Журнальный клуб Интелрос » Русская жизнь » №24, 2008
Печатается по: Серые книжки. Воспоминания двух солдат о Японской войне. Типография Казанской Амвросиевской женской пустыни. Шамордино, Калужской губ., 1913 г.
К ЧИТАТЕЛЯМ
В Москве на Волхонке, в небольшом лазарете, устроенном
на частные средства, лежало в зиму 1904/5 года, в Японскую войну, около
двенадцати человек солдат, раненых на войне. Двое из них написали свои
записки, которые мы и печатаем в этой книжке без изменений.
Егор Антонов Хрестин, написавший «Подробное описание во время войны»,
поправился довольно скоро и уехал домой в Пензенскую губернию.
Тимофей Петров Голованов долго пролежал в лазарете; теперь он имеет
хорошую службу на станции Рязань, но рана на ноге по временам вновь
открывается и беспокоит его. На картинке он сидит с краю, на груди
у него Георгиевский крест.
Хрестин выписался раньше, и на этой фотографии его нет.
М. Б.
29 июня 1913 г.
Русский солдат к своему делу всегда готов. Вот японский император русскому Царю объявил войну в 1904 г. Но наш батюшка Царь Николай Александрович надеется на Бога и на своего верного слугу, который должен всегда помнить присягу, и всегда готов помереть за веру православную и батюшку Царя. Hе щадя своего живота и крови, всяк готов помереть.
В назначенное время вышли мы на плац, выстроились резервным порядком для объезда Государя Императора со свитой. К Его приезду собралось народу видимо-невидимо. Объехал ряды всех войск, здоровался. Потом проходим церемониальным маршем, и наш Государь мимо проходивших благодарил. По окончании церемониала опять выстроились, как прежде были, и Государь подъехал к каждой части, объяснял, для чего он нас созвал, и просил постараться, идти на выручку наших братцев, которые переживают трудные минуты на Дальнем Востоке, обороняются от врага нашего, Японца: благословил нас иконою, пожелал нам вернуться здравым и поехал от нас в собор, где его встречал Apxиерей с крестом в руках. И мы пошли по своим квартирам.
Heдолго после этого прожили в городе. Дождавшись назначенного времени для отправления на Дальний Восток, приготовились и пошли на вокзал, где уж для нас поезд был готов. Во время отправления сколько было народу, сколько пролито было слез посторонними лицами! И мы без всякого огорчения сели на поезд и отправились в далекий путь. Ехали мы и днем и ночью. Где на главных станциях назначено обедать, там нас кормят солдатской пищей. Пообедавши опять садимся и продолжаем путь дальше. Говорить нечего, дорогой все было. И радость, когда удастся где-нибудь на дорога горелочки захватить! Ну только плохо было: везде казенки были заперты; ну, добрые люди, заготовивши раньше, выносили, и мы платили вдвойне, а все-таки свое горе ей утоляли. Некоторый раз вздумаешь, что у тебя остались сироты дома, поплачешь; ну, а радости все-таки было больше. Несколько раз остановлялись дневать, водили в бани помыться; переднюешь, и опять с Богом в путь, дальше.
Доехали до Байкала, и нам нужно переправиться через него на ту сторону. Сели мы на Ледокол; обоз поставили внутрь, прямо в вагонах, а людей и лошадей наверх, на палубу. Знамя поставили впереди, и тронулись по воде. Заиграла музыка; просто весело у всех на душе, воодушевленная радость. Командир полка вызвал желающих на пляску, и четыре человека вышли; под музыку играют трепачка, стали плясать; поокончивши своего дела полковник подарил плясунам 20 рублей.
Переехали мы Байкал. Только вышли с Ледокола, нам объяснили великую радость, которая и для батюшки Царя и всей Pоссии; всех одушевило, когда народился Наследник. Нас построили и отслужили радостный молебен с многолетием нашему Императору Николаю Александровичу и всему Царскому дому и Христолюбивому воинству. По окончании молебна, с криком «ура», поздравил нас полковник с радостью; и повели нас на обед, где нам готовился к нашему прибытию.
Пришли с обеду, сели на поезд и опять дальше поехали. Проезжали много всякой местности, какую никогда не видали. И горы, и равнины, и леса: даже такие горы, что на нее поглядишь — шапка с головы валится! Даже около дороги, где идет машина, висят каменные скалы; попадались туннели, ведущие под каменные горы. Все в диковинку; а в Манчжурии одна туннель около трех верст. Когда стали в нее въезжать, вагоны все заперли, чтобы не выглянул никто, как бы не оторвало голову.
Приехали мы в город Харбин. Там войска видимо-невидимо, даже сколько путей на станции, наполненные воинскими поездами; там распределяют по разным дорогам. Которых на Владивосток, которых в Мукден. Суток двое простояли в Харбине; там достали мы «ханжи» (китайской горелки), маленько повеселились. Поехали мы дальше на Мукден, очень опять медленно. Стали показываться китайские деревни. Стали всматриваться, как растет у китайцев, что такое высокое, как его назвать не знали; оказался тот самый «гаолян», который, что дальше ехали, и все его больше стало попадаться.
Пришедши в Ляоян, его мы прошли по главным торговым улицам; но время было жаркое, и так как к мерзости и дурному, странному воздуху не привычны, начало рвать с души каждого солдата; даже не чаяли, когда пройдем этот зловонный город, но прошли.
Вышедши из города остановились, сделали привал; и стали вести и тащить пострадавших, раненых солдатиков, и у нас от сожаления своих братьев у некоторых потекли слезы, и даже каменеет сердце, а к каждому хочется идти вперед для помощи. Мы, дождавши кухонь, которые следовали за нами (и дорогой варилась пища), пообедавши стали ожидать приказания двигаться вперед, но вышло иначе: получили приказ, нам идти обратным путем, на левый фланг всей армии, по замечанию, что неприятель стал делать обход, а силы нашей там мало, и чтобы мы своим сделали большую помощь, и задержать противника, не дать ему ходу. Пошли мы обратным путем, и шли до самой ночи, а все торопимся. Нас застала ночь; хотя застигла нас ночь, свой назначенный поход исполнили, собрались около рассвета на назначенный пункт. Этот день от устали нам дали передохнуть. И в это время приехал к нам главнокомандующий, Его Превосходительство генерал-адъютант Куропаткин, поздоровался с войсками и с благословением предложил идти на помощь нашей маленькой горсточке православных воинов, и просил постоять за Веpy и Царя и матушку Poccию, не щадя своего живота. И мы с криком «ура» объяснили: «Во что бы ни стало постараемся, задержим неприятеля!» Чем главнокомандующий остался доволен.
Стали ожидать противника, чтобы незаметно нам встретить его и отразить огнем и чтобы воспользоваться случаем подраться в рукопашный бой. Так мы простояли с полмесяца. Хорошо было. День занятие бывает, чтобы солдатики не скучали, а ночь по очереди ходили занимать сторожевое охранение, то есть аванпосты. Вдруг вблизи начнется перестрелка; бросаешь работу и берешь ружье и ожидаешь, вот-вот наткнется. У всех солдат делается отчаянный вид; только и хочется скорей бы подраться со врагом.
Раз было дело так, что мы, весь батальон, вышли вперед, и стали делать себе окоп для цельного батальона. И вдруг на передовых постах началась перестрелка. Так что пули начали попадать к нам в редут. Мы стали ожидать к себе гостей, готовимся к бою. Но так как он к нам не пошел, только пострелял в нас; но мы, как заметили, что его здесь только одни разъезды и немного пехоты, и не стали открывать огня, чтобы не обнаружить себя.
Стало смеркаться, и мы, одна полурота, выдвинулись вперед для обороны. При темноте ночи привезли нам ужинать; но кухню подвезти нельзя близко, и сделали так: послали несколько солдат, которые могли принести для себя и для своего товарища, и тут немного подкрепили силы. Но только плохо насчет курения: хочется покурить, но опасно; если чиркнешь спичку, то при темноте можно заметить издалека. Но солдаты ухитрились так, что если нужно закурить, то один приклоняется к земле, а товарищи его накрывают шинелью, чтобы не просияло; а тогда друг от друга утыкаются в рукав и прижигают.
Всю ночь сторожили, все ожидали неприятеля. Но ожидание наше вышло напрасно. Только стало светать, и нас тронули вперед и вправо, с намерением сделать обход с правого фланга.
1 октября, на Покров Пресвятой Богородицы, мы пошли. Наша артиллерия выехала на позицию и стала из нескольких орудий палить в кумирню, где мы узнали, что находился обоз неприятеля. А пехота пошла боевым порядком в наступление; и мы наступали до самой ночи. Вспрыснул дождь, немного намочило. Но мы в самых сумерках вошли в кумирню, осмотрели; никого нет. И Бузулукского полка отдали приказание, чтобы развести огня и немного обсушиться.
Только прошел огонь, как вдруг в этот огонь неприятель сделал залп из нескольких ружей, так что одного убило насмерть и двух ранило. В момент огонь погасили и успокоились; никакого шуму не было, только выслали вперед сторожевое охранение, а остальные люди стали отдыхать; не составляя ружей, проводили ночь прямо под открытым небом.
Лишь только рассветало, слышим, к нам летит гостья, «бяк» о землю, но благодаря Бога попала на порожнее место и никого не ранила. Потом одна по одной и стали часто летать друг за другом. Но мы в недоразумении находимся: каждый думает, что с этой стороны должны быть наши войска, но по тому только можно разобрать, если упадет стакан от шрапнели, видно, что не наши. И я сидел на корне срезанного дерева, обросший мелкими кустами; наложил свою трубочку и покуриваю спокойно себе. Смотрю, летит индюшка; не долетела — разорвалась; ничего не повредило. Другая — перелет. Но и начали сыпать вчастую, и одна пролегла около нас, разорвалась и напугала меня немного. Так что у меня над ногами все кусты ссекло, повалило, но ноги не задало. Тут я немного оробел, но вся моя робкость скоро отошла; и покуривши трубку, достал из мешка сухарей и начал грызть; к случаю в баклаге была водичка; я начал размачивать и немного подкрепил силенки, и думаю: «теперь хоть и убьют», сытому будет хорошо.
Потом нам приказали сойти с этого места и уйти в кумирню. Туда мы зашли за каменные стены, стали в котелках кипятить себе чай; а он так и сыплет туда, но солдаты уж привыкли и перестали опасаться японских индюшек, даже стали ходить по открытому месту. Смотрим — приехали кухни и привезли обед. Во время сильного сражения трудно было доставлять, но тут наши кашевары осмелились и доставили прямо на позицию, несмотря на выстрелы неприятельских снарядов. Но мы тут покушали, слава Богу. Только что-то на животе стало неладно, наверное, что давно не ели горячей пищи. А я, как меня начало тошнить, давай курить трубку. Хоть горько, а все курю.
Вот, подходит к нам полковник Бузулукского полка и говорит нашим офицерам:
«Господа, нужно нам покормить солдат».
А они говорят:
«Да чем же, чем прикажете?»
«Заколоть китайских свиней, и чтобы варили, кто как может, в котелках, в фанзах есть больше котлы».
Но мы это сделали; накололи свиней и только хотели варить, но не пришло: приехал с приказанием, чтобы дождаться начала сумерек и незаметно оставить это место. Уйти обратным путем и зайти с фронта, присоединиться к 6-му корпусу. Так что ему стало задерживать не в силах.
Шли мы с вечера и всю ночь, до самого утра. Думаем, что как рассветает, и мы пойдем прямо в бой. Но нас повели еще дальше; перешли мы реку Шах по понтонному мосту. Только остановились, составили ружья, подали команду обедать. Солдаты кто обед набирает, кто хлеб получает; а там кричат: «В ружье, стройся!» Ну, тут не до обеда, скорей каждый берет свое снаряжение, разбирают ружья, становятся в строй. В пять минут уже все готовы. Только тронулись идти, и нам приказали оставить всю амуницию; и только с собой взяли патроны, что всего дороже для каждого, да кто хлеба запас, и пошли вперед.
Так что шли порядочно. И нас вовсе близко к неприятелю остановили, и священник отслужил молебен. С крестом в руках обходил все ряды, и с пением «Спаси, Господи, люди твоя!» благословлял. По окончании молебна рассыпались в боевой порядок и с Богом пошли наступать.
Артиллерия начала стрелять, выпустила несколько снарядов в одну деревню, а он на наши выстрелы не ответил. А мы все вперед и вперед, начали близко подвигаться. И как он начал в нас сыпать, точно мужик горох рассевает! А мы ничего не страшимся, все продолжаем наступать, а пули, точно Божьи пчелки, жужжат, летя мимо тебя.
Только стали понемногу редеть ряды, и смотришь, около тебя тоже падают солдатики. Но ожесточенные все идут дальше. Только мы подошли вовсе на близкое расстояние, стали уж друг друга видеть, и он начал сыпать из пулеметов и орудий. Но и мы начали стрелять в него залпами; но он сидел за китайскими оградами, и мы, как дашь залпом, — только из ограды пыль столбом поднимается. Но сколько меня ни встречало пуль, все летали мимо; я те считал добросовестными. Так что они меня не трогали, а одна злодейка прежде, наверное, ударилась о землю, а потом задела и меня, да не как люди, и ударила, а плашмя поперек ноги; и перебила мне кость, и сама впилась. Но я почувствовал удар, и кровь начала сильно течь; и я только вскричал, что меня ранило. И хотелось мне сделать перевязку. Только я повернулся назад, чтобы немного отойти, и тут же другая еще, а все в эту ногу.
Я стал делать перевязку, а пули летят ко мне, но ни одна во время перевязки не зацепила. И ко мне подошел санитар нашей роты и помог мне; сказал, что «я тебя отведу на перевязочный».
Но я сказал, что хочу вернуться опять в строй. Когда я встал на ноги и мне наступать стало очень больно, и я ему говорю:
«Ты оставайся, еще кому-нибудь поможешь, а я как-нибудь пойду сам». И пошел. Жаль было оставить своих товарищей. И я немного отошел; слышу, позади меня что-то бурчит; я оглянулся: вслед за мной, как шар, катится с гусиное яйцо, перепрыгивает, стукает о землю; это была граната, которая не могла разорваться. Но я остановился, и дожидаюсь себе гостей; но она проскочила мимо, и меня не тронула. И я вслед сказал ей: «С Богом, ступай дальше!» Смотрю, меня догоняет один солдатик, и начал мне помогать идти. И пошли мы вдвоем; отошли порядочно, и я очень устал. Сели отдохнуть. Идет мимо нас солдатик, кричит дуром. Ему пуля попала в грудь навылет, и у него сильно течет кровь из груди и спины. Я его подозвал к себе, говорю:
«У тебя есть пакет для перевязки?»
Он вынул из кармана и сел на колени, чтобы мне удобней было. Я его разорвал, достал бинт, которым можно дать помощь. Я велел своему солдату снять с него мундир и поднять рубашку. Он это исполнил. Я оторвал кусочек бинта и отер ему груде и спину, чтобы видные были раны; наложил марлю на раны и начал бинтовать. Я сделал перевязку, тогда солдат пошел себе свободно, и мы с моим помощником пошли. Мне очень хочется пить. Подходим к деревне, видим, фанза дымится. Я говорю: «Пойдем, напьемся». Вошли в фанзу. Там одни китайки варят себе пищу, и они нас напугались. Но я им начал показывать знаком, что хочу пить. И мне одна китайка подала воды. Я напился; и она посмотрела, у меня баклага порожняя; она налила.
Только пошли вдоль деревни, и неприятель заметил эскадрон кавалерии в деревне; начал сыпать шрапнелями туда, и деваться некуда. Пришлось выходить в чисто поле. Смотрю, гонят наши двуколки, в которые начал сильно стрелять противник; даже некоторым колеса перебило. С одними оглоблями бегут лошади. Но я был счастлив: ко мне подъехал казачок и говорит:
«Можешь ехать верхом?»
А я говорю:
«Пожалуйста, нельзя ли посадить, немного подвезти, а то у меня уж мочи нет дальше идти».
Он меня посадил, а сам повел лошадь; говорит мне, чтобы я держался крепче за седло. Еду я на лошади, держусь крепко. Смотрю на ногу, и сквозь сапог начала кровь протекать. Мне что-то повеселело, я и затянул песенку, да легонько посвистываю.
Добрались мы с моим казачком до перевязочного пункта. Там раненых натаскано сколько — даже не успевают делать перевязку.
Ссадил меня казачок с лошади, а сам опять погнал, дать помощь другому. К несчастью попал я не на свой перевязочный; хотя меня и тут приняли. Ну, только спросили:
«Можешь дальше потерпеть, до своего пункта?»
Я спросил:
«Далеко?»
Они мне ответили, что в соседней деревне, отсюдова будет с версту. Я сказал, что могу; хотел идти, но дальше не могу двигаться ногой. К моему счастью, нашей роты солдатик привел своего земляка, и он ранен в грудь навылет, идти может сам: а ведущий его взял меня себе на спину и поволок дальше.
Мне его жалко, что он так тяжело несет, говорю ему:
«Веди меня так, а то ты умучаешься».
Он говорите, что: «ничего, сиди».
А тут еще один солдат нес от раненого барабанщика барабан и все вооружение и снаряжение; так что их стало трое. Один из них собрал все, навешал на себя, а двое посадили меня на ружье и понесли. Принесли меня на свой перевязочный пункт. Уже солнце закатилось. Меня там приняли, стали делать перевязку.
Ведущий меня солдатик, державший мою шинель, которую я с трудом донес сам, не бросил, положил около меня ее, а сам куда-то отошел. Пока мне делали перевязку, кто-то мою шинель свистнул, значит, украл; так как, наверное, свою бросил, а моей воспользовался. Сделали мне перевязку. Я немного зазяб, спросил своего помощника, который привел меня: «Дай мне мою шинель».
Он ответил:
«Она лежит около тебя».
Я посмотрел кругом — нигде не нашел ее. Тогда мне немного сгрустнулось, что при такой тяжелой минуте не бросил, принес, а сейчас украли свои товарищи; тогда я заплакал, и говорю:
«Ну, Бог с ним! Может, я больше не буду зябнуть».
Стал дожидаться, когда меня посадят на линейку, которые возят раненых в полевой госпиталь. Так мне ходить очень трудно. Попалось чье-то ружье, и я при помощи его стал немного двигаться с места на место. Мне жалко, что я с своим ружьем расстался, и мне хотелось его найти; там было их наставлено много около забора, а ночь темная, — как его найти! Но я воспользовался тем, что у моего ружья была заметка такая: нижний угол приклада сшиблен немного. Когда я его нашел, обрадовался; а чужое оставил там.
И я стал дожидаться приезда линейки. Дождался; меня посадили; я и ружье взял с собой. Когда нас повезли прямо по пашне, а китайские борозды глубоки, начала прыгать наша повозка. Трясет; просто не в сутерпь, кричат, которые тяжело ранены; но я приспособился с кучером на козлах и терпел всю дорогу.
Верст пятнадцать было до подвижного госпиталя. Ну, как-нибудь доехали. Приехали туда, а там натаскано раненых, вся площадь завалена. Впереди нас много подвод было.
Я слез с повозки и хотел идти сам, но нога моя отказалась, не хочет служить мне: я стал просить себе пораненных.
Подошел ко мне санитар и довел меня с трудом до лежащих раненых. Там я сел около огня, горящий гаолян, и угрелся и заснул от утомления, раньше не спамши.
И ночью, прозябши сильно, проснулся и как-то поднялся. Стало меня трясти, точно лихорадка; но я не дожидался, чтобы подвезти поближе; не могу даже ни стоять, ни сесть; если станешь ложиться, и можно упасть на лежащих товарищей. Меня заметил санитар, схватил меня в беремя и отнес в палатку. И я крепко заснул, так что проспал до утра.
Потом утром проснулся, смотрю, в другой стороне лежал мой ротный командир, тоже раненый, и он усмотрел меня, стал мне говорить:
«Развe ты здесь?»
Я говорю:
«Точно так, ваш благородие». Спросил, во что ранен. Я говорю, что в ногу, ниже правого колена, двумя пулями. И в свою очередь спросил и его. Он мне ответил: «Тоже перебило ноги». Тогда он спросил: «Не знаешь ли, сколько у нас осталось живых в строю?» Но я сказал: «Когда меня ранило, еще наших много было здоровых, продолжали стрелять». Спросил: «Ну, а раненых тут кто еще есть?» Я говорю, что тоже порядочно. Только мы с ним переговорили, его унесли на носилках в теплую фанзу, и только сказал мне:
«Прощай, желаю тебе поправиться поскорей!»
И я тоже ему ответил. И с тех пор мы с ротным командиром больше не видались.
После нашего прощания нашли меня нашей роты солдаты, и набрали обеда и принесли; я покушал немного. Потом начали подводы подъезжать и забирать нас на повозки, везти в Мукден. И так как натаскали много очень тяжело раненых, которые уж помирают прямо около нас; тех уж выносят и предают земле. А которые могут терпеть, везут дальше. И я тоже стал просить себе сделать перевязку, а то у меня уж вся нога запеклась, и невтерпеж стало ломить. Перед тем как мне садиться на подводу, пришел ко мне фельдшер с ножницами и бинтом; разрезал у меня на ноге прежнюю повязку и наложил другую. Тогда я видел, в каком положении находится моя нога; смотрю, она уж стала ровная с колонкой, что полено распухла, и уж действовать не может, а сапог уж не лезет. Так мне завернули и завязали, и вытащили меня. Положили на повозку по два человека, накрыли одеялами и повезли нас в Мукден. Если по гладкой дороге, лежишь спокойно; а если где начнет трясти, то просто беда как больно, даже невтерпеж. Доехали мы до места, где оставляли свои вещи, перед тем как пошли в бой, и я увидел своего солдата, который охранял вещи, и мне хотелось их забрать, но не довелось: так что тут не остановились, а поехали дальше.
Весь день ехали. Доехали, где находится главный полевой госпиталь. Смеркалось. Нас там встретили доктора, которые с фонарями обходили весь обоз раненых, и у кого повязка была неладно, поправляли. А заведующий приказал кучерам дать лошадям корму, а сами шли бы, каждый набрал своим раненым пищи и хлеба, который был для нас сготовлен. Покормили нас. Надо бы ехать дальше, но ночь была очень темная, и пошел дождь. Так ночевали прямо на повозках. Наш кучер — молодец, скоро догадался, накрыл нас брезентом, под которым мы сохранились от дождя.
Утром, только начало светать, опять поехали дальше. Дорога стала сырая, лошадям было трудно, но с Божьей помощью полегоньку тащат. Нам-то лежать ничего, но нашим кучерам было плохо: ночь ту намокли, а утром холодно. Они уж слезут, да пешком идут, нагреваются.
И так довезли нас до Мукдена. Там снесли нас в госпиталь, уже в теплые бараки. Наклали прямо на полу, где было постлано мягко потников. Там пробыли сутки, и сели на поезд. Увезли в Харбин, где разместили по госпиталям и стали нас лечить.
Последнее воспоминание, и летопись окончена моя; исполнен долг, завещанный от Бога мне.
Продолжение следует
Подготовил Евгений Клименко