I.

Ну вот классическое захолустье: жестяной обелиск, коренастые девки в люрексе и пергидроле, на сарайчике вывеска «Версаль» или «Англетер», церковка на площади, жирные мухи на бледной ветчине, бухая молодость в трениках, солярка на асфальте — и семечки, семечки, семечки. Половина мобильников исполняют «Владимирский централ», другая — «К Элизе».

И вот тоже классическое захолустье: учитель словесности — хмырь и пьянь — знает восемь языков и пишет роман на французском, жена его пишет диссертацию о влиянии, допустим, традиций художественной вышивки на формирование духовно-нравственных представлений. В соседнем доме живет Герой Советского Союза восьмидесяти лет; там же — чиновница, спец по бюджетным отношениям, выпустила сборник на удивление мастеровитых стихов. Мэр — в глазах играет весь Уголовный кодекс — усыновил троих детей сгоревших алкоголиков, а четвертого устроил в Суворовское. Все ученики местной учительницы Г. с первого раза поступают в московские вузы. Здешний мастер производственного обучения в аграрном техникуме получил международный сертификат инструктора по дайвингу.

Расхождение репутации и поступка, стилистики и действия, отчуждение событий от обстоятельств — вот это и есть средний русский райцентр. И тридцать шесть миллионов наших соотечественников живут в этой йокнапатофе.

II.
Большинство этих городов — районные центры, муниципалии, иногда представляющие единое административное целое с сельским районом, иногда разделенные с ним. Кажется, это уникальный советский феномен: межеумочное образование, где полудеревенский или переселенческий уклад втиснут в городские формы — как «в резиновую перчатку красный мужской кулак», где аграрное переплетено с урбанистическим, а социальные страты и сословия очерчены, напротив, с чрезмерной, режущей глаз отчетливостью.

Советские индустриальные «поселки городского типа», смуглые фабричные слободы, правдами и неправдами сделавшие карьеру города, — трубы, склады, буераки, промзоны, высокие провода, поэтика художника Нисского.

Бывшие уездные города с их неостывающим земством и неистовым краеведением, с долгими шалями, поджатыми губами и снобизмом по отношению к деревне.

Заматеревшие станицы и торговые села, прижимистые, хитрожопые, с толстенькими домиками.

Совсем небольшой сегмент — номерные «голубые города» и наукограды, но их мало, и речь не о них.

Эмоцию диктует сезон и состояние дороги. Летний райцентр, особенно у воды, — курорт, малобюджетный Сочи, зимний — снежная почти что сказка, весной и осенью — депрессия, тоска и мрак. Легче всего любить райцентр в бабью осень, когда пыль улеглась, астры выстрелили, рынок распирают урожаи плодово-ягодных и дары леса, — все натюрель и все за бесценок, — а в воздухе «звенит высокая тоска, не объяснимая словами», — как не полюбить; но и влюбившийся быстро берет себя в руки — не комильфо! — и начинает иронизировать, проявлять недорогую приметливость, фильтровать абсурд и любоваться им.

Малые города живут на отшибе общественного сознания. Деревне куда больше внимания: там и трагедия, и «духовка», и густой, с подзолом да перегноем, социальный трэш, — райцентр же воспринимается в большинстве своем как многолетняя пересадочная станция; иные задерживаются на поколения вперед. Считается, что не уехали те, кто не пригодился большим городам, или, напротив, слишком хорошо пристроился в этой «маленькой реальности». Идея сознательного и ответственного выбора как-то совсем не присутствует в этих размышлениях: обыкновенно же наблюдатели, не обнаружив сколько-нибудь яркого (за исключением комического) содержания, выдают массу исключительных публицистических благоглупостей.

III.
Из всех языков описания провинции наиболее омерзительным представляется язык умиления: уменьшительные суффиксы, каталог буколических забавностей и уродств, сосредоточение на глуповатой житейской милоте провинции.

Приезжий из хотя бы и стотысячного города ходит себе гоголем, богатым иностранцем, нюхает вилку, морщится на старгородскую лужу. У него таких луж — два десятка на квартал, но там это просто лужи, неровный асфальт, а здешняя — символ, олицетворение и метафора.

Райцентр, впрочем, не в обиде: он и сам противится собственному короткому обаянию, сентиментальному сочувствию. «Я хотела бы жить с вами в маленьком городке, где вечные сумерки и вечные колокола, и в маленькой деревенской гостинице на стене — тихий звон старинных часов, как капельки времени» — это цветаевское — не о России. Райцентр по определению неуютен, в нем три улицы и аллея, годные для романтических прогулок, но, когда их изучишь, темная аллея распахнется в помойный овраг: иди люби в овраге.

Провинция слишком уязвима для глума. «Университет семейных отношений проводит праздничную программу молодых матерей „Мама, мамочка, мамулька“ и вечер „Материнской души красота“», — полное ха-ха-ха. Но как называются праздники, проводимые московскими префектурами? Примерно так же и называются. А намного ли больше вкуса в лужковских народных мероприятьях?

Провинция — мелодичное женское слово, райцентр — мужское и жесткое. И совсем не потому, что в нем сидит какая-никакая администрация. Предложенные райцентру рамки и формы жизни — зачастую противоестественные, а иногда и просто бесчеловечные, — не оставляют ему шансов быть добрым. Он отзеркаливает большую власть (и, в конечном итоге, «большую жизнь», «жизнь на Большой земле») в самом жестоко-утрированном, мстительном и шаржированном виде.

IV.
Райцентр, при всей своей аутичности и сдержанности, — это метафизическое лицо России. Он некрасив и прекрасен, как многие формы русского существования, он необыкновенно вынослив, устойчив и прочен, как прочны в России все переходные формы жизни, и страшно взыскателен: требует от всякого наблюдателя большой умственной дисциплины, — иначе же не откроется и лица не покажет. Сюда надо приезжать надолго, вести себя тихо, смотреть внимательно, разговаривать почтительно, — и тогда, может быть, он выйдет из маскхалата придурковатости вместе со всеми героями, подвижниками, тихими пассионариями, будничным мужеством, страстями, трагедиями и высотами и острым чувством невозможности будущего, — и, открыв свои ходы и тайные токи, позволит нам узнать в этой жизни свою собственную.

Чтобы мы могли сначала ужаснуться этой буквальной, чудовищной схожести, а потом — обрадоваться ей.