Другие журналы на сайте ИНТЕЛРОС

Журнальный клуб Интелрос » Альманах "Русский мир и Латвия" » №31, 2013

Марина Костенецкая, Сергей Мазур
Страдание как путь к состраданию

Сергей Мазур:
      Марина Григорьевна, в подзаголовке 30-го юбилейного номера альманаха «Русский мир и Латвия» было написано: «Путей нет, но идти надо вперед». Эта интригующая фраза на обложке альманаха приводится как перевод изречения, выбитого на стенах средневекового испанского монастыря: «Non hay caminar, hay gue caminas». Каждый читатель, конечно, волен интерпретировать текст по-своему. Но мне, как редактору, в силу уже многолетнего сотрудничества с вами, интересно узнать мнение именно латвийского писателя: какой нравственный смысл можно извлечь из этой фразы в ситуации, сложившейся на сегодняшний день в этнически расколотом обществе Латвии?

      Марина Костенецкая:
      Спасибо, Сергей, за то, что вы обращаетесь ко мне с этим вопросом, потому что, честно сказать, я была приятно удивлена, когда взяла в руки 30-й номер альманаха. Дело в том, что сама фраза — «Путей нет, но идти надо вперед» — напечатана на обложке под фотографией, на первый взгляд, ничего общего не имеющей с приведенным философским изречением. Интрига проясняется, когда открываешь альманах и в оглавлении опубликованных материалов обнаруживаешь название одной из статей «Угнанное детство».
      Итак, на архивной музейной фотографии, помещенной на обложке, чернилами аккуратно выведена дата: 1943 год. На самом же снимке на фоне сожженной белорусской деревни стоят дети войны. Как говорится, неопровержимый документ истории. Но у любого латвийца эта фотография вкупе с названием статьи тут же вызывает вполне кон-кретную ассоциацию с запрещенной недавно к показу в Латвии выставки, подготовленной российскими историками. Выставка тоже называлась «Угнанное детство», была посвящена судьбам детей, которых во время Второй мировой войны с оккупированных белорусских территорий фашисты привезли в Саласпилсский концентрационный лагерь под Ригой. Дети содержались в нечеловеческих условиях, их использовали в качестве доноров крови для раненных немецкой армии, многие малолетние узники в лагере умирали. И все же часть детей из лагеря попадали в семьи гражданского населения: самых маленьких и ослабленных немцы на территории женского монастыря в Риге раздавали сердобольным горожанам, а детей постарше предлагали в работники хуторским хозяевам. В экспозиции же, подготовленной российскими историками, акцент делался именно на судьбах детей-батраков в крестьянских хозяйствах. Эта выставка успешно прошла в Москве, но в Риге к показу была запрещена, как искажающая историческую действительность и направленная на разжигание межнациональной розни в Латвии. Разразился международный скандал на дипломатическом уровне, об этом много писали и в латвийской, и в российской прессе. И вот вдруг, не успели еще стихнуть вызванные так и не состоявшейся в Латвии выставкой политические страсти, выходит альманах Гуманитарного семинара с явно провокационной обложкой! Конечно, первым делом я бросилась читать статью «Угнанное детство», опасаясь продолжения деструктивного диалога между двумя противоборствующими сторонами. Но... мои страхи, слава Богу, не оправдались! Статья Олеси Орленко (г. Москва, руководитель международных программ фонда «Историческая память») и Владимира Симиндея (г. Москва, руководитель исследовательских программ фонда «Историческая память») полностью называлась «Угнанное детство»: методология научного поиска, была написана в корректном научно-исследовательском ключе и в таком виде никак не могла провоцировать национальных обид с латвийской стороны. Подробнее об этой статье мы еще поговорим чуть ниже, пока же продолжим листать альманах дальше. Ну, а дальше мой взгляд останавливается на вынесенной на обложку ключевой фразе. Оказывается, это заголовок интервью философа Алексея Романова (г. Юрмала) с композитором Антоном Ровнером (г. Москва). По ходу интервью А. Ровнер рассказывает о высеченном на стенах средневекового монастыря в Испании изречении «Путей нет, но идти надо вперед» и уже от себя добавляет: «Во многом, данное изречение явно выражает ту ответственность, которую берет на себя человек, вставший на путь духовного развития — также и в тех случаях, когда он находится целиком в контексте одной из традиционных религий».
      Позволю себе продолжить мысль уважаемого композитора А. Ровнера в контексте нашей сегодняшней беседы с вами, Сергей. Ведь периодическое издание Гуманитарного семинара в виде альманаха «Русский мир и Латвия» несет в себе ту же ответственность за духовное развитие своих читателей! Более того: само по себе существование Гуманитарного семинара в негуманитарном мире является своего рода вызовом обществу, в котором политики умудрились заблокировать все пути к взаимопониманию между людьми глухими тупиками. Да, на первый взгляд, путей нет, мы все глубже увязаем в болоте межнациональной ненависти, и все же кто-то должен стать в этом болоте первопроходцем, нащупать спасительную точку опоры, чтобы трясина окончательно не затянула всех нас с головой.
      И тут сам собой возникает вопрос: почему первопроходец должен прийти откуда-то со стороны? Ведь действующий в Латвии тринадцать лет семинар (гуманитарный!) уже сам по себе есть школа позитивного мышления. Так что давайте повторим пройденный в прошлом номере альманаха урок — вернемся к статье «Угнанное детство».
      Сразу еще раз подчеркну: лично у меня нет ни малейшего сомнения в том, что так называемый трудовой Саласпилсский лагерь, открытый под Ригой во время немецкой оккупации, на самом деле был концентрационным лагерем смерти, узники которого подвергались тем же испытанием, что и в других фашистских концлагерях. Тот факт, что на территории Саласпилса не было газовых камер, не оправдывает безобидное название трудовой (так лагерь официально именуется в исторических немецких документах), по-скольку имеется достаточно свидетельств как выживших узников, так и других неопровержимых доказательств преступлений против человечности, чинившихся в Саласпилсе в годы Второй мировой войны немецкими оккупационными властями. Об этом, в частности, в статье «Угнанное детство» устами одной из малолетних узниц Саласпилсского лагеря приводится документальное свидетельство (см. расшифровку аудио интервью с Евгенией Егоровной в приложении к статье). Далее позволю себе привести обширную цитату из самой по себе этой статьи российских историков О. Орленко и В. Симиндея: «Примером введения в оборот этих свидетельств в совокупности с иными историческими источниками стала выставка «Угнанное детство: судьбы детей, угнанных на территорию Латвии, 1943 — 1944 гг.», впервые представленная в Москве в Государственном музее современной истории России с 19 января по 15 февраля 2012 г. В ее основу вошли два вида источников. Во-первых, это фотоснимки из частных коллекций, сделанные немецким фотографом — участником нацистского карательного отряда, находившегося с конца 1942 по 1944 гг. на приграничной территории между Россией и Белоруссией, а также фотографии из Белорусского государственного архива кинофотодокументов, Государственного исторического архива Латвии и из Федерального архива Германии (Бундесархива). Во-вторых — рассказы очевидцев и жертв карательных операций, которые были на момент их проведения детьми. Эти свидетельства были представлены на выставке в виде двух короткометражных видеороликов. В частности, в отгороженной от посторонних звуков части пространства был установлен экран, на котором демон-стрировался ролик с фрагментами интервью жертв о непосредственном проведении карательных операций: сбор жителей уничтоженных деревень, перемещение их в концлагерь, в т.ч. на оккупированной территории Латвии, последующая фильтрация, в результате которой некоторые оставались в захваченной нем-цами Латвии, а других увозили в Германию (в концлагеря и на принудительные работы). Второй видеоролик с рассказами очевидцев о жизни в лагере Саласпилс и в приемных семьях был показан во втором зале. (...) Таким образом, посетители, прочитав текст, описывающий исторический контекст, в котором проходили карательные операции 1943-1944 гг. и, сформировав от просмотра фотографий определенный визуальный образ этих событий, получали более глубокое представление о них, услышав рассказы очевидцев. Тем самым события, которые вызывают у большинства современных людей страх перед жестокостью, понимаются лучше при виде людей, для которых это пугающее прошлое было реальной, можно даже сказать в какой-то период повседневной жизнью. Данное решение было рассчитано на то, чтобы вызвать у людей эмоциональную реакцию — прежде всего, эмпатию, и тем самым побудить их к преодолению равнодушия, размышлению над проявлением насилия, личным отношением к трагическим страницам прошлого и над тем, насколько человечными являемся мы сами».
      Итак, изначально выставка вроде бы преследовала самые благие цели — побудить зрителя преодолеть равнодушие к трагическим событиям истории и вызвать в его душе сострадание. Возможно, в Москве замысел авторов в такой трактовке был принят зрителями на ура без проблем — зверства фашистов в отношении белорусских детей происходили на территории Латвии, а значит, априори, в этом виновата Латвия. И в первую очередь — латышские крестьяне, на хутора которых в качестве рабочей силы направлялись узники концлагеря. Короче говоря, латыши как нация однозначно плохо относились к малолетним белорусским узникам из Саласпилса, им просто не присуще сострадание, и отсюда уже как бы сам собой напрашивается нелицеприятный вывод: этой особенностью менталитета объясняется и сегодняшнее негативное отношение этических латышей к русским, например, существование в Латвии института неграждан.
      Ну, а теперь попытаемся взглянуть на такую концепцию глазами современного латыша, которому предлагалось прийти на так и не состоявшуюся выставку «Угнанное детство» уже не в Москве, а в Риге. Для начала отметим, что в Саласпилсском лагере смерти содержались не только белорусские, но и латышские дети. Разница лишь в том, что их детство было угнано не из Белоруссии, а из отчего дома расположенного здесь же, на территории их родной Латвии. И также как жителей Белоруссии, граждан Латвии немцы отправляли и в другие европейские концлагеря, и на принудительные работы в Германию. При желании, документы, подтверждающие эти факты, историки без труда найдут в том же Государственном архиве Латвии. Но один такой документ хранится и в моем личном писательском архиве. На страницах альманаха «Русский мир и Латвия» вы, Сергей, уже не раз рассказывали об этом архиве, основу которого составляют более трех тысяч писем читателей, часть из них вы даже печатали. Сейчас уместно привести здесь еще одно письмо, которое я получила в 1997 году, когда работала на Латвийском радио ведущей авторской программы «Домская площадь». Это было время, когда в Латвии составлялись списки жертв репрессий — и сталинских, и фашистских — с тем, чтобы пострадавшие могли получить соответствующий статус, позволяющий им по закону претендовать на некоторые социальные льготы. В связи с этим в свою программу на радио я часто приглашала председателя «Рижского мемориала» Галину Михайловну Матис-Петрову (ныне, увы, уже покойную), и она подробно объясняла у микрофона какие документы и куда претендент должен представить, чтобы получить статус репрессированного. И вот в один прекрасный день на радио пришло необычное письмо, которое я сейчас предлагаю вниманию читателей целиком:
      16. III. 97.
      Здравствуйте, многоуважаемая Марина Костенецкая!
      Помогите найти меня самого. Дело в том, что я не нахожусь ни в одном Рижском архиве, о том, как я очутился в городе Риге. Да, есть в одном архиве на улице Бривибас 88, где пишется, что меня взяла Чейранс Анна, и еще пишется, что она приемная мать. Но вопрос, откуда она меня взяла?
      А я прекрасно помню, откуда она меня взяла!
      Так как я не нахожусь как репрессированный в списках ни в Латвийском историческом архиве на улице Слокас 16, ни в списках на ул. Безделигас 1, ни в архиве Министерства образования на улице Вальню 2, ни в архиве Рижской Думы на улице Кришьяна Валдемара 3 — везде нету, нету и т.д.
      Но я помню и знаю, и это забыть невозможно!
      Я помню: что с биркой на шее 5 jare alt Olševskis Jānis я ходил по территории Саласпилсского концлагеря.
      Я помню: что с кружкой в руках я стоял у ямы с водой, которая была вырыта для питья.
      Я помню: что за кусок хлеба от обеда мне давали ночной горшок в больнице лагеря, где я лежал на верхней наре.
      Я помню: что моя голова была в одних чирьях, откуда сочился гной.
      Я помню: помню монастырь на улице Кришьяна Барона. Помню, как я ухватился за руку одной тети, которую больше не отпускал. Эта тетя и была моя приемная мать Чейранс Анна Михайловна.
      Помню, как попал на улицу Пекшена 20 кв.3. Помню, как моя лагерная одежда горела в топке ванной комнаты.
      Так я попал в бездетную семью Чейрансов. Я стал полноценным членом их семьи.
      Спасибо им и низкий поклон, что они спасли мне жизнь. Спасибо доктору Силарайсу с улицы Бикерниеку. Без его помощи Вы бы это мое письмо не читали.
      Все это было в 1943 году. Не скрою, мои приемные родители меня любили. Помню, как мы с Черайнс Анной по ночам спали в садовом домике, потому что немцы, покидая Ригу, отбирали приемных детей. Черайнсы меня усыновили. Но разве можно забыть то, когда я, придя из детского сада, увидел на кухне незнакомую женщину, с которой поздоровался и стал кушать, не обращая на нее внимания. Только тогда, когда обе женщины начали плакать, Анна Михайловна меня спросила: «Янечка, ты разве не узнаешь свою мать?»
      Пережившая многое в Освенциме, она долго меня искала (немцы отлучали детей от родителей сразу после бани). Притом искала по фамилии Альшевскис Янис 1936 года рождения. А я в лагере числился Олшевскис Я. После исправления моих документов на правильную фамилию и год, мать уехала на родину в Илукский район и там умерла. Но перед тем сообщив моим приемным родителям, что не может создать мне такие условия, в которых я живу у Чейрансов. Так я и остался жить в городе Риге по улице Пекшена 20 кв.3.
      Знаю, что документ об адаптации был на оригинальном бланке и на типографской бумаге «Rīgas pilsētas izglītības nodaļa». Документ был у меня (в моих бумагах). При обмене квартиры почему-то и куда-то он исчез. Но оригинал где-то и в каком-то учреждении должен быть!
      Поскольку я сейчас оформляю пенсионные документы, мне, как репрессированному, должны быть какие-то льготы.
      Поэтому, зная, что Вы когда-то составляли списки репрессированных детей, еще раз прошу Вас: помогите мне найти самого себя. Не может же быть опять — нету, нету, нету…
P.S. Простите, что я не пишу по строкам бумаги, мне это очень трудно дается. Я вижу только свои строки и по ним я ориентируюсь как писать дальше…
      Врач сказал, что у меня глазная болезнь катаракта (очки не помогают, нужна операция). Якобы катаракта появляется в преклонном возрасте после душевных переживаний в детстве.
      Мой адрес: Рига — 1056
      улица Яунциема гатве 73 кв. 5
      Альшевскому Янису
      P.S.2
      Извините, что не мой почерк на конверте, ведь там не должно быть ошибок.
      С уважением к Вам
      Янис.
      Судя по названным в письме именам и фамилиям, латышского мальчика Яниса усыновила супружеская пара, состоявшая в смешанном этническом браке: муж латыш, жена русская, а лечил ребенка после перенесенных в концлагере страданий врач латыш. Безусловно, этому малолетнему узнику Саласпилса повезло больше, чем давшей свидетельские показания российским историкам белорусской девочке. Вот что Евгения Егоровна вспоминает в интервью «Угнанное детство» о хозяйской семье на хуторе, куда она попала после лагеря:
      К.: Как долго Вы были в лагере?
      Е.: Мы в лагере были... вот в феврале нас привезли, в феврале, а в феврале, ну, где-то не знаю, в сентябре, наверное, нас уже к хозяину увезли. Ну, было уже прохладно, как-то ну февраль, да, где-то в сентябре к хозяину-то. Я помню, вот привезли нас уже в волость, а в волости нас тоже там, ну, как скотинку выбирали... (...) а нас не брали, что мы не хотели... нас сестра, а сестры вот братик, он в Москве живет, ему ну, 36-го года. Вот в то время сколько же ему было...? Вот. И он самый маленький, мама просила: «Не бросайте, не расставайтесь, что бы ни было, идите, ну, протестуйте».
      К.: А сколько вас осталось человек?
      Е.: Вот четверо, мы остались вчетвером: моя сестра с братишком, и я... Ну, мы потом разъединились. Она маленького взяла, я постарше сестричку. И вот так тогда нас хозяин взял. И ее — один хозяин.
      К.: И как они с вами обращались? Как вы жили там?
      Е.: Ну, я скажу, ну, как... работали. Я, как взрослая, работала. И в лес ездила, резала дрова, и в поле гоняла, и коров доила, и свиней кормила, и воду таскала. И, в общем, все делала: то, что взрослые делают. Может, даже взрослые другие не делают. (...) И младшая. А я ее немножко жалела, вот коров утром же рано надо летом встать. И она сядет, я ее посажу, такие скамеечки доить корову, я ее посажу, надою молочка. И попою ее сразу, из-под коровки, молочком. И подою ее коровку, и свою подою. А она посидит, а вместе потом выходим. И без хозяина все это делали, в бидон там, все. Вот.
      К.: А где вы спали?
      Е.: Ну, спали... У нас была такая... одна у них такая проходная комната такая, ну, такой диванчик был или что-то такое.
      К.: Они хорошо с вами обращались?
      Е.: Ну, я не скажу, чтобы так хорошо, но и нормально.

                                                                  ***
      Конечно, для российского посетителя выставки в Москве воспроизведенная в интервью картина «угнанного детства» будет, в первую очередь, ассоциироваться с жестоким хозяином латышом, нещадно эксплуатировавшим труд белорусских детей. К чувству сострадания по отношению к девочке тут же добавится и праведный гнев в адрес хозяина. И в порыве гнева человек, возможно, эмоционально воскликнет: «Фашисты!», имея в виду уже не тех людей, которые сожгли белорусскую деревню и привезли детей в Саласпилсский концлагерь, а именно крестьянина на латышском хуторе. Так непроизвольно возделывается почва для дальнейшего укрепления мифа в сознании россиян о латышах как о нации фашистов. Между тем, если бы эти россияне были знакомы с латышским фольклором и произведениями классиков латышской литературы, то знали бы, что детский батрацкий труд в крестьянских хозяйствах использовался в Латвии наравне с трудом взрослых испокон века. Другое дело, что, быть может, хозяйские дети в конкретном хозяйстве эксплуатировались меньше, чем малолетние батраки из бедных латышских семей, вынужденные идти в услужение к богатому крестьянину. Но сам факт, что латышские дети на хуторах использовались так же, как и насильно переселенные белорусские беженцы, у этнического латыша сомнения сегодня не вызывает. Отсюда еще более болезненное восприятие латвий-ской стороной концепции выставки, которую российские историки хотели провести не только в Москве, но и в Риге. Достигли ли авторы выставки поставленной цели побудить, например, меня, русскую Латвии, «к преодолению равнодушия, размышлению над проявлениями насилия, личным отношением к трагическим страницам прошлого и над тем, насколько человечными являемся мы сами»? И да, и нет. Да, потому что я, вне всякого сомнения, испытываю глубочайшее сострадание ко всем жителям белорусских деревень, ставшим жертвами карательных операций во время войны. Нет, потому что для этого мне просто не было никакой необходимости преодолевать равнодушие — сострадание и человечность были заложены в моей душе с детства. Заложены с одной стороны личными страданиями: отца арестовали за месяц до моего рождения, из назначенных трибуналом двадцати лет в ГУЛАГе он провел десять, после чего выяснилось, что приговор был «ошибкой», так что увидели мы впервые друг друга, когда мне было уже десять лет. С другой стороны человечность и сострадание целенаправленно закладывались в меня в детстве великой русской культурой, к которой принадлежу по рождению. Еще до того, как я сама овладела азбукой, мама читала мне вслух такие детские рассказы Чехова как «Беглец», «Спать хочется», «Ванька Жуков» и не спешила утешать, когда из сострадания к Ваньке я рыдала навзрыд... Мне и сегодня чеховского Ваньку Жукова жалко ничуть не меньше, чем Евгению Егоровну, белорусскую девочку, очутившуюся в детстве у хозяина на хуторе. Но Ваньку эксплуатирует русский сапожник в России, в чужую городскую семью он попал из российской же деревни, а у Евгении Егоровны детство украли чужеземцы. К трагедии насильственной разлуки с семьей в этом случае добавляется еще и чужая языковая среда в семье латыша, хозяина хутора, куда после всех кругов ада в концлагере попадает девочка. И тут на два вечных вопроса «Кто виноват?» и «Что делать?» в сознании русского человека формируются опасно упрощенные ответы: в страданиях Ваньки Жукова виноват царский режим, в страданиях Евгении Егоровны — латыши. С царским режимом покончено в 1917 году, с латышами же следует разбираться сегодня, исходя из сложившейся к началу ХХI века политической обстановки в межнациональных отношениях.
      Вот мы и подошли, Сергей, к главной заявленной сегодня теме нашей беседы: страдание как путь к состраданию. Человеческое страдание в мире существовало всегда, независимо от исторической эпохи и принадлежности страдающего индивида к тому или иному народу. Другое дело, что каждый народ склонен громогласно предъявлять обидчикам счет за свои страдания и стыдливо замалчивать собственные преступления, причинившие не меньшую боль другим народам. Собственные преступления, в лучшем случае, формально признаются, но тут же ловко спускаются на тормозах. Поэтому прежде чем огульно называть всех латышей «фашистами» и обвинять их в сотрудничестве с немецкими оккупационными властями, давайте посмотрим, что произошло в Латвии за год до начала Великой Отечественной войны. Для этого на сей раз обратимся к свидетельским показаниям не самих латышей, а живших в Латвии до установления в 1940 году советской власти русских. Ныне действующее в нашей стране Латвийское общество русской культуры (ЛОРК) в 2005 году издало интересную книгу, повествующую об истории Рижской русской студенческой корпорации «Рутения». Называется книга «Рутения в Риге и на чужбине». Составителями указаны бывшие студенты-рутены Е.А. Осипов, Г.Г. Гроссен и Д.А. Левицкий, а начало деятельности самой корпорации в Риге и на чужбине (всякий раз заново!) обозначено по годам в разных частях света: Рига (Латвия) 1929г.; Мюнхен (Германия) 1945г.; Нью-Йорк (США) 1952г.; Ньюкасл (Австралия) 1977-1998г. С уходом из жизни уже почти всех рутенов корпорация в 1998 году юридически прекратила свое существование. Но, к счастью, ЛОРК успел установить контакты с последними из могикан, в результате чего сегодня мы имеем уникальные описания исторических событий, происходивших в Риге в 40-х годах прошлого века, от лица представителей именно русской интеллигенции, жившей в Первой Латвийской Республике. Раскрыв книгу на главе «Тучи над Прибалтикой. Советская Рига», читаем:
      «До начала войны, за 1940-41 гг. было арестовано свыше 20 рутенов. Особенно многочисленные аресты по всей стране, с прямой отправкой в ссылку вглубь Сибири, совет-ские органы провели в ночь с 13 на 14 июня. Время — с июня 1940 года до начала войны в июне 1941 года вспоминается рижанами как «Страшный год». Р.М. Дидковский (член корпорации, рутен) пишет об этом периоде:
      Выражение «Страшный год» — не антисоветская пропаганда. После 22 лет независимости Латвии, а также Эстонии и Литвы, в этих странах началась организованная репрессия местного населения советскими оккупационными властями. В Ригу прибыл Андрей Вышинский, который был известен как прокурор московских показательных процессов, где все обвиняемые сознавались в своих преступлениях против власти, горько каялись и были приговариваемы к высшей мере наказания. Под его руководством были объявлены так называемые «выборы» в Сейм (парламент Латвии) по советской системе: власти выставили списки кандидатов, за которых нужно было голосовать (других кандидатов не было). Кто до вечера не проголосовал, тому наносила личный визит полиция с приглашением немедленно явиться и подать свой голос. Скептики утверждали, что в некоторых избирательных участках таким образом было подано даже более 100% голосов. Один политический деятель, член бывшего Сейма, попробовал выставить конкурирующий список некоммунистических кандидатов — этот список не был допущен, а его инициатор оказался в тюрьме. После «выборов» новое правительство приступило «закономерно» к осуществлению своей программы. Сейм проголосовал — опять стопроцентно — за включение Латвии в Советский Союз.
      Впоследствии, десятилетия после этих событий, мне приходилось встречаться с достаточно образованными людьми из СССР, которые наивно и, видимо честно, утверждали, что по их сведениям балтийские государ-ства включились в СССР «добровольно».
      «Страшный год» постепенно стал вступать в свои права. НКВД начал производить аресты. Арестованных помещали в Центральную тюрьму, где к ним члены семьи доступа не имели. Притом аресты казались совершенно необоснованными: забирали людей, которых никак нельзя было заподозрить в политической антиправительственной деятельности. Из членов корпорации «Рутения» были взяты Сергей Белогрудов и Борис Григорьев — никакой политической активностью не занимавшиеся.
      Мой отец, книгоиздатель в Риге, был арестован 6 августа, провел всю зиму в заключении и был приговорен к расстрелу (приговоры обычно заменялись 10-летним заключением в лагерь, что произошло и в его случае). В качестве суда действовал секретный военный трибунал, приговоры которого были предрешенными. Перед началом войны в июне мать получила право на первое и единственное свидание в тюрьме, потом он был выслан в Печлаг. Причиной ареста был, очевидно, факт, что мой отец был офицером царской армии в первой мировой войне.
      Писатель Юрий Галич, наш добрый друг и тоже бывший офицер, оказался репрессированным по другой линии. Он стал получать вызовы в НКВД, где ему грозили преследованиями, если он не согласится стать «сексотом» и регулярно доносить на своих друзей и знакомых, которых у него был непочатый край из-за его положения в кругах рижской прессы. Не будучи в состоянии стать предателем, он после третьего допроса покончил самоубийством. (...)
      В таких условиях прошли остаток 1940 года и начало 1941-го. Население как-то стало привыкать к новым порядкам, даже к арестам, которых как бы стало меньше. Террор выражался главным образом в том, что не было никакой возможности оценить свой риск: одного «возьмут», а другого нет, и почему — неизвестно. Положение было сходным с рулеткой. К июню население стало успокаиваться. Однако, что-то необычное висело в воздухе.
      На площадях Риги, — на Эспланаде у собора, за Двиной, и еще в нескольких местах, — почему-то стало съезжаться на стоянку большое количество грузовиков. Никакие догадки не помогали понять значение этих скоплений. И вот, совершенно неожиданно, в ночь на 13 июня разразилась катастрофа: массовая депортация населения. Части НКВД забирали целые семьи, позволяя взять с собой лишь какую-то мелочь первой необходимости, и отправляли на этих мобилизованных грузовиках на железнодорожную станцию, где производилась погрузка в товарные вагоны. Главу семьи отделяли от остальных членов семьи.
      Транспорт шел в отдаленные места СССР, и нетрудно себе представить нечеловеческие обстоятельства, в которых проводилась эта акция. Транспорт продолжался неделями из-за колоссальных расстояний: условия переезда в теплушках без минимальных удобств, гигиены, питания и медицинской помощи, не поддаются описанию. Это было величайшим зверством советской власти: оно было более бесчеловечно, чем предыдущий террор арестов и преследований, ибо среди увезенных были и дети, и старики, и больные. (...)
      Депортировались представители самых разнообразных групп населения — как по национальному составу (латыши, русские, евреи — немцы к тому времени в своем большинстве уже репатриировались в Германию), так и по социальному положению (рабочие, служащие, лица свободных профессий), образовательному цензу (интеллигенты наравне с малограмотными), по материальной обеспеченности (бедняки наравне с «кулаками»), равно как и по полу и возрасту.
      Акция проводилась «огулом», сталинским методом. Конечно, была и «система»: тщательно арестовывались и депортировались члены Русского Общевоинского Союза, Братства Русской Правды, Младороссы, офицеры Белых армий и т.д. Но численный состав этих групп был весьма невелик. Большинство пострадавших были «без вины виноватые».
Вскоре после этого началась война. Документы НКВД, найденные впоследствии, показали, что акция депортации была заранее планирована и детально разработана еще до захвата Прибалтики Советским Союзом! Также выяснилось, что чистку не успели довести до конца по недостатку времени из-за начала военных действий и советской эвакуации из Прибалтики».

                                                                        * * *
      Любое следствие имеет свою первопричину. В случае с латышами, которые, с приходом в Ригу летом 1941 года немцев, увидели для себя возможность отомстить русским за причиненные советской властью страдания, эта аксиома полностью подтвер-ждается. Другое дело, насколько адекватна «месть» обидчикам и достигает ли она самих обидчиков. Для меня совершенно ясно, что этнические латыши, участвовавшие в немецких карательных операциях по уничтожению белорусских деревень, совершали такое же преступление против человечности, что и палачи НКВД на территории Латвии в «страшный год». То же самое относится и к массовому уничтожению в Латвии евреев во время Второй мировой войны. Никакими еврейскими фамилиями в руководстве НКВД нельзя оправдать убийство хотя бы одного еврей-ского ребенка в Бикирниекском лесу — месте массовых расстрелов в Риге. Увы, в этих расстрелах принимали участие не только немцы, но и латыши. Однако сегодня, семьдесят с лишним лет спустя после всех этих трагических событий, каждая из пострадавших наций требует от мирового сообщества сострадания исключительно к своей боли! И ни одна сторона не готова искренне покаяться в собственных преступлениях. Я говорю, в первую очередь, о Латвии и России, ибо Германия через покаяние прошла, а евреи, которых латыши винят в зверствах НКВД, были в то время советскими гражданами.
      Но, как гласит древняя мудрость, если вы не можете изменить сложившуюся ситуацию, вы можете изменить свое отношение к ней. Конечно же, нам с вами, Сергей, не под силу помирить все противоборствующие этносы в Латвии, однако, на страницах альманаха мы можем опубликовать простую формулу человеческих взаимоотношений:
      МОЕ СТРАДАНИЕ РАВНЯЕТСЯ МОЕМУ СОСТРАДАНИЮ.
(страдание = состраданию)
      То есть люди должны поставить знак равенства между понятиями страдание и сострадание. Этим я не открываю никакой новой Америки. Эту идею пропагандировал Махатма Ганди. В разгар религиозной войны он предлагал воину, убившему на поле боя врага, взять в свой дом его осиротевших детей и воспитать их в той вере, к которой они принадлежали по рождению. То есть воспитать детей в религии противника, из-за которой, собственно, и разгорелась сама война. Когда дети вырастут, они вернутся в свою общину и скажут: «Та сторона, которая убивала моих предков, воспитала нас в религии отцов, и мы не будем больше участвовать в религиозных войнах между двумя нашими народами». Во избежание двусмысленной трактовки сказанного, сразу же подчеркну: речь идет о религии, национальном языке и культуре противника, но ни в коем случае не об идеологии, несущей потенциальную угрозу преступлений против человечности.
      Только так можно проломить стену взаимной ненависти, которую мы усердно возводим сегодня в Латвии с двух сторон. Ведь надо честно признать: и русские, и латыши наперегонки замешивают раствор и кладут кирпичи, стараясь в чем-то уличить, оскорбить друг друга, выкрикивая взаимные претензии из-за угрожающе растущей стены исторических обид. А тем временем все вместе мы теряем свою страну. В массовом порядке Латвию покидают ее трудоспособные жители. Впрочем, это уже совсем другая тема, так что вернемся к вопросу о знаке равенства между страданием и состраданием.
      Да, страдания малолетних узников Саласпилсского лагеря смерти заслуживают самого искреннего сострадания ныне живущих людей. Но простите, уважаемые историки, депортация в Сибирь (отделенных от семей мужчин — прямиком в ГУЛАГ) 14 июня 1941 года тоже не была поездкой в пионерский лагерь! И в этом случае дети умирали в пути в товарных вагонах, а многие из все же доехавших до пункта назначения погибали потом от холода и голода в вырытых в сибирской тайге землянках. Пока мы, русские, не признаем, что это было преступлением советской власти против латышей, что государственным языком у этой власти, увы, был русский язык, мы не можем рассчитывать и на то, что латыши с благодарностью примут на своей земле подготовленную российскими историками выставку «Угнанное детство». Это очень трудно признать. Но только тогда, когда мы сумеем поставить знак равенства между словами страдание и сострадание, мы научимся страдать от чужой боли и поймем простую истину: счастливы люди, которые страдают от чужой боли — они забывают о своей.
      Если наш читатель сейчас скажет, что формула «страдание = состраданию» всего лишь утопичная метафора, я осмелюсь ему возразить вполне конкретными фактами, подтверждающими жизненность этой метафоры. И сошлюсь опять-таки на материалы, публиковавшиеся в альманахе «Русский мир и Латвия». В юбилейном ХХХ номере альманаха опубликовано ваше, Сергей, интервью «Другой мир — школа, которую создал отец» с Педагогом (именно так, с большой буквы!) Александром Яковлевичем Городинским. Нынче он живет и работает в США, а в советское время в Латвии был директором Калупской школы-интерната для сирот, то есть фактически детского дома. Так вот в этом интервью Городинский упоминает о своем тогдашнем сотрудничестве с Мариной Костенецкой, которая, будучи писателем-публицистом, часто гостила в Калупе и потом в центральной республиканской прессе печатала статьи об увиденном и пережитом в интернате. В предыдущем, ХХIХ номере альманаха, было опубликовано другое интервью, «Гадкий утенок, дитя человеческое» (опять-таки ваше, но на сей раз со мной), в котором я со своей стороны делилась воспоминаниями о реакции читателей на свои газетные статьи о детдоме. Вот цитата из того интервью: «Для подстраховки редактор Моника Зиле отнесла мой «Репортаж» в отдел печати ЦК партии Латвии, а оттуда статья вернулась сплошь исчирканная красным карандашом — цензура, как мне тогда в первый момент показалось, камня на камне от моего текста не оставила! Компьютеров в те времена в Советском Союзе еще не существовало, так что рукопись была отпечатана на машинке всего в двух экземплярах: один побывал в ЦК партии и вернулся весь в красных пометках, второй лежал на столе в редакции.
      Когда я увидела цекашный экземпляр, у меня в глазах от красного цвета так помутнело, что я схватила со стола оба экземпляра текста и... попыталась их тут же порвать! Мол, я все это написала, я же сейчас и уничтожу, но ни в коем случае не позволю выстраданную статью печатать в таком изуродованном виде! Помню, как в буквальном смысле слова меня держали за руки — одну руку главный редактор Моника Зиле, другую — ее заместитель Дзинтра Криеване. Я билась в истерике, а они мне спокойно доказывали, что если это был бы художественный рассказ, то, как автор, я имела бы полное право на такой поступок. Но поскольку это документальная публицистика, за которой стоят реальные судьбы обездоленных детей, я не имею права текст уничтожить. Короче говоря, статью со всеми цензорскими правками напечатали.
      Я была в полном отчаянии, мне казалось, что из напечатанного никто ничего не поймет! Но советские люди умели читать и между строк, так что совершенно неожиданно для меня статья все же имела эффект разорвавшейся бомбы — редакцию засыпали письмами и телефонными звонками. Напечатана статья была где-то в октябре-ноябре, ну, а в декабре в Калупе, как и в любой другой школе, проходила новогодняя елка, и я получила на нее письменное приглашение. Ладно. В назначенный день приезжаю поездом в Даугавпилс, там меня встречает Городинский, здороваемся-обнимаемся, садимся в машину и, первое, что мне говорит за рулем Александр Яковлевич: «Если бы вы знали, что вы натворили своей статьей! Мы не успеваем ездить на почту — со всех концов Латвии нам шлют посылки, да еще и сами люди приезжают, подарки привозят целыми служебными автобусами!».
      Такой большой фрагмент из собственного интервью я сейчас напомнила только ради того, чтобы сказать: подарки, деньги, прием читателями в свои семьи сирот на каникулы, даже усыновления — все это происходило в русском детском доме после публикации моих статей отнюдь не на русском языке, а в латышской газете «Padomju Jaunatne». Русские газеты печатать острые критические материалы о детских домах в советское время не решались. Во всяком случае, в те застойные годы, когда я только начинала пробивать запретную тему в республиканской прессе, ничего подобного по-русски не печаталось ни в Москве, ни в Риге. Так что в тот раз наглядно и совершенно реально сработала формула «страдание = состраданию». На боль русских детей первыми откликнулись именно латыши, хотя, не сомневаюсь, среди них было много и таких, чьи семьи в свое время так или иначе пострадали от советских репрессий.
      У страдания нет национальности. Точно также не должно ее быть и у сострадания. И пока политики всячески подталкивают нас к строительству злополучной стены из кирпичей ненависти, мы, простые смертные, должны в ответ уметь находить и ценить друг в друге те лучшие порывы души, которые позволяют нам называться людьми. В качест-ве иллюстрации этой мысли приведу фрагмент еще из одного письма от латышской читательницы, которое в моем писательском архиве хранится с 1989 года:
      «...С раннего детства помню свою бабушку, у которой были три подруги — Анна, Александра и Мария Герасимовы, или как мы, любя, их называли — Грасиши. Все три часто гостили у бабушки, равно как и я бывала в их гостеприимном доме. Особенно вспоминаю праздники Пасхи. Доброжелательная атмосфера дома, также как приготовленные Грасишами пасхи, куличи и другие яства по рецептам русской кухни навсегда сохранились в моей памяти светлым солнечным лучом. В те далекие годы внимание никогда не акцентировалось на национальности, это были друзья нашей семьи — и все тут.
      В 1941 году нашу семью выслали в Сибирь, и Грасиши были первыми, кто протянул нам руку помощи.
      В Сибири мы были вместе с евреями, молдаванами и уже ранее сосланными украинцами и русскими, и, невзирая на крайнюю нищету, голод и отчаяние, мы чувствовали себя более по-человечески, ибо нас никто так не презирал, как это происходит сейчас на нашей родине. Сосланные ранее украинцы и русские были абсолютно безграмотными, но у них было сердечное тепло и сострадание.
      И так, сравнивая старую русскую интеллигенцию и простых русских людей, могу сказать о них только все самое хорошее, ибо они принадлежат к истинному русскому народу. В то время как писаки адресованных Вам пасквилей есть и остаются вненациональными элементами, я уверена, что Райнис им также чужд, как Пушкин, Тургенев и Толстой. Поэтому хочу Вас успокоить и выразить надежду, что раз в Латвии с давних времен в мире и согласии жили люди разных национальностей, то также это опять когда-нибудь будет. Не сомневаюсь, что авторы этих грязных пасквилей никогда и нигде не сумеют найти по-настоящему приспособленное место для своего ограниченного и алчного существования.
      От всего сердца и от имени всей своей семьи выражаю Вам нашу солидарность, глубокое уважение и благодарность за Ваш тяжелый благородный труд, за помощь и сочувствие нашему народу, за человечность, ибо только все эти возвышенные качества способны спасти нас всех от исчезновения.
      С искренним уважением Хелия Станиславска.»

                                                                              * * *
      Не знаю, была ли знакома латышка Хелия с учением Махатмы Ганди, но если, пройдя испытания депортациями, она сумела сохранить память не только о собственных страданиях, но и о сострадании со стороны русских людей, то сегодня мне есть за что уважать латышей.



Другие статьи автора: Костенецкая Марина, Мазур Сергей

Архив журнала
№34, 2013№33, 2013№32, 2013№31, 2013№30, 2012№29, 2012№28, 2012№27, 2011№26, 2011№25, 2011№24, 2011№23, 2010№22, 2010
Поддержите нас
Журналы клуба