Степан Родин — историк, японовед, преподаватель кафедры истории и филологии Дальнего Востока ИВКА РГГУ.

Чем ближе к телу и «обычней» предмет исследования, тем сложнее к нему подобраться ученому. Задачи, которые ставят перед собой культурологи и историки, пытаясь реконструировать неотъемлемую часть культурного и исторического процесса — телесность, — до сих пор понятны не всем, неочевидны. Для научного наблюдения необходима некоторая дистанция между субъектом и объектом, обеспечивающая наиболее объемное его восприятие. Как же в таком случае изучать телесность в целом и части тела в частности, не прибегая при этом к эксгумации прошлого и анатомированию или, боже упаси, его собственному расчленению? И зачем вообще это нужно? Последний вопрос мне задают довольно часто как по поводу исследований телесности, так и касательно истории как науки. Однажды в ответ на мою пространную апологию исторических штудий я услышал поразительный комментарий: «То, чем вы занимаетесь, сродни уфологии». Дефиниция поразительно точная, если подвергнуть ее логической процедуре отрицания. Уфология рассматривает объекты, существование которых не доказано, с позиции их реальности. С историческими реконструкциями все ровно наоборот — историк, работающий с письменными памятника­ми, вынужден подвергать сомнению даже существование отдельных частей тела, если он не встречает их упоминаний. Разумеется, данное положение несколько утрированно, особенно если речь идет о руках, ведь все объекты материальной культуры, унаследованные настоящим, все письменные свидетельства прошлого являются в буквальном смыс­ле рукотворными. Нас же будет интересовать, насколько часто руки становились предметом описания авторов прошлого, в каких случа­ях о них вспоминали и какие культурные смыслы в них вкладывали. Мы не станем останавливаться исключительно на письменных источ­никах — изобразительный материал также служит отличным под­спорьем в подобной реконструкции, — однако ограничимся рамками Японии традиционной, с упором на древние и раннесредневековые источники, как бы ни была соблазнительна идея «сквозной» истории руки. Японская культура с ее опорой на прецедент и традицию обна­руживает удивительную живучесть форм и механизмов самовоспро­изводства, что придает особый интерес дальнейшим исследованиям телесности на японском материале.

Обручение мифов и истории. Руки божественные, руки государственные

Первые памятники японской письменности появляются в VIII веке. Мы будем говорить преимущественно о мифологическо-исторических сво­дах «Кодзики» («Записи о деяниях древности», 712 год) и «Нихон сёки» («Анналы Японии», 720 год). Соматические объекты встречаются в них довольно редко, однако каждое отдельное упоминание представляет­ся значимым, а анализ всех контекстов, в которых фигурируют руки, позволяет наметить некоторые общие принципы как описания тела, так и отношения к нему в древней Японии.

Следует сразу отметить, что в ранних текстах практически отсут­ствуют подробные описания внешности героев повествования, будь то божества или люди. Упоминание отдельных частей тела связано не с нормой, но с девиацией, отклонением от естественного порядка. К фак­торам, влияющим на формирование нормы, можно отнести как «пози­тивные» (количественно-качественное соответствие членов тела пред­ставлениям о норме; в случае с руками человека — наличие двух рук, по пять пальцев на каждой, правильной формы), так и «негативные» (отсутствие контактов с внешними раздражителями, воспринимаемы­ми тактильно). Сильнее всего тело напоминает о своем существовании в моменты боли, концентрируя наше внимание на отдельной его части.

Древние японцы в этом не отличались от нас — хронисты оказывались чувствительными к боли своих героев. Обратимся ко второму свитку «Кодзики», начало которого повествует о деяниях мифологического первоимператора Дзимму, чей единоутробный брат Ицусэ-но микото погибает, будучи раненым в руку стрелой, «боль несущей»: «„Ра­нил меня в руку низкородный раб, и я умираю", — такой он издал му­жественный клич и скончался» (Кодзики 1994: 36). Государю Юряку, чья рука пострадала от укуса слепня, повезло больше: «Проследовав на равнину Акицу, государь охотился там. Он сидел на помосте. Тут слепень ужалил его в руку. Сразу же появилась стрекоза, проглоти­ла слепня и улетела» (там же: 196).

Связь между нормой и отсутствием боли подкрепляется упомина­нием ордалий кукатати, заключавшихся, согласно мифу, в погруже­нии рук в кипяток. Говорящий истину не должен испытывать боли и получать ожоги, пока его руки будут извлекать со дна кипящего котла маленький камушек. В «Нихон сёки» читаем: «Сановники, главы ста управ, управители всех провинций, все говорят о себе „мы потомки владыки", или ссылаются на чудо, говоря, что они „спустились с неба". Однако с тех пор, как проявились-разделились три начала, миновали десятки тысяч лет. Отдельные роды разделились, и появилось множе­ство семей. Узнать о них Правду затруднительно. Поэтому пусть люди всех родов и семей совершат омовение и очищение и пройдут испы­тание кукатати погружением руки в кипяток» (Нихон сёки 1997: т. 1: 331). Исследователи считают маловероятной возможность реального бытования подобной практики в древней Японии — кукатати не упо­минается ни в законодательном своде «Тайхо рицурё» (701 год), ни в каких бы то ни было других памятниках, кроме «Кодзики» и «Нихон сёки». Похожее испытание, призванное отделить правду от лжи, вновь вынырнет на поверхность японской истории лишь в эпоху Муромати (1333-1568), когда его будут называть юкисё, «клятвой на кипятке». Как знать, возможно, текст мифа вдохновил сёгунат Асикага на апро­бирование подобного способа верификации, к которому теперь при­бегали не столько с целью установить истинность притязаний клана на родство с теми или иными божествами, сколько для доказательства причастности человека к краже (Нихонси кодзитэн: 2170). Для нас же важно, что боль (ее отсутствие), истина и норма выступают здесь в не­разрывной связи, роль проводника которой играют руки.

Руки способны связывать воедино и конкретизировать не только абстрактные понятия. Соприкосновение рук мужчины и женщины слу­жит прямым указанием наличия между ними сексуальных отноше­ний, причем справедливо это и для божеств, и для людей. Различные варианты мифа о порождении страны Ямато¹ и бесчисленного мно­жества божеств-ками божественной парой Идзанаги и Идзанами со­держат упоминания о том, что супругам необходимо было взяться за руки и обойти священный столб перед тем, как начать «брачное дело»: «Богиня-женщина заговорила первой и рекла: „Ах, какой прекрасный юноша!" И вот, взяв за руки Бога-мужчину, заключила с ним союз муж­чины и женщины» (Нихон сёки: т. 1: 121). Отметим также, что для тво­рения японским божествам не всегда требовалась пара — достаточно было взять в руки определенный предмет, перед этим изъявив высо­чайшую волю: «Идзанаги-но микото рек: „Хочу я породить чудесное дитя, которое будет править Обиталищем", — и взял в левую руку зер­кало из белой меди, [зеркало же] превратилось в божество. Его имену­ют Оо-хирумэ-но микото. Потом он взял зеркало из белой меди в пра­вую руку, и оно превратилось в божество. Его именуют Цукуюми-но микото» (там же: 122). В случае если миф уготовил божеству смерть, то части его тела также давали рождение новым существам.

Согласно хроникам, государи брали за руку женщин, приглянув­шихся им: «Государь, увидев, как прекрасно ее [прислужницы] лицо и как изыскан облик, смягчившись, рек: „Отчего бы мне не хотеть увидеть твое прекрасное улыбающееся лицо?" И, за руку с ней, он проследовал в задний дворец» (там же: 348). Подобное телесное поведение фикси­руется и для простолюдинов, участвовавших в своеобразных «брачных играх» утагаки, во время которых пелись песни, а молодые люди опре­делялись со своими вторыми половинками. Если мужчина останавливал свой выбор на какой-либо женщине, он брал ее за руку и состязался в умении слагать песни, отстаивая право на свою возлюбленную. Подоб­ный обычай зафиксирован не только для Японии — в Китае и странах юго-восточной Азии он также был известен (Нихонси кодзитэн: 213), однако подробности относительно телесных контактов во время утагаки мы знаем не столько благодаря кропотливости японских придворных хронистов, сколько из-за восприятия таковых как отличных от нормы и потому обращающих на себя внимание.

Хроники фиксируют не только соприкосновения рук мужчин и жен­щин — возможны и другие контексты, так или иначе связанные с не­сколькими базовыми положениями. Подобный контакт предполагает сокращение телесной дистанции и, как следствие, нарушение статус­ной границы. В рассмотренных выше случаях он означал присвоение и обладание. Руки и ноги задействованы также с целью символического сближения «народа» и правителя. Последний наделяется сверхчувстви­тельностью и делается способным переживать тяготы простых людей собственным телом: «Всякий раз, когда он видел, как они согнуты под бременем своих тягот, ему казалось, что это его руки и ноги мокнут в канавке для орошения полей» (Нихон сёки: 376).

Сокращение телесной дистанции также призвано обеспечить опти­мальную трансляцию информации, предназначенной не для всех, пере­дачу некоторого тайного знания, при этом дополнительным подтверж­дением как значимости данного процесса, так и сугубо доверительного отношения к адресату служило соприкосновение рук. В текстах по­добная модель телесного поведения приписывается исключительно мужчинам: «Государь слег из-за болезни. Наследный принц отлучился, и его не было. За ним послали гонца на быстром коне, и он был введен в покои. Государь взял его за руку и рек: „Болезнь Наша тяжела. После Нас дела лягут на тебя. Ты должен напасть на Силла и восстановить Имна, чтобы вы стали как муж и жена, как то было в прежние времена. Если сделаешь так, то и Мы успокоимся после смерти"» (Ни- хон сёки: т. 2: 68).

Завершая разговор о руках как средстве преодоления телесной и со­циальной дистанции, добавим, что далеко не всегда они служат показа­телем силы и инструментом, сокращающим дистанцию, — определен­ные жесты и действия были призваны продемонстрировать покорность и увеличить социальный барьер. Так, неоднократно встречаются ука­зы, предписывающие отказаться от традиционного сидячего привет­ствия вышестоящего лица, во время которого подчиненному надле­жало пасть ниц и коснуться ладонями и локтями земли, заменив его стоячим приветствием на китайский манер. Частотность указов сви­детельствует об их неэффективности — тот, кто занимает более зна­чимое положение в структуре государства, занимает и более высокое положение в пространстве. Данное утверждение справедливо для все­го периода, именуемого «традиционной Японией». Действия, выра­жающие покорность, также производились посредством рук: варвары эмиси добровольно сложили руки за спиной, подобно пленникам, под­чинившись силачу Ямато-такэру, а правитель корейского государства Силла, убоявшись государыни Дзингу, связывает себе руки за спиной белым шнуром и кланяется ей.

Что касается количественно-качественных показателей, то, опять же, почти во всех случаях упоминание соматических объектов — и руки не являются исключением — вызвано необычностью ситуации или от­клонением от некоторой нормы. Первым ребенком, порожденным бо­жественной парой Идзанаги и Идзанами, стало дитя-пиявка Хируко, не имевшее ни рук, ни ног и не признанное за божество (там же: т. 1: 121). Довольно часто телесность фигурирует в описаниях различных варварских племен, окружавших Ямато. Отмечается, что во время ис­полнения песен племени кумасо служители Музыкальной палаты «руками двигают размашисто», повторяя движения варваров. Кумасо повезло больше, чем племени цутигумо, дегуманизация образа кото­рых достигла куда больших высот: «...цутигумо еще жили в селе Та- каовари. Видом они были: туловище короткое, а руки-ноги длинные, на карликов хики-хито не похожи» (там же: т. 1: 191). Государственные хроники и мифолого-исторические своды фиксируют набор базовых представлений о телесности, о норме и девиации, однако они почти не содержат прямых оценочных суждений. Неправильно — это еще не не­приятно и не всегда ужасно. За оценками и эмоциями направимся на страницы средневековых аристократических дневников и произведе­ний изящной словесности.

Что трогает аристократов? Что трогали аристократы?

Эпоха Хэйан (794-1185) считается «золотым веком» японской литера­туры. Авторами наиболее известных и чтимых произведений были женщины. Среди них особенно выделяются Мурасаки Сикибу, автор «энциклопедии придворной жизни», «Повести о принце Гэндзи» (на­чало XI века), и Сэй Сёнагон, чьи «Записки у изголовья» (996-1012) счи­таются шедевром эссеистического жанра дзуйхицу (дословно — «вслед за кистью»). И Мурасаки, и Сэй Сёнагон уделяют немало места описа­ниям того, что красиво и некрасиво, приятно и неприятно, прилично и неприлично. Описания телесности, однако, довольно редко бывают сколь-нибудь пространными. Все чаще фрейлины ограничиваются констатацией факта: руки одной дамы «изящны и красивы», а другой — не очень. Но все же некоторые сведения значительно обогащают наши знания об эстетике тела. Ценится тонкость, изящество, бледность, даже некоторая, почти нематериальная, прозрачность: «Что-то необыкновенно трогательное было в ее хрупкости. Тонкие, слабые руки словно просвечивали насквозь, но кожа оставалась все такой же белой и нежной. Покрывало было отброшено в сторону, и чудилось — под мягки­ми белыми одеждами ничего нет: как будто кукла лежала перед ним, у которой пышное платье скрывает отсутствие тела», — описывает Му- расаки одну из своих героинь (Мурасаки Сикибу 2010: 319-366). «Запи­ски» Сэй Сёнагон, напротив, не «деконструируют» тело, но описывают его во всей «плотскости», не всегда приятной автору и не всегда приня­той в японском обществе. Несмотря на хронологическую, жанровую и дискурсную разницу между государственными хрониками и изящной словесностью, представления о должном и правильном в точности со­относятся с эстетическими категориями, и если упоминаются руки, то вряд ли стоит ждать радости автора. «То, что докучает» и «То, что наводит уныние» — названия коротких главок-данов произведения Сэй Сёнагон, в которых упоминаются руки. «А иной гость все время вертит руки над горящей жаровней, трет и разминает, поджаривая ладони на огне. Кто когда видел, чтобы молодые люди позволяли себе подобную вольность?» (Сэй Сёнагон 1998: 74) — недоумевает автор. Приличный человек должен сдерживать проявления собственной телесности, избегая размашистых, неконтролируемых жестов. У персонажей мифов подобные действия вызывали смех. Аристократы также посмеиваются над подобным поведением, но чаще оно им «докучает» и служит мар­кером, разделяющим придворных и простолюдинов.

Разумеется, не надо думать, что руки в хэйанских текстах выступают исключительно в двух ипостасях — это не только объект любования и негодования, это еще и инструмент получения наслаждения и само­реализации в придворном мире — красивый почерк и умелая игра на музыкальных инструментах были способны повысить статус при­дворного. Если мы составим самый общий, приблизительный список тех объектов, которых касаются руки аристократов, он будет не очень велик — куда большее пространство осваивалось взглядом, нежели прикосновением, — однако и тактильность играла не последнюю роль. Есть объекты, оказывавшиеся в руках и женщин и мужчин — это кисть для письма, бумага, веер, цитра кото, собственные щеки или подбородок (поза задумчивости), дети. К исключительно мужским стоит отнести соколов — охота не входила в число женских занятий. Женщинам же не возбранялось брать на руки кошек. Но все же нивелирование непосредственных тактильных контактов между аристократами очевидно. Если верить хэйанской литературе — как поэзии, так и прозе, — мужчины все реже берут женщин за руки — более привычной становится ситуация, когда кавалер касается рукава дамы. Рукав защищает тело от телесных жидкостей — слез, он же нередко служит изголовьем, предотвращая соприкосновение руки и лица. Чем выше статус, тем менее выражена соматика. Чем выше статус, тем сильнее тело «задрапировано». Так, после замужества женщине следовало носить кимоно с длин­ным рукавом, девицы же довольствовались коротким.

Руки здоровые

Японская традиционная медицина, опиравшаяся на китайские прак­тики, не прибегала к хирургическому вмешательству в тело человека, и многие страницы ее истории до сих пор остаются нераскрытыми. Так, мы знаем, что японцы умели вылечивать переломы рук и вывихи кистей — упоминания об этом есть во множестве источников. Но, как ни странно, мы не знаем, становились ли, скажем, ранения, получен­ные воинами на полях междоусобных сражений, смертельными для них, — мне не встретилось ни одного изображения однорукого или одноногого самурая — одноглазый и однорукий ронин Тангэ Садзэн, чей образ широко растиражирован стараниями кинематографа и ко­миксов, не имеет исторического прототипа, что, конечно, не исклю­чает возможности того, что люди с подобными увечьями выживали. Однако для Японии традиционной картина эта была совершенно не характерной — тем сильнее было их удивление, когда они побывали на русском Дальнем Востоке. Так или иначе, главной задачей было сохранить целостность телесной оболочки.

В буддизме тело является инструментом достижения просветления, и руки могут оказать в этом существенную помощь посредством мудр, широко присутствующих в иконографии почитаемых существ буддий­ского пантеона. Согласно представлениям конфуцианства, чьи позиции окончательно укрепляются в эпоху Токугава (1600-1868), тело дано человеку для того, чтобы служить — родителям, старшим, государю, — и содержать его поэтому надо в надлежащем порядке. Руки следует со­держать в чистоте для общения не только с божествами (рядом с вхо­дом на территорию любого храма и святилища располагались сосуды для омовения рук и лица), но и с вышестоящими. Чистота рук и ухо­женность ногтей были признаком культурности. Так, Хирата Ацутанэ (1776-1843), один из выдающихся наставников эпохи Токугава, срав­нивая голландцев с китайцами, пишет, что голландцы более культур­ны, поскольку стригут ногти и бреют бороду (Мещеряков 2012: 138). Если мы посмотрим на японские гравюры и росписи на ширмах, мы обнаружим, что длинными гипертрофированными ногтями, нередко красного цвета, обладали исключительно существа демонические и неприятные. Ногти самураев изображались короткими, но прорисо­вывались отчетливо, и, похоже, служили показателем силы их облада­телей. В изображении ногтей и рук женщин закономерности выявить не удается: бывало, что ногти прорисовывали, бывало, что нет, одна­ко ни длинных, ни покрытых цветным лаком ногтей на изображениях красавиц обнаружить не удалось.

Вернемся к текстам. В медицинских трактатах, равно как и в энци­клопедиях, в разделах, посвященных общему описанию человеческо­го тела, руки часто не вычленялись вовсе, хотя и становились пред­метом рассмотрения в отдельных главах. В рубрике «Телосложение» энциклопедии «Вакан сансай дзуэ» (1712), составителем которой был Тэрасима Рёан, врачеватель эпохи Токугава, читаем: «Человеческое тело опирается на принципы [устройства] Неба и Земли. Голова по­добна Небу, ноги подобны Земле, кости подобны камню, мясо — по­чве, суставы — дороге, а волосы на голове и теле — траве и деревьям, глаза уподобим солнцу и луне, кровь — воде морской, дыханье — вет­ру, два вида отправлений — дождю, а пот — росе. Вот что говорили в древности» (Вакан сансай дзуэ 1712). На этом череда сравнений не кончается — автор уподобляет части тела зданию, но места рукам в этой постройке не находится. Основное внимание концентрируется на своеобразных экстремумах человеческого тела — голове и ногах, середина же выпадает из поля зрения. Само название энциклопедии — «Японо-китайское иллюстрированное собрание трех начал» отсылает нас к китайским натурфилософским представлениям о человеке и его месте в мире. Три начала — Небо, Земля и человек, все сущее, — об­разованы путем взаимодействия темного и светлого начал, инь и ян, которые соотносятся в том числе с определенными частями тела. Вот как, например, описываются свойства пальцев рук:

«Большой палец — большой инь — легкие.

Указательный палец [дословно — „кормящий", указывающий на рот] — ян, светлый, большой — кишечник.

Средний палец [дословно — „командующий"] — средний [дослов­но — „бледный"] инь — сердце, свернутость.

Безымянный палец — малый ян — три полости.

Мизинец [дословно — „маленький" или „младший"] — малый инь — сердце» (там же).

Представления о всеобщей взаимосвязанности органов тела и зави­симости их состояния от темного и светлого начал можно наблюдать в гораздо более раннее время — похожее описание, равно как и назва­ния пальцев рук, встречается и в «Вамё руйдзюсё», наиболее ранней из сохранившихся «энциклопедий» подобного рода, создание которой датируется первой третью X века.

Что же касается... или не касается...

Ни для кого не секрет, что и в современной Японии до сих пор не укоренились рукопожатия — им предпочитают приветственный поклон, сохраняющий дистанцию между людьми и не требующий соприкос­новения. Японская культура не знала ничего, подобного европейским парным танцам, в которых партнеры держатся за руки и тесно прижимаются друг к другу. Даже после «открытия» страны во второй по­ловине XIX века подобные техники тела не снискали одобрения. Чле­ны первой официальной миссии, направленной сёгунатом в США в 1860 году, попав на бал, с трудом скрывали свое недовольство происходящим (Мещеряков 2006: 88-89). Телесных контактов следовало избегать как неприличных, нарушающих церемониал, вредящих скромности и добродетели. Вплоть до самого недавнего времени на улицах Токио было невозможно увидеть не то что целующиеся парочки — за ручку тоже никто не ходил, однако в настоящее время ситуация меняется. Отсутствие культуры публичных прикосновений косвенно подтверждается еще и тем фактом, что в японском языке не проводится строгого различия между выражениями «идти, взявшись за руки» и «идти под руку», — ведь в той же России или Европе второй тип кон­такта был социально приемлемым и приличествующим по этикетным соображениям². В Японии считалось неприличным не только прикос­новение на людях, при свидетелях реальных, но и при наблюдателях гипотетических. На сохранившихся фотографиях супружеских пар конца XIX — первой половины XX века мы не обнаружим ни людей обнимающихся, ни касающихся друг друга.

Определенным исключением из правил является фотография, сде­ланная Кимбэем Кусакабэ (1841-1934) в 1890 году, однако она не может считаться «типично японской», поскольку сам Кимбэй работал в основ­ном с иностранцами, и перед нами предстают не собственно японцы, а японцы, «изображающие» иностранцев, и это сплетенье рук лишь подчеркивает границу между Японией и Западом, но, чтобы ее про­чувствовать, необходимо сперва выучить «язык жестов» культуры.

Литература

Вакан сансай дзуэ 1712 — record.museum.kyushu-u.ac.jp/wakan/wakan-jin (на яп. языке; по состоянию на 27 января 2013 г.).

Кодзики 1994 — Кодзики. Записи о деяниях древности. Свитки 2-й и 3-й / Пер. Л.М. Ермаковой и А.Н. Мещерякова. СПб.: Шар, 1994.

Мещеряков 2006 — Мещеряков А. Император Мэйдзи и его Япония. М.: Наталис, 2006.

Мещеряков 2012 — Мещеряков А. Стать японцем: топография и при­ключения тела. М.: Эксмо, 2012.

Мурасаки Сикибу 2010 — Мурасаки Сикибу. Повесть о принце Гэндзи / Пер. с яп. и коммент. Т.Л. Соколовой-Делюсиной. СПб.: Гиперион, 2010.

Нихон сёки 1997 — Нихон сёки. Анналы Японии. В 2 т. СПб.: Гипери­он, 1997.

Сэй Сёнагон 1998 — Сэй Сёнагон. Записки у изголовья // Японские дзуйхицу. СПб.: Северо-Запад, 1998.

Примечания

1) Древнее название Японии.

2) Данным наблюдением я обязан А.Н. Мещерякову.