Введение

Понятие «меритократии» становится все более популярно в повседневных (просвещенных) разговорах о политике и все чаще используется в организованном политическом действии. Вплоть до создания «меритократических партий». Как это надо понимать?

Появление меритократического дискурса, напоминающего, что власть должна принадлежать достойным, есть признак надвигающегося кризиса легитимности.

В том, что возглавлять общество должны «достойные», никто никогда и не думал сомневаться. Любая власть воспринимает себя как власть достойных. Подвластные могут с этим соглашаться или не соглашаться. Несогласные пытаются сменить правительство. Если политический строй не допускает смены правительства или в глазах недовольных эта смена только ставит одних недостойных на место других, это означает, что недовольные не верят в достоинства господствующего слоя, в тех, из кого вербуется актуальное политическое руководство. Когда это неверие охватывает некоторую критическую массу, наступает кризис легитимности.

В другом дискурсе это называется «революционная ситуация». Самый близкий к идеально-типическому прецедент – кризис так называемого «Старого режима» (L’ancien régime) в Европе. При старом режиме правила аристократия. Но она утратила авторитет, вопреки собственному же самоопределению – власть «лучших», «отборных», «excellent». Крепло убеждение, что господствуют недостойные и что им на смену должны прийти достойные.

Тут бы и появиться слову «меритократия». Но этого не произошло. Агентуре, считавшей себя достойной власти, гораздо удобнее было понятие «демократия». Это был традиционный (со времен античности) антоним «аристократии». При этом «народом» недовольная агентура считала не широкие плебейские массы, а «буржуа», «бюргеров», состоятельное городское мещанство, то есть саму себя.

К делу

Понятие «меритократия» появилось эпохой позже, когда оказалось, что в неспособности обеспечить «власть достойных» приходится обвинять демократию.

Агентура этого кризиса – те, кто фрустрирован своей недостаточной, как им кажется, вертикальной мобильностью. Это владельцы «человеческого капитала». Их сейчас обозначают разными этикетками: «интеллигенция» (по старинке), «профессионалы», «креативный класс» (я предложил бы этикетку «культур-буржуазия»). Типичные образцы этой агентуры – менеджеры финансовых фондов или менеджеры и звезды индустрии зрелищ (типа Жерара Депардье).

Свои цели эта агентура артикулирует по-разному. В зависимости от того, в какой сфере она оперирует и какая сфера в данном обществе более престижна (например, бизнес, государственное управление или политика). В зависимости от привычной стилистики коллективного интересантского действия (требования, жалобы, обличение, саботаж). В зависимости от привычных форм самоорганизации (партии, союзы интересов, автономные самоопределительные общности – родственные, культовые, этические).

Меритократический дискурс в разных обществах (странах) имеет поэтому разные оттенки. Они чаще всего необдуманно перемешаны, не всегда эксплицитно артикулированы, но вполне различимы, а в некоторых вариантах даже доминируют. Упор может делаться на ущербность механизма вербовки кадров в администрацию (особенно высшую), на несправедливость права частного лица присваивать весь доход, который он получает на рынке (антиналоговая фронда) и, наконец, на необходимость перестройки политического пространства с тем, чтобы у власти не могли оказаться «недостойные», – то есть на меритократию как политический строй. Строго говоря, термин «меритократия» благодаря компоненту «кратия», рядоположенному терминам «аристократия» и «демократия», вполне корректен только в этом последнем случае. Эту сторону дела мы здесь и попытаемся обсудить. Нас интересует совместимость или несовместимость меритократии и демократии и возможность меритократического дискурса переместиться из коммуникативного пространства в политическое.

Для этого нам нужно знать: 1) как адепты меритократии предпочитают отбирать в политическое руководство достойных при согласии по поводу искомых достоинств; 2) какие именно достоинства они считают адекватными задачам власти.

Представления о способах отбора разнообразны. Предпочитаться могут состязательность, наследование, кооптация.

В давние (доисторические) времена достойный властвовать определялся поединком на поле сражения. Затем рядом с этим способом стали конкурировать и другие механизмы состязательности. Это – конкуренция на рынке и экзаменационные конкурсы. И, наконец, «выборы» – центральная техническая идея либерально-демократического дискурса. Выборы – это тот же конкурс, но только с другими судьями, нежели экзамен.

Рядом с представлением, что достойные обнаруживаются в ходе состязания, всегда существовало представление, что достоинства, желательные для властвующей агентуры, на самом деле наследуются. Или они в крови. Или они передаются, даже нарастая, из поколения в поколение благодаря соответствующему воспитанию.

Оба эти способа как будто бы комбинирует кооптация. Коль скоро она осуществляется сверху, то есть уже существующей властью или экзаменационной комиссией, она придерживается принципа наследования. Разница только в том, что властвующая агентура переходит не к своим, а к приемным детям. А поскольку власть вербует себе кадры на основе конкурсов (формальных или нет), соблюдается одновременно и принцип конкуренции.

Что больше по вкусу сторонникам меритократии?

Представление, что достоинства, адекватные задачам власти, наследуются «инсайдерами», им не подходит, поскольку оно удобно только тем, кто уже господствует, а не тем, кто хочет их сместить.

К кооптации у меритократистов должно быть двойственное отношение. Они были бы за кооптацию, если бы она была справедливой согласно их собственным критериям.

Они выступают за чистую объективную состязательность. И это ставит их в трудное положение. Поскольку они считают «властью недостойных» именно ту власть, которая теперь длительно поддерживается с помощью демократической процедуры, им совсем не по вкусу должно быть всеобщее избирательное право. Им остается заменить выборы каким-либо иным способом состязания или ограничить избирательное право, оставив право голоса только достойным.

Быть может, им так и следовало бы открыто объявить, и скорее всего среди меритократистов найдется много таких, кто склоняется к такому решению в разговорах, но выступить с такой конституционной программой они не решаются. Отчасти из инстинктивной осторожности, потому что в условиях нынешней политкорректности это выглядело бы по меньшей мере экстравагантно и даже опасно, поскольку подобные антидемократические взгляды могут квалифицироваться как антиконституционные и преследоваться по суду. Отчасти из-за бедности семиотического воображения, вынуждающего их пользоваться существующими клише. Более вдумчивые меритократисты вполне понимают трудность такого возврата: одно дело не допускать участия масс в отборе достойных там, где его еще нет, и совсем другое дело отменять это участие там, где оно есть.

Некоторые меритократисты вполне искренне полагают, что концепция представительной демократии была бы вполне достаточна, чтобы обеспечить власть достойных, если бы некая самозванная клика (на сцене или за сценой) не фальсифицировала результаты выборов и (или) не прибегала бы к зловредному манипулированию электоратом.

Но, чтобы электорат выбирал действительно достойных, нужны не только технически чистые выборы, но и понимание, какие именно достоинства адекватны задачам власти.

Есть разные варианты конвенции по этому поводу, уже бывавшие в употреблении в разные времена в разных недемократических обществах.

Право на власть давала способность ее использовать для поддержания порядка – здесь таким достоинством является «сила». От простой мускульной силы («Голиаф») в примитивных человеческих коллективах до эффективно вооруженной («Давид») и далее к эффективно организованной (администрация) и обеспеченной тылом (фонды – земля или, например, собственность на средства производства).

По праву властвующими считались и те, кто располагал знанием. Точнее одним из вариантов знания. Когда-то это было магическое знание. Затем оно уступило место опытно-практическому. А потом рядом с ним появилось научное знание – политическая теория, представляющая собой в сущности метаморфированное магическое знание.

У власти часто ставились те, кому приписывалась особая умственная или нравственная одаренность, позволяющая им в любых обстоятельствах принимать правильные и справедливые решения.

Какие из этих достоинств могут стать доминирующими в условиях демократии – с тем, чтобы электорат получил возможность выбирать между достойными или недостойными?

Заметно долговременное и медленное смещение престижа от физически-материальной силы в сторону духовной, проистекающей из личной одаренности и знания. Это наблюдение созвучно представлениям о смысле истории: возвращение духа в себя (Гегель), прогресс (Маркс–Энгельс), гоминизация и ноогенез (Тейяр де Шарден), формальная рационализация (Макс Вебер).

Но, что происходит дальше, совершенно неясно. Виды «духовной силы» и ассоциированные с ней виды знания разнообразны, и тут какое-либо направленное движение вовсе не так хорошо заметно.

Формальная рационализация в историософии Вебера есть направленное движение в пределах духовности, но сам Вебер не очень уверен в его желательности и необратимости. А даже если это так, то нет достаточных оснований думать, что этому должно соответствовать перемещение права на власть к агентурам, владеющим формально-рациональным знанием.

Более того, идея поставить у власти ученых, как бы к ней ни относились сами ученые, сейчас выглядит безнадежно. Научная рациональность сознания не считается объективно адекватной эффективному политическому руководству. Скорее наоборот. И этот взгляд сильно аргументирован. Блестящий пример антисциентистской политической сатиры – роман Пьера Булля «Игры ума»[1].

Никто после опыта СССР (и прежде всего в самой России) не будет предлагать обществу поставить у власти теоретиков-проектантов. Мне кажется (не буду сейчас объяснять почему), что они еще вернутся и, что называется, riding high (на коне), но пока они сильно скомпрометированы, и публика, которой предстоит участвовать в чужих проектах, называет их авторов «утопистами» и попросту их боится.

В знаменитой книге Майкла Янга искомым свойством была объявлена «умственная одаренность»[2]. Такое впечатление, что нынешний меритократический дискурс делает ставку именно на это достоинство.

В пользу этого есть сильный довод. Объективная адекватность «способных» задачам власти очевидна. Умники у власти полезнее, чем дураки; по меньшей мере при прочих равных качествах.

Но как отличить способных от неспособных? Меритократией, конечно, можно считать власть школьных отличников и (или) обладателей высокого IQ. И меритокрактисты сильно тяготеют к этой оптике. В антисоветском фольклоре, абсолютно меритократическом по настроению и стилистике, советская власть не случайно именовалась «диктатурой троечников», из чего следовало, что она должна принадлежать «отличникам».

Но если согласиться с этим методом, то зачем нужны выборы? Отбор уже сделан на школьных экзаменах нейтральной (якобы) комиссией на основании надежных критериев.

Или мы с этим не согласны и предпочитаем, чтобы умников от дураков отличал электорат? В этом случае «способные» должны разработать собственную политтехнологию, которая дала бы возможность электорату отличить их от неспособных. Дублировать школу тут бессмысленно. Кандидаты не могут во время предвыборной кампании просто размахивать своими аттестатами.

Но даже если это сделано, то нет никакой гарантии, что электорат согласится выбрать способных только потому, что они способные. Способные, к сожалению, никак не могут понять, что разницу между способными и неспособными видят только они сами, а неспособные ее не видят. А если им эту разницу усиленно и наглядно демонстрировать, то они скорее отвергнут способных.

Это особенно относится к фактору успеха как корреляту способностей. Сам успех вызывает у публики противоречивые (по меньшей мере) чувства. Например, приобретенное богатство может считаться свидетельством способностей приобретателя, но успех достигается не только благодаря способностям – и все это знают. И особенно очевидно это для тех, кто успеха не достиг. В условиях всеобщего избирательного права денежный мешок имеет меньше всех шансов стать представителем народа. Кроме того, известно, что способности специализированы и индивид, успешный в одном деле, совершенно не обязательно будет хорошо справляться с другим.

Рассмотренные варианты достоинств не сулят их обладателям гарантии быть избранными. Два других варианта в этом отношении гораздо эффективнее.

Идея поставить у власти «виртуозов нравственности» совершенно чужда секулярному европейскому сознанию. Но в условиях кризиса легитимности именно она всплывает снова и снова. Так было в эпоху Ренессанса (Савонарола) и Реформации (автономистские фундаменталистские секты), русской революции с ее почти клинической моральной экзальтацией. Хронический дефицит легитимности российской монархии корректировался представлением о «святости» «белого царя». Советская власть, и в особенности ее центральный институт – ЧК, держался на репутации этической безукоризненности. Влиятельна эта идея сейчас и в мусульманском мире (Хомейни – идеальный образец).

Хотят того меритократисты или нет, кризис легитимности, который они стимулируют своим дискурсом, создает условия для агентур такого рода добродетелей и достоинств. Меритократически настроенные либералы в Египте и Тунисе только что убедились в этом можно сказать на собственной шкуре. Но неадекватность этих достоинств задачам политического руководства в наше время кажется очевидной, а этот вариант власти достойных опасен с гуманитарной точки зрения. На такого рода этические достоинства сами меритократисты делать ставку не могут и не будут. Если, конечно, не считать меритократическим дискурс исламских клерикалов.

Есть еще одно достоинство – мудрость опытного руководителя, обладателя экспертного, привилегированного (чтобы не сказать «тайного») знания. Но в наше время это означает, что главная кузница достойных власти – это высшая бюрократия, прежде всего партийная, именуемая часто «партократией». Меритократический дискурс об этом достоинстве не может даже заикаться, поскольку меритократисты считают, что именно эта агентура как раз ныне и властвует, при том, что недостойна этого. Между тем, электорат теперь явно предпочитает именно этот тип достоинств.

Если меритократический дискурс – это не просто пыль в глаза публике, которой хотят навязать новую аристократию, если он не хочет всерьез порвать с демократией, но при этом выйти с периферии в центр политического пространства как самостоятельная сила, а не как оппортунистическая фракция больших партий, он должен либо убедительно представить обществу одно из опробованных ранее достоинств (заново их аргументировав), либо «открыть» какое-нибудь новое, еще не обозначенное никакой этикеткой, достоинство. Не совсем ясно, возможно ли такое открытие. Иногда кажется, что нет, – как невозможно появление нового элемента за пределами таблицы Менделеева или выделение еще одного идеального типа легитимного господства, помимо тех трех, что указал в своей схеме Вебер. Но в любом случае это самая трудная проблема, потому что речь тут идет о культуре, а ее доминанты и предпочтения (статусная иерархия) достоинств не меняется по пятилеткам, и для их вызревания недостаточно творческой инициативы социальных изобретателей и пророков.

Помимо этого, достоинства, дающие право на власть, теперь уже никогда не могут стать общепринятыми. У каждого из них найдутся заинтересованные адепты, вооруженные не совсем безосновательными аргументами. Даже как будто бы архаическое утверждение того, что искомые достоинства наследственны, не столь уж абсурдно. А раз это так, то спор об этих достоинствах окажется главным идейным конфликтом и, следственно, определяет главное содержание политической жизни. Если это было не очень заметно раньше, то становится все заметнее теперь.

Это сильно подрывает самые основы меритократизма как политической программы. Потому что в этих обстоятельствах политическое пространство должно обеспечивать не столько власть достойных, сколько найти форму сосуществования разных субкультур, различающихся не только символизмом, но и общественными, хозяйственными практиками, а также формами самоорганизации. Короче, в этом пространстве должны возникнуть новые версии демократии, позволяющие институционализировать плюрализм.

Поиски таких форм сейчас идут полным ходом, но кажется, что меритократисты в них не принимают участия, отдавая их на откуп новым левым. Тут-то и обнаруживается их инстинктивное тяготение к аристократии как типу власти. Кристофер Лэш поэтому имел все основания назвать меритократию «пародией на демократию»[3].

Вся эта проблематика в меритократическом дискурсе, мне кажется, даже не осознана из-за того, что меритократическое дискурсивное сообщество навязало себе лояльность демократии. И если меритократический дискурс не обратится к ней, то меритократия как конституционный проект не состоится. Но это не значит, что тем, кто сейчас самоопределяется как меритократисты, нечего требовать от общества.

Абсолютно оправдано требование оздоровить, то есть прежде всего очистить от коррупции и патрон-клиентских отношений, процедуру отбора высших кадров с тем, чтобы назначенцы в государственном и частно-корпоративном секторе соответствовали должности (были бы up the job) с учетом ее специфики (job spec на изящном англосаксонском корпоративном жаргоне). Впрочем, для этого им достаточно взять за образец рабочий класс и объединиться в профсоюз.

Не менее естественно требование безналогового режима и законодательного запрета любых ограничений («потолка») зарплаты. Для этого, однако, нужно прекратить разговоры о «справедливости» такого режима вознаграждения и обратиться к рациональным аргументам в пользу полной отмены регулирования распределения доходов.

А если меритократисты хотят реформировать власть, то им следует заняться обоснованием аристократии как политического устройства, более эффективного для интересов общества, чем демократия. Сейчас это, конечно, покажется политической авантюрой, но ее ни в коем случае нельзя считать незаконной. И не следует забывать, что она, если ее политесно артикулировать, вполне может стать популярной в широких массах. Широкие массы в глубине души недемократичны.

Если меритократическое дискурсивное сообщество не отрефлексирует этих возможностей как разных, то меритократический дискурс останется документацией несчастного сознания и рессентимента тех, кто считает, что общество не дает им возможности использовать свой потенциал или их недостаточно ценит.

Жаль. Потенциально восходящий социальный слой всегда имеет все основания добиваться более весомой роли в управлении общественными делами. Но, чтобы добиться этого, нужен гораздо более изощренный нормативно-политический дискурс, чем лозунг «власть – достойным». Он годится для протестов и возмущений. Может быть, хотя не наверняка, для углубления и заострения кризиса легитимности, то есть для создания революционной ситуации – по делу или не по делу. Но не для серьезной конституционной реформы, которая исторически назрела.

Заключение

Чтобы эта заметка была прочтена адекватно, я должен сделать два замечания.

Во-первых, я предложил очень обобщенную интерпретацию меритократизма как политического настроения и заранее готов к упрекам, что недооценил каких-то из ее разработок. Если так, то тем лучше. В свое оправдание я могу сказать, что на скрупулезное изучение предмета у меня не было и, может быть, не будет времени, а я всегда придерживался убеждения, что лучше рискнуть и подставиться критике, чем увязнуть в долгих подготовительных исследованиях, которые чаще всего приводят к «обзорам литературы» – не более.

Во-вторых, я не сравнивал достоинства и недостатки аристократии и демократии. Речь идет не о нынешней политической системе, а о меритократическом дискурсе и проблемах его совмещения с демократическим.

В-третьих, чтобы эта заметка не разрослась и не утратила своей сравнительно простой (чтобы не сказать «упрощенной») логики, я не стал развивать некоторые напрашивающиеся увлекательные сюжеты. Например, я не стал упоминать, что меритократический дискурс может быть не только критическим к ныне существующему строю, но и, наоборот, апологетическим. Лоялисты вполне могут утверждать, что меритократия уже установилась и дальше двигаться некуда и незачем. Или – что доступ в высший эшелон бюрократии в наше время и есть участие во власти, поскольку так называемое политическое руководство теперь стало чисто декоративным институтом.

Удачи тем, кто этими сюжетами займется.