Галина Орлова — работает в Ростове-на-Дону (Южный федеральный университет), Вильнюсе (Европейский гуманитарный университет) и Москве (ШГИ РАНХиГС). Соруководит Обнинским цифровым проектом. Находится в движении между критической психологией, дискурсивными и визуальными исследованиями, историей знания и цифровой гуманитаристикой.

Статья выполнена в рамках коллективного проекта «Оцифрованная наука: техника, методология и этика создания гуманитариями открытых исследовательских баз данных», реализуемого в 2014 году на базе Лаборатории историко-культурных исследований ШГИ РАНХиГС, Москва (руководители Зорин А., Орлова Г.)

 

Это эссе — о разговорах в городе и аналитических операциях с ними. Точнее, о том, как случайные и прерывистые репликовые обмены с не­определенным результатом, в изобилии производимые обитателями мегаполиса и составляющие одну из его многочисленных географий, вынуждают социального исследователя, который сформировался в кон- струкционистской тени языкового поворота, сниматься с насиженно­го места и двигаться за горизонт привычных операций и алгоритмов.

 

Бремя болтовни

Разговор сегодня все чаще задействован в качестве привилегирован­ной социальной формы и культурной технологии (Mische & White 1998; Gladwell 2000). На экран выходят фильмы, целиком составленные из вымышленных и вполне реальных разговоров. Социальные сети про­изводят и накапливают не только ссылки и лайки, но и внушительный корпус электронных разговоров, специфичных в своей цифровой устности. Развитие мобильной связи побуждает разговаривать даже тех, кто предпочитает молчать. Все у всех берут интервью, извлекая из раз­говора знания и опыт. Университетские преподаватели, поймавшие волну, отказываются от рассказа в пользу разговора. Потребность и (не) возможность «поговорить» структурирует социальный аффект, проступает в основании политической апатии и эксплуатируется те­рапевтической культурой, главной услугой и продуктом которой оста­ются все те же разговоры.

Упадок и ослабление модерных концептуальных аппаратов, исполь­зуемых для сборки социального, только обостряет нужду в разговоре и укрепляет его дискурсивный статус. Ведь если о механизмах кон­струирования воображаемых сообществ и прочих народов вопроша­ли язык, за идентичностью шли к нарративу, то очень похоже на то, что устройство множества начинают выпытывать именно у разговора. Точнее, у разговоров, рассыпанных по поверхности. Симптоматично, например, что Паоло Вирно, рассматривая отношения вербального языка и социального множества, сосредотачивается главным образом на этической и эпистемологической реабилитации необязательных раз­говоров — «болтовни» — безосновательной, пустой, образующей ткань повседневного взаимодействия, производящей социальное вместе с со­бытиями, фактами, опытом и пробами дискурса (Вирно 2013: 111-113).

 

Рассеянная аналитика

Я готова допустить, что житейские разговоры делают возможным существование «многих в качестве многих», обеспечивая бытование и насыщение социальных множеств. Но что с этим знанием делать социальному исследователю, чувствующему по крайней мере время от времени зуд эмпиризма? Следовать за трендом, порожденным быва­лыми и новыми медиа, — то есть архивировать, аккумулировать, кол­лекционировать, сортировать, экспонировать разговоры-док, веря в их эвристичность и самодостаточность? Или, может быть, делать вид, что в проблематизации разговоров ничего не изменилось со времен Сакса и Щеглова, а значит, можно по-прежнему, по-микросоциологически — ставить на интерактивную деталь, изучать хезитации, отвергать мо­нолитные социальные порядки и большие репрезентации? Но как, превращая отдельный разговор в предмет скрупулезного анализа, по­лучить доступ к множеству, не поддавшись при этом иллюзии предста­вительства? Да и так ли уж важно, ведя охоту на множество, отвечать на классический конструкционистский вопрос «как?», адресованный форме конкретного текста, высказывания, интеракции? Тем, кто рабо­тает с аффектом, материальностью, телом, пространством, достаточно заявить о разрыве с репрезентацией, чтобы определить свое эписте­мологическое кредо. Но как быть, если основная точка приложения усилий — все еще разговоры?

У того же Вирно есть сопоставление болтовни и шума, представля­ющее интерес для тех, кто в погоне за подвижными разговорами ощу­тил ограничения, встроенные в сам порядок концентрации внимания, поддерживаемый техниками чтения и анализа текста. Вообще-то, опи­сывается эпистемологический профиль болтовни. Но при желании можно вычитать намек на исследовательскую программу: «У меня воз­никает искушение сказать, что болтовня похожа нафоновый шум: не­значительный сам по себе (в отличие от шумов, связанных с особыми феноменами, например движущимся мотоциклом или работающим сверлом), он тем не менее предлагает канву, откуда можно почерпнуть значимые варианты, необычные модуляции, неожиданные артикуля­ции» (Вирно 2013: 118). Остается понять, как описывать и показывать речь, фрагментарную и множественную, движущуюся непрерывно в диапазоне между нерасчленимым гулом и выхваченными почему-то фрагментами, речь, которая, даже становясь фигурой, не утрачивает своей родовой связи с фоном и шумами.

 

Соло для города

Должна сказать, ничто так не побуждает к размышлениям о связи не­обязательного разговора и множества, как город. Тот самый город, что за последние десять лет был открыт и переоткрыт в качестве заповед­ника множественности и (может быть, как раз поэтому) превратился в главную социально-антропологическую лабораторию нашего вре­мени. Ведь город — это место, где встречаются не только незнакомцы, но и их разговоры. Несмотря на то что исследователи городов и их пу­бличности куда больше внимания уделяют барьерам, сдерживающим коммуникацию лицом к лицу, — сокращению сенсорного обмена меж­ду пассажирами, гражданскому невниманию, тактикам несмотрения, объектам-ширмам (Урри 2012; Goffman 1971), — разговоры составляют важную и неотменимую часть городской жизни. Я имею в виду не толь­ко и не столько те разговоры, что ведем мы сами, сколько те, которые мы слышим вполуха, смешивая на ходу коктейли городских звуков, переживая крах мобильности в пробке или борясь с дремотой в метро.

К этим разговорам можно, но совершенно бессмысленно подходить со стационарным шаблоном дискурсивной фигуры¹. Ибо характеристики гула, в который сливаются разноголосые реплики, могут быть нужнее в анализе, чем передача репликового хода. А игра растекания, нало­жения, случайных комбинаций фраз и фокусировок внимания — ин­формативнее содержания конкретной беседы.

Аналитической расфокусированности и искусству жонглирова­ния незавершенностями, столь необходимым для работы с этими ми- молетностями, новым аналитикам речи стоит учиться у новых урба­нистов и теоретиков нерепрезентативности, Эша Амина и Найгеля Трифта, которые не только открыли широкому кругу социальных исследователей город без костей, но и как следует настроили опти­ку для работы с ним. Их город, «скорее, представляет собой сплав за­частую рассогласованных процессов и социальной гетерогенности, место взаимосвязи близкого и далекого, последовательность ритмов; он всегда растекается в новых направлениях. Именно эту характери­стику города нужно схватить и объяснить, не поддаваясь соблазну свести многообразие городских явлений к какой-либо сути или си­стемной целостности» (Амин, Трифт 2002: 2). Действительно, нужно. А пока как получается?

Пробираясь на днях к середине платформы станции «Библиотека им. Ленина», я именно что краем уха услышала, как темно-синий, с ис­крой галстук вдумчиво втолковывал своей спутнице: «С твоим резюме проще. У тебя есть опыт работы в настоящих маркетинговых проектах. А у меня — ни то ни сё. На одной харизме выезжаю». Ответ маркето­лога маркетологу, и без того удаляющийся в прямо противополож­ном направлении, к выходу на Моховую — Воздвиженку, окончатель­но потонул в реве прибывающего поезда. А я, пересказывая друзьям подслушанное в метро, зависла в полуторном жанре — где-то между спонтанной городской этнографией, театром (микро)док, отчетом фланера-слухача и анекдотом дня. Город привычно сжался до детали, рефлексия кормилась иронией, а повседневность — абсурдом. О том, что именно так — эксплуатируя несуразность рутины — образован­ные соотечественники компенсируют сиюминутную бессобытийность собственной жизни, я знала со времен раннего студенчества. На пер­вом курсе зачем-то прочла в профильном журнале, и вот — застряло в памяти (Розин 1992). Но сейчас меня занимало другое — очевидная несоразмерность слишком стерильной формы рассказа нелинейному, становящемуся и фрагментарному потоку городской речи, поглощаю­щему и переплавляющему отдельные фразы и целые разговоры, пой­манные горожанином на ходу.

Выхватив из облака других слов «резюме» и «харизму», я стабилизи­ровала реплику и сделала ставку на кроху-интригу. В итоге фрагмент разговора стал пригодным для пересказа и был актуализирован в каче­стве самостоятельного коммуникативного события, каким не являлся. При этом движение, не совпадающее с моим, было приостановлено, а родовая связь с многоголосой поверхностью, на которой обрывок об­наружили, — утрачена. И, главное, по-другому — пока не рассказать. Будь это хоть вопрос жизни и смерти, я бы не смогла ухватить, помыс­лить, вспомнить, описать мерцающую поверхность, образуемую раз­номастными, сталкивающимися, громоздящимися друг на друга, на­липающими, обрывающимися, проступающими сквозь выделенную мною фразу репликами других пассажиров, адресованными своим попутчикам и цифровым гаджетам. И еще совсем недавно сочла бы такую постдискурсивную эквилибристику затеей нелепой и трудоем­кой, а главное — лишенной хоть какого-то смысла.

Что интересно, то же самое задание — картирование городского пассажирского множества — легко бы превратилось в рабочую зада­чу, аналитическую или эстетическую, не суть, стоило только сменить модальность. То есть перейти от фиксации расфокусированной и мно­гоголосой разговорной речи к созданию фрагментарно-фасеточного изображения событий, перемещений и мимолетных контактов людей, которых можно было одномоментно увидеть на одной из станций мо­сковского метрополитена. Выходит, у глаза, который в три года вос­торженно пялился в подаренный бабулей калейдоскоп, в четыре был испытан на прочность непрочного образа детсадовской аппликацией, в ранней постсоветской юности через зеппинг приобщался к поряд­ку клипового мышления, а в поздней — на мультиэкранах видеоар- та упражнялся в обращении с визуальными множествами, все же есть и необходимая сноровка, и подходящие культурные протезы, и какая-никакая аналитическая фора для работы с городскими ассамбляжами — ресурс, которого явно не достает речевому уху для того, чтобы слушать и слышать вавилонские разговоры мегаполиса².

Мое эссе — родом из этой недостачи.

 

Киноглаз vs киноухо

Фильм Алексея Учителя «Прогулка» (2003) состоит из череды город­ских разговоров трех молодых людей, на крейсерской скорости фла­нирующих по Питеру навстречу своей мелодраме. Камера ведет себя под стать героям — лихо несется за ними по улицам, петляет, нервно и весело посматривает сквозь фильтр трафика и стекла остановок, дергается, ныряет под строительную сетку и матовую пленку, совер­шает кульбиты, ловит блики, головокружительно взлетает на Исакий. Словом, изо всех сил работает на создание и усложнение городской оптики: настойчиво предлагает зрителю позицию горожанина, горо­жанину — визуального субъекта, городу — зрелища, зрелищу — оп­тического аттракциона.

Звуковой профиль мегаполиса, уступая картинке-гегемону в эф­фектности, все же конструируется не без заботы о деталях. Полтора часа город на экране дает о себе знать трением об асфальт шин, си­ренами и звуками клаксонов, визгом тормозов, клекотом роликов, пением птиц, уличной музыкой, плеском волн, криками «горько», речовкой болельщиков, шумом дождя. Просто в какой-то момент за­мечаешь, что на проспектах и площадях, во дворах-колодцах и на на­бережной говорят и разговаривают только главные герои. Плюс те, кому отведены маленькие, но вполне самостоятельные партии в эпи­зодах: строитель, поносящий начальство и город на болоте; препира­ющиеся между собой туристические ряженые — Петр I, Екатерина и Елизавета; смотрительница и охранник, разгадывающие кроссворд. Остальной город—не говорит, подтверждая тем самым тезис Дмитрия Захарьина о том, что в кинематографе генеалогически речь и звуко­вой ландшафт относятся к разным источникам, а потому — к разным порядкам работы со звуком (Захарьин 2009: 148). Время от времени кто-то из питерцев и гостей северной столицы, попадающих в кадр «Прогулки», выделяет главных героев фильма из толпы, провожает взглядом, оборачивается вслед — то есть обнаруживает себя в каче­стве наблюдателя. Но при этом не произносит ни слова, даже если ему наступают на ногу.

Городская разговорная речь стабильно становится фильмической фигурой и никогда — фоном, а потому — не включается в звуковой ландшафт мегаполиса³. Она столь хронически остается за кадром, что в пору констатировать вытеснение и говорить о конструировании аку­стического бессознательного, временами куда более ощутимого и ме­нее парадоксального, чем оптическое бессознательное модерных ви­зуальных технологий, открытое Беньямином. Кино, которое заявляет о своем интересе к разговорам в большом городе, похоже, оставляет без внимания его сумбурно-фрагментарные речевые множества, держит­ся от них в стороне, попросту не открыло для себя эту усложненность или покуда не знает, что с нею делать. При всей затейливости комму­никативной хореографии некоторых диалогов и полилогов они легко укладываются в формулу целостности, связности и иерархии, выведенную из нарратива. А все эксперименты по части децентрации, равно как и все права на случайные и необязательные констелляции — если они, конечно, есть — достаются камере и картинке.

Не исключено, что моя неспособность представить кусок разговора в метро так, чтобы, не превращая услышанное в анекдот, сохранить его своеобразие — принципиальную незавершенность и неотделимость от прочих реплик, брошенных там и тогда, — родом из кино. Ведь вопреки категоричному утверждению Бодрийяра, не только амери­канский город кинематографичен, не только его тайну нужно высма­тривать-выпытывать у экрана (Бодрийяр 2000). Полвека спустя после «Америки» и перепрочтения Беньямина тезис о радикальном влия­нии кинематографа на настройку перцептивных режимов, влиянии, которое горожанин ощущает всякий раз в толпе большого города, не требует доказательств (Беньямин 1996). Дэвид Кларк, суммируя си- нематические вклады в конструирование города по образу и подобию скринскейпа, опирается на Беньямина и Вирильо, Шевиро и Тауссига. То есть ожидаемо пишет о крупных планах, раздвигающих простран­ство, играх масштаба и скорости, виртуализации движения, его колонизации воображаемым и стерилизации зрения (Clark 1997). Из этой перспективы кино — игровое и нет — по-прежнему остается школой, мастерской и лабораторией, даже полигоном. Но главным образом для глаза горожанина. Не для его уха и голоса.

 

Медиум для множества

Правда, еще есть эксперименты. В них изобретают новые порядки дей­ствия с неартикулированным и обкатывают новые технологии меди­ации. Так, в документальном фильме Шанталь Акерман «С Востока» (1993) предпринята попытка эпической архивации постсоветского мно­жества начала 1990-х — не только визуального, но и голосового. Меня интересует один из последних эпизодов. Двести восемьдесят секунд в зимних сумерках медленно, равномерно, без единого монтажного стыка, вгрызаясь в лица и фигуры, видя одни нюансы, но не делая раз- личий⁴, камера ползет вдоль бесконечной, ощетинившейся очереди го­рожан, два часа ожидающих автобуса. Узкая лента, развернутая лицом к тихому и медленному киноглазу, провоцирующему на высказывания, плюс общность коммуникативной ситуации — это идеальное, почти лабораторное устройство, пригодное для непривилегированной сборки и высвечивания децентрированной поверхности: топчущиеся на месте, проступающие силуэты, колышащиеся и все равно неподвижные тела, пара сотен статичных в своей анонимности лиц и дюжина реплик не­довольства, любопытства, усталости, агрессии.

Слабый гул вокализаций впервые пробивается сквозь минорную му­зыкальную тему на тридцатой секунде для того, чтобы уже не исчезать. На семьдесят третьей доносятся отдельные, почти неразличимые на уда­лении фразы. На сотой — мужской голос четко и чуть раздосадован- но говорит прямо в микрофон: «Какой канал хоть?» С этого момента близкие реплики, звучащие в диапазоне от возмущения на повышен­ных тонах до нечленораздельного бормотания, сыплются регулярно. Они атомизированы. Опережают камеру или запаздывают, подчеркну­то не совпадая с картинкой. Нет ни продолжения, ни передачи репликового хода. Как, впрочем, не останавливается в своем бесповоротном движении сама камера, ползущая с востока, которая, таким образом, становится не только регистратором размытого события, но и главным возмутителем спокойствия, поводом для высказывания, точкой сборки и диспозитивом разовых коммуникативных вкладов. Пересобирая со­циальное вокруг себя и играя на растягивании времени, сложном соотношении концентрации-дисперсии, естественной заморозке движе­ния, равноудаленности и даже безразличии, она функционирует как экспериментальное записывающее устройство, которое не только по­зволяет сделать видимым и слышимым разреженное множество, но и, собственно, производит его.

В самом начале «Июльского дождя» (1966) Марлен Хуциев действует принципиально иначе. Он тоже децентрирует и усложняет звуковой ландшафт — на этот раз летней Москвы и жизни в ней. Но, разрушая монолитную иерархичность голоса, нарратива, лейтмотива и канона, он не вслушивается в отдельные реплики пешеходов, не коллекциони­рует, не регистрирует, не провоцирует их на высказывание, а наклады­вает крупную сетку аудиального фланирования прямо поверх живого движения города, вступающего в кадр на Петровке. К параллельно­му монтажу крупных статичных ренессансных планов с динамичны­ми картинами городских потоков добавляется свободное скольжение по радиоволнам. Под попискивание настройки и шероховатую, не без помех, мену Бизе на Армстронга, диктора с новостями культуры — на кипящий репортаж с футбольного матча, обрывков иностранной речи — на нечленораздельное бормотание, радио «Маяк» и зайчиков в трамвайчике — опять на Бизе у столпотворения на светофоре, лени­вого поворота автобуса, вышагивания по улице с авоськой открывает­ся второе, третье, десятое дыхание. А в городе вдруг появляется воз­дух. Много воздуха.

Это не значит, что у Хуциева статисты говорят. Молчат, как пить дать. А девушка под июльским дождем — смешливая, непосредствен­ная, нарядная, в платье в белый горох—лишь беззвучно открывает рот. Но условия возможности для необязательного, фрагментированного и неранжированного репликового обмена, похоже, найдены.

 

«Подслушивающие»: архивирование городских разговоров

Аудиальное фланирование, которое вбирает в себя многообразие прак­тик звукового дрейфа, обостряет чувствительность к городу, повышает его пористость и транзитивность, поддерживает стихийную рефлексию и интенсифицирует субъективную вовлеченность жителя мегаполиса в подвижную среду, конечно же, существует не только в радиосклейке «Июльского дождя». Другое дело, что звучащий город все еще ждет своего Беньямина — виртуоза, который превратил бы городской опыт в аналитическую акустику. Но присутствие этого трансформирующе­го слушания, фрагментарного и рефлексирующего по своей сути, уже можно различить в аудиовизуальных траекториях людей с плеерами, активно изменяющих городские пространства и их моральную геогра­фию (Bull 2000: 18). Или же — в поиске звуков каких-нибудь вокзалов и площадей, архивацией которых время от времени заняты ценители саундскейпов большого города. Такие встречаются все чаще. Меня же интересуют те, кто среди случайностей мегаполиса без особой нужды (то есть не состоя на службе у очередного Третьего отделения) ловит обрывки и всполохи анонимных и незначительных разговоров. Точ­нее — их опыт фиксации и цифровой презентации услышанного, в ну­левые оформившийся в популярный тренд на пике рассеянного — то есть следующего «за взаимозаменяемыми возможностями» — любо­пытства и выкладывания в сеть всего подряд, спровоцированных раз­витием интернет-блогов и прежде всего ЖЖ.

Говорят, формат разделенного архивирования услышанного походя в 2000 году задал калифорнийский интернет-сайт In Passing. А его успешное продвижение обеспечили нью-йоркцы. Qverheardinnewyork, сперва — блог, а с 2005 года — еще и независимая платформа, поддер­живали и по сей день поддерживают публикацию смешных и скабрез­ных диалогов горожан, не жалеющих чужих ушей, не подбирающих слова и не особо думающих прежде, чем высказываться на публике. Накапливая дискурсивную трансгрессию, эти интернет-ресурсы на­верняка участвуют в деструктурировании и переопределении публич­ной сферы. Мое внимание привлекают конкретные операции с раз­говорами.

Сайт извещает, что в публичных пространствах Нью-Йорка перехват ведет сеть «шпионов». Самых выдающихся — тех, кто, согласно легенде, выложил двадцать пять и больше трофейных разговоров, — можно увидеть на электронной доске почета. В достойной компании фриков-слухачей последние четыре года неизменно числятся человек с третьим ухом — идеал подслушивающего; девушка, которой мама не велела встречаться с незнакомыми пассажирами взглядом, но ничего не сказала про уши; особа, разбившая iPod, чтобы слушать разговоры вместо музыки; писательницы и сценаристы, для которых подслуши­вание — хлеб насущный; милашка гей, играющий на укулеле; студент, ненавидящий всем сердцем свою бизнес-школу и убежденный, что только его родной Шанхай может сравниться с Нью-Йорком по числу и качеству брани и долбанутых разговоров, и т.д. Электронные псев­донимы прочих поставщиков разговоров даны на отдельной странице глухим списком — без портретов, биографических подробностей и ла­пидарной характеристики стиля, генеалогии или телеологии подслу­шивания. Зато впечатляет объем: среди участников проекта числятся более десяти с половиной тысяч имен тех, кто присылал нью-йоркские разговоры (www.overheardinnewyork.com/pages/about).

Разговоры, содержащие от одной до шести-семи пар, записывают­ся по репликам. Они называются «цитатами», что высвечивает их вырванность из контекста, подразумеваемую связь с ним и принципи­альную фрагментарность. При этом параллельные, наплывающие, фоновые реплики, обрывки других разговоров в расчет не принима­ются и не фиксируются. Изредка можно встретить случаи, когда город в лице какой-нибудь старушки узнаваемо-неожиданно вклинивается в педагогический разговор матери и сына. Или горожанин вступает в разговор с динамиком и прочими нечеловеками. Чаще подслушива­ют диалоги, нередко можно наткнуться на огрызки одиночных реплик, иногда — на триалоги. Более сложные оркестровки мне не встречались никогда. Разговоры снабжаются заголовками, призванными смешить. Макроструктура вводится через замещение, в основе которого лежит метафора, что, вроде как, позволяет подчеркнуть абсурд и комичность ситуации. Выкладываются списком, образуют слабо дифференцирован­ную поверхность—так, что граница между разговорами, записанными и размещенными на сайте в один день, стирается несмотря на метки места, времени и имени подслушавшего. Читать, что и говорить, не­удобно, зато не забываешь о множестве, с которым имеешь дело.

Изредка используются экстра- и паралингвистические ремарки, по­ясняющие идеологический тон (покровительственно, серьезно) или характер вокализации (шепотом в мобилу, скрипуче), внешний вид (большая черная женщина в большом черном тюрбане) или актуаль­ное действие (пересчитывая мелочь на кассе, глядя в карту) кого-то из собеседников. Подслушивающие всегда отличают женщин от муж­чин, парней от девиц, мальчиков от девчушек, а дедушек от бабушек. В остальном же очень по-разному распоряжаются неизменной ано­нимностью тех, кого слушают: оставляют их понумерованными (жен­щина № 1, мужчина № 1) или непонумерованными (случайная жен­щина) статистами, конкретизируют позицию через возраст (пожилая женщина, девочка пяти лет) или семейную роль (папаша, истеричная мать), проводят грань между нью-йоркерами и приезжими (туристами прежде всего), фиксируют профессию (продавец, коп), этническую или расовую принадлежность (черные, латиносы, испанцы), субкультурный профиль (девочка-хипстер, готы), амплуа (светская львица, стерва, по­веса, цыпочка), упражняются в прорисовке фактурных профилей (ту­пой битник, идиот лет пятидесяти, малютка из гетто) или же создают элегантные комбинации, в которых одна позиция оттеняет и усиливает другую (леди и продавец, дог и бродяга). Добавлю, что этот перечень — никак не типология и даже не мягкое описание стратегий. Скорее — набор, копилка из числа тех, о наполнении которых заботился Витген­штейн, придумывая индуктивный дизайн языковых игр.

Каждый разговор посредством тегов локализован в двойном про­странстве — города и топиков, данных общим списком. Двигаясь по нему, можно плутать там, где через запятую Этническая пища сосед­ствует с Тиффани, а Манхэттен — с Презервативом или Глупостью.

Эта неразборчивая соединительная связь всего со всем, в целом при­сущая цифровой архитектуре, в случае подслушанного Нью-Йорка наглядно и действенно разрушает все мыслимые и немыслимые ие­рархии, умножая пористость, порождая занятные, куда более остро­умные, чем сами пересказанные разговоры, констелляции и ракурсы. И одновременно — поддерживает видимость рассеянной концептуа­лизации, сборку города и мира наобум, спонтанное картирование ме­гаполиса, который говорит.

В списке тегов есть Аборты, Африканцы, Анорексия, Астрономия, Птицы, Ботокс, Будда, Бронкс, Кафе, Католики, Коты, Китайцы, Копы, Смерть, Демократы, Инвалиды, Доктора, Сны, Наркотики, Эрекция, Фейсбук, Страхи, Футбол, Чужаки, Гаджеты, Подарки, Геи, Бог, Google, Готы, Правительство, Хипстеры, Праздники, Бездомные, Идиоты, Не­верные, Интеллектуалы, Ирак, Латиносы, Библиотека, Ложь, Любовь, Магия, Моллы, Манхэттен, Брак, Медицина, Метросексуалы, Кино, Новости, Ностальгия, Старики, Оргазм, Паранойя, Внешний вид, Пиц­ца, Папа (Римский), Почта, Тюрьма, Промискуитет, Панки, Вопросы, Отношения, Республиканцы, Богачи, Молчание, Секс, Шопинг, Ку­рение, Спорт, Старбакс, Чужаки, Улицы, Подземка, Суицид, Тупость, Костюмы, Такси, Тинейджеры, Терроризм, Время, TV, Тоннели, Вам­пиры, Вегетарианцы, Жестокость, Девственность, Война, Погода, Йога и много чего еще. Останавливать перечисление не хочется, ибо эта по­верхность — сама по себе перформативна, работает диспозитивом мно­жества не хуже энциклопедии китайского императора.

С локациями — интересно. Используются две городские локали­зации с разным дискурсивным зумом. Дискурсивным — ибо ГИСов (Геоинформационных систем) да и вообще карт ни к этому сайту, ни к большинству его клонов не привинчено. Зато умная карта есть у Подслушивающих в Германии. Там три зума: страна, город и место, которое только и позволяет перейти к самому разговору, фиксируя тем самым приоритет малого над большим в деле подслушивания.

В Нью-Йорке же сперва — строкой ниже последней реплики раз­говора — указывается точное место, где разговор был подслушан. Например, на пересечении 87-й и 1-й. Или на маршруте № 6 (очень, кстати, богатый на разговоры маршрут). А уже затем — в списке те­гов указывается район (Манхэттен), хорошо распознаваемый на сим­волической карте города, к которому конкретная локация возводится и привязывается. Или дается обобщенно-типический городской топос для разговоров, подслушанных в транспорте (Платформы и станции). Такая — генерализованная — логика приписывания тегов предпола­гает знакомство посетителей сайта с городом и его разметкой, но — одновременно — становится инструментом производства городского знания и ситуативного упорядочивания мегаполиса. Скажем, не зная, что в одном квартале от места, где индус поинтересовался у азиата, как празднуют Новый год по лунному календарю, находится Колумбий­ский университет, непросто понять, откуда в тегах эта самая Columbia (Колумбийский) берется. Но разобравшись — узнаешь. В первые годы работы сайта в списке тегов, присвоенных конкретному разговору, сна­чала указывалось место, следом — топик. Сегодня последовательность обратная — Бронкс, Гарлем или Центральный парк завершают спи­сок. Число топиков по сравнению с 2005 годом возросло втрое — вчет­веро, поддерживая концептуальное насыщение городского простран­ства и усиливая его мультидискурсивную проработку из разных углов.

После записи разговоры приобретают законченный вид «истери­чески нелакированного» анекдота. Да, собственно, так и функциони­руют. Над книгой, повторяющей название сайта и дважды собранной на основе его материалов создателями проекта — веб-архитектором Морганом Фрайдманом и известным блогером Майклом Малисом, — положено смеяться. Что и определяет в значительной степени отбор сюжетов. Сайт и интернет-сообщество подслушивающих не проблематизируют качество городских разговоров или технику их записи. Про­сто несколько тысяч пользователей год за годом накапливают истории речевого контакта нью-йоркеров — выхваченные из марева мегаполи­са, отфильтрованные, записанные, искусственно стабилизированные.

Масштаб проекта имеет значение. Ибо хранение в открытой базе со­лидного корпуса и медиальная архитектура множественной навигации возвращают подслушанному и записанному в большом городе утра­ченную было ауру множества.

 

Родные обертоны

По образу и подобию Подслушивающих в Нью-Йорке с грибной скоро­стью выросли сообщества в Дублине, Сиэтле, Миннеаполисе, Питтсбур- ге, Лондоне, Берлине, Париже и т.д. С августа 2005 года профильные ЖЖ-сообщества появились в России — в обеих столицах, в Нижнем, Екатеринбурге, Казани, Самаре, Краснодаре и пр. Стартовали бурно, но жили недолго. Локальным долгожителем (три года активного суще­ствования) оказалась подслушивающая Москва, не скрывающая своей аффектированной идентификации с Нью-Йорком. После двух лет бы­тования в формате ЖЖ она вобрала в себя, как водится, всю остальную Россию и перекочевала на отдельный сайт («Говори, Москва, разгова­ривай, Россия»), где ее еще три года курировали Станислав Львовский, Линор Горалик и Ксения Рождественская. Сайт задремал в 2009 году и до сих пор не проснулся.

Шаблон узнаваем. Подслушивающие присылают на сайт подслу­шанное в городах, оно премодерируется, именуется и публикуется в виде репликовых пар с пометками, комментариями, уточнением времени-места и имени поставщика реплик. Но есть и специфика. Во- первых, координаторы проекта обнаруживают в его основании эпи­стемологию «случайного» и предлагают интернет-публике широкую программу народной цифровой этнографии, реализуемой в форма­те краудсорсинга: «Нам кажется, что фиксация случайных разгово­ров — в транспорте, на улицах, в кафе — лучший способ узнать, что на самом деле происходит там, где мы живем. Чем больше вы присы­лаете таких подслушанных разговоров — странных, смешных, груст­ных или просто характерных для времени и места — тем объемнее и интереснее будет картинка» (www.overheard.ru/about/). Во-вторых, собирателей ориентируют на отбор разговоров хороших, разных и симптоматичных, не только смешных. Хотя смешные однозначно преобладают. В-третьих, главным и единственным мерилом всего, что подслушали — наговорили, становится большая география. Раз­говоры разделены по городам, где они были услышаны, или следуют друг за другом в хронологическом порядке под общей на всех шап­кой «Подслушано в России».

В списке 111 городов. Первыми идут столицы, что, с одной стороны, оправдано (там больше всего записей), а с другой — воспроизводит — теперь в цифре — перекошенное к центру пространство Отечества. Ниже в алфавитном порядке следуют Анапа и Владивосток, Железногорск и Кемерово, деревня Утвинка и Киев (с пояснением — не Рос­сия), Ленинградская область и Магадан, много того, что теперь зовут «большой Москвой». Трудно не заметить крепкое трио, сколоченное из областных центров, курортов и ЗАТО (Закрытых административ­но-территориальных образований) вместе с наукоградами. Часть го­родов (как Апатиты) засветилась лишь одним разговором, часть (как Волжск) — парой-тройкой записей от одного пользователя, в обойме Екатеринбурга, например, 57 записей, в столицах — на порядок больше.

Посетителю сайт не предлагает даже ту встроенную аналитику и эле­ментарную систему перекрестной навигации, что есть в ЖЖ: нельзя увидеть, сколько записей всего, как они распределены во времени, на­сколько насыщены комментами (которых фактически нет). Разговоры доступны только в режиме последовательного чтения. Поиск по содер­жанию или тегам отсутствует. Возникает ощущение, что литература, даже не этнография, полностью вытесняет статистику. При этом ин­терес к авторам и используемым ими техникам подслушивания, тема­тическому тегированию и локальному порядку пространства городов не проявлен и в структуру сайта не вписан. В отличие от нью-йоркского прототипа разговоры четко отделены друг от друга нечеткой чертой, а потому — не смешиваются. Одним словом, это — довольно иерар­хическое и монотонное пространство, отказывающее пользователю в удовольствии переходов, комбинаций, смесей, наплывов и прочей нелинейной эквилибристики, возвращающее взамен всего этого про­веренное временем удовольствие — от текста.

Предтеча сайта — ЖЖ-сообщество подслушивающих, существовав­шее что-то около восьми месяцев, — производит впечатление живого проекта, не лишенного цивилизаторской миссии. С третьего дня жизни оно озабочено высокой культурой оформления разговора. Терпеливо, но не слишком внятно разъясняет всем ропщущим отличия экологии и этнографии городской речи от анекдота.ру («что ничем не плохо само по себе, но четкая жанровая граница стирается, а в этом, собственно, фишка»). И, культивируя случайность и спонтанность, борется с баяна­ми — старыми шутками и анекдотами, выдаваемыми за диалоги. То, что в Нью-Йорке называется «цитатами» и «репликами», в Москве — «диа­логи». Это имя полностью себя оправдывает, ибо, может быть, главное отличие ЖЖ-варианта от американского исходника и отечественного сайта состоит в том, что разговоры реально комментировали.

На тысячу двести диалогов оставлено более шестнадцати тысяч комментариев. Где-то их не было совсем, где-то наросло до сорока. Особенно интересны — по насыщенности, многоголосой оркестров­ке, качеству и количеству вкладов, модальности разделенного опыта, его опространствливанию, наконец, по тематике — конгломераты, возникшие вокруг записей разговоров, подслушанных в узнаваемой горожанами ситуации и в легко идентифицируемом месте. Тогда дис­циплинарная реплика бодрой дежурной у эскалатора, подслушанная на Киевской, или пьяненькая коммерческая тирада продавца газет, записанная в электричке Савеловского направления, не только вы­зывает к жизни аффективное сообщество горожан, но и становится эдаким дигитальным электродом, на который налипают разномаст­ные, диахронные и разноголосые реплики тех, кто разделяет с подслу­шавшим и город, и легкую рефлексию по части его рутин и текучих дискурсивных географий. В ход идут узнавание («ага-ага, я этого му­жика тоже встречала»), ратификация («да, местная достопримечатель­ность»), сообщение подробностей («это такой мелкий, рыжеватый, лет пятидесяти с резким голосом»), уточнение («нееет, на октябрьской — рыжая, с дирижерскими руками, а эта — блондинка»), разрастание события во времени («причем она там уже много лет работает!», «не меньше 16 лет. она мне, когда я еще был школьником, замечания де­лала»), описание серий или вариантов подслушанной ситуации («да, видела. только он трезвый был (:», «а еще эта тетенька кричала»), вве­дение похожих эпизодов, но уже для других точек на теле мегаполиса («а у меня на горьковском направлении одно время ходил мужик, лез­виями торговал.», «по-моему, при переходе на Филевскую ветку там была такая тетка.», «а я на Павелецкой слушаю.»). Как результат — разные места столицы гибко связываются между собой на основе сход­ства наблюдаемого, услышанного, испытанного — то есть опыта, кото­рый горожане-пользователи готовы друг с другом разделять. А каждое конкретное место-ситуация усложняется, поддается множественному позиционированию и фрагментации, обретает нечеткий профиль кос­матого события, которое с вариациями и нюансами осуществляется одномоментно вчера, каждое утро, шестнадцать лет назад. Расщепле­ние наблюдателя-комментатора становится действенным способом для достижения рассеянной рефлексивности, без которой рой городских разговоров не уловить и не артикулировать⁵.

Согласно легенде, в октябре 2005 года, то есть спустя пару месяцев после старта проекта в ЖЖ, журналисты «Большого города» — москов­ского городского журнала-еженедельника, издаваемого «Афишей», — заделывали брешь в горящем номере. Для чего десантировались в ресто­ране «Пушкинъ» с редакционным заданием — записать и опубликовать разговоры посетителей. В результате появилась публикация «Вкусные разговоры», комментарий к ней редакции, быстрый сценарий фильма от Хлебникова и Родионова, а также сам фильм «Пока ночь не разлу­чит», снятый пять лет спустя после операции «Пушкинъ». Коммента­рий редакции к «Вкусным разговорам» является уникальным публич­ным метавысказыванием, в котором ситуация, дефекты и эффекты подслушивания описываются как событие, имеющее значение и свой собственный рисунок: «Операция „Пушкин" продолжалась три дня. Журналисты работали на износ. Это было непросто: кто-то увлекся кон­спирацией до такой степени, что на следующий день из-за тяжелейше­го похмелья не смог выйти из дома, кто-то слег с приступом. Случались и неудачи технического характера: когда официантка усадила двух агентов БГ на втором этаже, выяснилось, что за соседним столиком гу­ляет группа подвыпивших китайцев, поэтому подслушать что-либо ока­залось невозможно; когда же снова вызванная официантка пересадила обескураженных шараповых из БГ за другой столик на первом этаже, обнаружилось, что рядом отдыхает компания японцев» (БГ, 24.05.2005). Конечно, журналисты-шараповы на задании — это вам не вольные слу­хачи-фланеры. «Пушкинъ» — не совсем город. Одноактная драма-док на шестерых, записанная на диктофон, — не очень тянет на мимолет­ный необязательный разговор. Однако тенденция на лицо: журнали­сты и блогеры одновременно открыли разговор в качестве городского события и концентрата атмосферы мегаполиса. А подслушанные раз­говоры, похоже, стали жанром.

В апреле 2011 года городская интернет-газета The Village опублико­вала материалы наблюдений Андрея Лукина⁶ за московскими очередя­ми и разговорами в них. Полагая, что этнографический тренд в город­ской журналистике нулевых заслуживает самостоятельного анализа, отмечу лишь, что это была достойная работа. Десять мест за два дня мониторинга, стремление учесть специфику дневного и ночного рит­ма города, феноменологическое описание тела очереди, краткий ком­ментарий к локальному порядку коммуникации, наконец, обойма из шести — восьми коммуникативных сцен с репликами и портретами. Читатели отреагировали сдержанно: материал назвали скукой, при­знались, что не дочитали до конца, пришли к выводу, что никчемные разговоры в очередях это — фигня. В дальнейшем The Village публико­вал преимущественно разговоры класса люкс за ужином в баре Strelka.

А вот «Большой город» переоткрыл городские разговоры одно­временно со съемками картины Хлебникова и два года спустя после угасания интернет-проекта «Говори, Москва, разговаривай, Россия».

В 2012-2013 годах в журнале появилась и активно велась рубрика «Раз­говоры в городе». В качестве авторов текста и продюсеров значились Серафим Ореханов, Катя Фисенко, Саша Кроткова, Марина Арсено- ва, Игорь Рябец, Максим Мартемьянов, Александр Борзенко и др. Ус­ловием выживания разговоров и наблюдений за ними на страницах журнала стала ассимиляция, встраивание в формат, установление контроля над полифонией и фрагментацией. Разговоры печатались подборками. У подборки был автор или авторы из числа сотрудников редакции, название «Разговоры в городе», общее фото (хотя в самых первых «Разговорах» иллюстрации подбирались к каждому фрагмен­ту), над ним — лидер-абзац, полный манящих, штучных тегов и анон­сов. Каждый фрагмент был привязан к месту и обозначался через него же: в очереди на почту, Институте языка и культуры португальских стран, у метро Китай-город, на Чистых прудах (очень часто), в «Жан- Жаке» (часто), на бульварах, в «Хлебе насущном», у офиса ВТБ, на ав­тобусной остановке, на Берсеневской набережной, в Парке Горького, в маршрутке, на Покровке, на Рождественке, на Никитском бульваре, в Оружейном переулке, в Марьино, в троллейбусе на Тверской, на Ле­нинском проспекте. Место не просто имеет значение, оно самым ба­нальным образом поддерживает стратификацию. Если в «БГ» пишут, что в «Азбуке вкуса» и на Тверской говорят про Эрнста, который не от­пускает на уикенд, и проблемы с парковкой в центре, то в Бирюлево и Текстильщиках с высокой долей вероятности будет ЛСД и входная дверь в кровище соседа, побитого женой.

Разговоры-исходники, если допустить, что их действительно под­слушивают и записывают в городе, при подготовке к публикации об­рабатывают — очищают от участников, ответных реплик и собственно сцены разговора. Остается ключевая сентенция или микронарратив, адресованные единственному нетронутому собеседнику — читателю журнала («даже не говори мне про этот телевизор!», «помнишь клуб, в который мы ходили на твой день рождения?», «дело было так»). Из­готовленные таким образом монтажные блоки выглядят необремени­тельно и дружелюбно. Их можно легко комбинировать друг с другом, составлять гладкую поверхность, поддерживая не слишком раздража­ющее многоголосие-лайт. А сборка говорящих мест Москвы превраща­ется в случайно-однозначный аттракцион: отталкиваясь от географи­ческих кодов, читатель перемещается по говорящему городу, который его все время окликает.

Фильм Бориса Хлебникова, выросший из операции «Пушкинъ», за­вершается сочной батальной сценой. Чванливо-чопорные посетители вип-ресторана ввязываются в войну всех против всех. Визг и боевой клич стирают границы реплик, пинки и тумаки — границы тел. Лири­ческий герой Шнура — сшибает с пьедестала нелепую арфистку вме­сте с ее дурацким музыкальным порядком. Таким образом, аккурат­ная регистрация и демонстрация подслушанного-док, разложенного по сценам и столикам, разрешается взрывом непричесанной комму­никации, что позволяет обнаружить напряжение не только социума, но и самого метода.

 

Теснота текста

В 2005 году в библиотеке журнала «Неприкосновенный запас» вышел перевод антропологического исследования Нэнси Рис «Русские разго­воры. Культура и речевая повседневность эпохи перестройки» (пере­водчики В. Гулида, Н. Кулакова). На английском этот текст, в названии которого — Russian Talk. Culture and Conversation During Perestroika — разговора было еще больше, появился в 1997 году. Рис, активно коммуницировавшая с жителями столицы во время своей жизни в Мо­скве в конце 1980-х — начале 1990-х, приходит к заключению, что по­вседневные разговоры для русских имеют фундаментальное значение в воспроизводстве символического порядка (ценностей) и управлении социальным напряжением (Рис 2005: 55). Однако, сделав ряд эвристичных наблюдений за жалобной модальностью перестроечной речи, ав­тор незаметно переключается с «разговора» на «рассказ», с контекста на структуру для того, чтобы уже до конца книги не расставаться с на­дежной территорией повествовательных формул, ритуалов, мотивов, сюжетов, архетипов и прочих фольклористски-нарратологических ма­терий. Риторически результат этой работы выглядит как оксюморон: родилась отличная книга и была провалена заявленная программа исследований русских разговоров.

Это фиаско предлагаю рассматривать как эпистемологический симптом. Ибо стабилизация разговора, редукция его к анекдоту (как у нью-йоркцев), реплике (как в «БГ») или рассказу (как во многих со­циологических, исторических, антропологических исследованиях, использующих метод интервью) выглядит скорее правилом, чем ис­ключением. Речь идет не только об отсутствующих техниках анализа, но и об аналитических способах записи. Живой повседневный разго­вор с оборванными фразами, наплывами, шероховатостями, неточ­ностями, рваной архитектурой без специальных усилий и изменения горизонта ожидания неудобно цитировать и неприятно видеть тому, кто прошел дрессуру ровной строкой ABCDmindness — то есть почти всем, кто учился в школе⁷.

И если беньяминовский фланер, открывая для себя рефлексивный город в спонтанном глазении и блуждании, одновременно открыл новую визуальную эстетику и культуру неровного, усложненного зрительного восприятия, то с ловцами разговоров ничего подобного не произошло. Ибо нейтрализованный разговор, на фабрикацию ко­торого ориентировано большинство подслушивающих — юмористов, графоманов, ценителей эстетики-док и стихийных городских антропо­логов, — поддерживает классические литературоцентричные конвен­ции и линейную структуру записи. Но даже он время от времени — как в финале у Хлебникова, если использовать батальную сцену и снос ар­фистки в качестве аналитической метафоры, — не укладывается в от­веденные рамки, ломает их.

Надо сказать, что конверсационные аналитики, вычерчивающие сложные партитуры репликовых ходов с перебиванием, ищущие ре­шения для регистрации и демонстрации налагающихся реплик, рабо­тают с нелинейным разговором и серьезно реорганизуют пространство страницы⁸. Однако во всех своих действиях, ограничиваясь разговором-фигурой и его репрезентацией, они остаются в пределах текста — ус­ложненного, нагруженного нотационными знаками, непривычного, разорванного и обременительного для неподготовленного восприятия, но все же текста. Между тем становится понятно, что текста — недоста­точно. Более того, часто именно текстовая запись создает дискомфорт в рецепции сложно устроенных, речевых множеств.

И, может быть, именно на материале городских разговоров — сли­вающихся с шумом, разворачивающихся в пространстве, затухающих и пробивающихся, наплывающих, наслаивающихся друг на друга, сминающих границы, обрывочных, бессмысленных, нерасчлененных, находящихся в движении, разлетающихся на фразы — эту недостачу обнаружить проще всего. Начиная это эссе с озабоченности неулови­мостью фонового городского разговора и проблематизации восприятия без расширения, под занавес я хотела бы сосредоточиться на хитростях и засадах репрезентации необязательных репликовых обменов, обна­руживающих неразрывную связь с множеством. Если все эти тонкости существования повседневной речи, находящейся в постоянном станов­лении, трудно записать, то, может быть, их можно и нужно показывать?

Исследователи, независимо друг от друга инициировавшие пово­рот к визуальному и его артикуляцию, — Томас Митчелл, придумав­ший пикториальный поворот, и Готтфрид Боем, за которым числит­ся авторство иконического поворота, — возлагали большие надежды на аналитический потенциал визуальной формы. Немецкий фило­соф и искусствовед на материале ренессансного портрета доказывал, что визуальная репрезентация может поддержать логики, не имею­щие опоры в тексте, например в ситуации изобретения автономного субъекта (Boehm & Mitchell 2009: 109). А американский филолог ши­рокого постдисциплинарного профиля думал не только о хорошо ос­военной возможности интерпретации изображений с опорой на тек­стовые, семиотические модели — reading picture («чтение картинки»), но и о симметричной процедуре — viewing text («рассматривание тек­ста») (Mitchell 1994).

Тезис Митчелла, в начале 1990-х звучавший вполне спекулятивно, наполняется все более конкретным, инструментальным содержанием по мере развития цифровых технологий визуализации текста. Так, на­пример, гуру культурной аналитики и исследований новых медиа Лев Манович в своем проекте «Анна Каренина»⁹ предлагает посмотреть на весь текст романа Толстого как на один визуальный образ, тексто­вый рисунок которого имеет аналитическое значение. Здесь, например, частотность изучается не только со стороны количества употреблений слова «Анна», но и со стороны его пространственных распределений. А Павел Колесников, программист Обнинского цифрового проекта¹⁰, в рамках которого мы с коллегами уже третий год изучаем расска­занный опыт существования в большой науке послевоенного поколе­ния научно-технических работников, использует приемы анимации для работы с расшифровками интервью. Тем самым он буквально превращает запись разговора в движущееся изображение, добиваясь перформативного производства транскрипта-в-становлении, динами­чески изменяющегося в результате множественных коммуникативных вкладов в его авторизацию¹¹. Эти разработки открывают интересные перспективы для работы с децентрированной и нестабильной речью, какой являются городские разговоры.

Несмотря на то что основной формой медийного исполнения город­ских разговоров сегодня остается стабильный линейный текст, здесь можно найти пробы визуальных решений для текстовых записей. На­пример, среди проектов американской художницы Джулиан Генри¹² есть серия выставок с последующим изданием книг, сделанных на ма­териале подслушивания разговоров в музеях, книжных магазинах, во время шопинга, в романтических ситуациях сначала в Нью-Йорке, а потом и по всей Америке, в Лос-Анджелесе, Майами, Чикаго и др. Генри записывает в блокнот выхваченные реплики из городских раз­говоров и ведет фотосъемку на улицах мегаполисов. Смешивая «фо­тографию и текст» (photography and typography), — как художница сама определяет эту монтажную технику, — она документирует дви­жение и повседневную болтовню нью-йоркцев и прочих американцев (Henry 2006: 1). Однако фотомонтаж в ХХ веке столь мощно был ко­лонизирован политическим, что несмотря на всю дефрагментацию поддерживает производство монолитного идеологического выска­зывания. А разговор, точнее то, что от него остается, превращается в политический лозунг.

Почти нелинейная стратегия стабилизированной записи городских разговоров сейчас реализуется на страницах досугового журнала-путе­водителя TimeOUT New York¹³. Он тоже публикует разговоры, подслу­шанные и перехваченные «между» — в транзитивных городских про­странствах мегаполиса. Как и нью-йоркский сайт подслушивающих, делает ставку на смешное, нелепое, странное. Призывает читателей не забывать присылать в редакцию все интересное, что им встретит­ся на улицах. Как и в «БГ» (и даже больше, чем в «БГ», публикующем фрагменты разговоров в качестве текстов для последовательного чте­ния) разговоры в TimeOUT New York редуцированы до реплик и ци­тат, из которых на этот раз составлен коллаж уличной речи, фрагмен- тирующей полосу и выходящей за границы колонок.

Такая — неиерархическая — компоновка и экспозиция поддержи­вает параллельные режимы чтения и рассматривания выхваченных реплик, допускает нелинейное перемещение от одного фрагмента к другому в случайном порядке, возвращает обрывкам разговоров утраченное было соседство, актуализирует множество и превращает его в зрелище.

Следующий шаг — отказ от линейного порядка записи, использо­вание формы облака, освоенной для представления иерархии тегов и ключевых слов, теперь уже — для записи и показа децентрирован- ного и фрагментарного потока разговоров с тем, чтобы сделать воз­можной нелитературоцентричную аналитику речевого множества.

Поясняя свой номадический проект, дестабилизирующий и подры­вающий монолитность рационального субъекта, помещающий кочевье в фокус постсовременной субъектификации, феминистка и философ Рози Брайдотти большое внимание уделяет акту письма. Она призыва­ет новых кочевников-интеллектуалов быть критическими полиглота­ми внутри своего языка, расшатывать оседлость слов, дестабилизиро­вать значения, а вместе с ними — и ментальные привычки. Продвигая проект непрерывного становления, Брайдотти использует простран­ственные, а нередко — городские метафоры («пробки смысла на въез­дах в город»), актуализирует общую для номады и картографа страсть к локализации, сообщает о связи письма и транзитивных городских про­странств в ее собственном опыте (Брайдотти 2001). Словом, делает став­ку на политику и аналитику пространства, намереваясь использовать этот ресурс для умножения подвижности внутри социальных, полити­ческих, интеллектуальных логик и укрепления сопротивления. Однако при этом Брайдотти не принимает в расчет реакционную инертность самой техники текстовой записи, которая остается мощным оплотом логоцентризма и накладывает серьезные ограничения на движение, дефрагментацию, работу с множеством.

Эти ограничения должны быть осознаны и преодолены. Не исклю­чено, что городские разговоры — пустые и несерьезные, выпадающие из поля критической теории из-за своей пустячности и никчемности — как раз та самая точка опоры, что позволит перевернуть Землю.

 

Литература

Амин, Трифт 1996 — Амин Э., Трифт Н. Внятность повседневного города // Логос. 2002. № 3-4 (34).

Беньямин 1996 — Беньямин В. Произведение искусства в эпоху его технической воспроизводимости. М.: Медиум, 1996.

Беньямин 2000 — Беньямин Б. Озарения. М.: Мартис, 2000.

Бодрийяр 2000 — Бодрийяр Ж. Америка. СПб.: Владимир Даль, 2000.

Брайдотти 2001 — Брайдотти Р. Путем номадизма // Введение в тен­дерные исследования. Часть 2. Хрестоматия. Харьков: ХЦГИ; СПб.: Алетейя, 2001. С. 136-164.

Вирно 2013 — Вирно П. Грамматика множества: К анализу форм со­временной жизни. М.: ООО «Ад Маргинем Пресс», 2013.

Захарьин 2009 — Захарьин Д. От звукового ландшафта к звуковому дизайну // Антропологический форум. 2009. № 11. С. 135-182.

Касаткина [в печати] — Касаткина А. Городская этнография в фор­мате Web: техника сбора данных, этика, перспективы // Этнографи­ческий сборник (2014, в печати).

Рис 2005 — Рис Н. Русские разговоры. Культура и речевая повседнев­ность эпохи перестройки. М.: Новое литературное обозрение, 2005.

Розин 1992 — Розин М. Психология судьбы: программирование или творчество? // Вопросы психологии. 1992. № 1-2.

Урри 2012 — Урри Д. Мобильности. М.: Праксис, 2012.

Boehm & Mitchell 2009 — Boehm G., Mitchell T. Pictorial versus Iconic Turn: Two Letters // Culture, Theory and Critique. 2009. Vol. 50(2). Pp. 103-121.

Bull 2000 — Bull M. Sounding Out the City: Personal Stereos and the Management of Everyday Life. Oxford; N.Y.: Berg, 2000.

Chandler 1995 — Chandler D. Biases of the Ear and Eye: Great Divide' Theories, Phonocentrism, Graphocentrism and Logocentrism. 1995.www.aber.ac.uk/media/Documents/litoral/litoral.html.

Clark 1997 — Clark D. (ed.). The Cinematic City. London: Routledge, 1997. Gladwell 2000 — Gladwell M. Tripping Points. How Little Thigs Can Make a Big Difference. Boston: Little, Brown and Company, 2000.

Goffman 1971 — Goffman E. Relations in Public: Microstudies in the Public Order. N.Y.: Basic Book, 1971.

Henry 2006 — Henry J. Overheard in America. N.Y.: Arita Book, 2006.

Mische & White 1998 — Mische A., White H. Between Conversation and Situation: Public Switching Across Network Domains // Social Research. 1998. Vol. 65. Pp. 695-724.

Mitchell 1994 — Mitchell T. Picture Theory: Essays in Verbal and Visual Representations. The University of Chicago Press, 1994.

Shafer 1993 — Shafer R.M. The Soundscape. Destiny Books, 1993.

 

Примечания

1. Со стратегически сходным эпистемологическим осложнением стол­кнулись коллеги-историки, на протяжении многих лет организую­щие конференции, посвященные человеку второго плана в исто­рии. Расширение и пересмотр канона, усиление полифоничности, предоставление права голоса тем, кто был не то чтобы исключен, но, скорее, неразличим за первыми фигурами, встретило большой отклик у профессионального сообщества. Однако через какое-то время стало понятно, что использование классических техник по­строения исследования и репрезентации источников не позволяет работать с самым интересным — с этим самым «вторым планом», ибо автоматически и некритически превращает «фонового» персо­нажа в фигуру и нейтрализует масштаб. А значит, возникал спрос на выработку новой оптики, давно освоенной фотографами и ки­ношниками, позволяющей управляться с планами и масштабами, медиализируя их.

2. Конечно, это не первый опыт выявления асимметрии опосредова­ния, аналитического отставания архаичного уха от бойкого глаза. Реестр авторитетных вкладов в эту затею можно найти у британско­го семиотика Дэниела Чендлера (Chandler 1995). При сохранении общей тенденции и игры на оптическое опережение своеобразие современной ситуации заключается в том, что аналитическое сегод­ня нередко выводится за пределы гегемонии литературного языка. И потому ухо с голосом временами оказываются куда более лите- ратуроцентричными (письменными), чем глаз, осваивающий пост­письменность.

3. В какой-то степени и отработка технологии создания саундскейпа в кино (все эти дорожки с разным покрытием на Мосфильме для записи шагов и ходьбы, описанные Д. Захарьиным), и становление практики социальных исследований звуковых ландшафтов (здесь следует упомянуть проект Р.М. Шафера, конструирующего ана­литическую морфологию звуковых пространств, в том числе с опо­рой на ресурс опространствливания звука, использование фигуры и фона для артикуляции разницы локализаций и местоположений (Shafer 1993)) поддерживают аналитическое высвечивание звуков в их социальном функционировании и содействуют созданию реф­лексивной гуманитарной акустики. Однако по отношению к мно­жественной и фрагментарной речи, которая почти всегда остается фигурой, эта работа фактически не проводится.

4. В каком-то смысле Акерман создает оптику, напоминающую мар- сельский оптический протез Беньямина (только без гашиша, экстаза и любви к существованию), позволяющую видеть множество в его городском дрейфе (Беньямин 2000).

5. Ярко и аналитически эффектно эта стратегия децентрации наблю­дателя, помещения его в марево множащихся позиций, реализована в проекте швейцарской художницы Корин Вионне, посвященном туристической фотографии и поддерживаемым с ее помощью оп­тическим конвенциям. В качестве рабочего материала Вионне ис­пользовала сотни любительских фотографий всемирно известных достопримечательностей (Эйфелева башня, Бранденбургские воро­та, Манхэттен, Василий Блаженный и пр.), становящихся обязатель­ным объектом съемки на глобальных туристических маршрутах. Со­вмещая двести-триста фото одного объекта, сделанных плюс-минус с одной точки, художница добилась эффекта облачного изображе­ния — мерцающего, двоящегося-троящегося, одновременно несо­впадающего и совпадающего по контуру, проглатывающего мимо­летные облака и силуэты. Автор говорит о связи незнакомых людей через туристический взгляд и разделение оптических позиций, ко­торые при всем сходстве все же не являются теми же самыми, суще­ствуя в качестве множества. В работах Вионне это множество стано­вится видимым (Yoo A. Hundreds of Tourist Photos Weaved into One. 16/02/2011.www.mymodernmet.com/profiles/blogs/hundreds-of-tourist-photos).

6. Лукин А. Длинный хвост: Где в Москве выстраиваются очереди по выходным? / The Village (www.the-village.ru/village/situation/situation/107285-ocheredi-po-vyhodnym#comments).

7. С этой проблемой мы в полный рост столкнулись в ходе реализации большого коллективного проекта, основанного на глубинных биогра­фических и полуструктурированных лейтмотивных интервью с со­ветскими научно-техническими работниками, одним из результатов которого должно стать создание открытой исследовательской базы проекта и размещение в этой базе собранных интервью. Сложности, которые возникли при столкновения высокописьменного сознания наших информантов с подробной расшифровкой разговорной речи, из перспективы эпистемологии и этики качественного исследования замечательно концептуализирует моя коллега Александра Касатки­на (Касаткина [в печати]).

8. Manovich L. Anna Karenina. 2009 (lab.softwarestudies.com/2010/11/anna-karenina.html).

9. См., напр., разные по сложности и насыщению фрагментации стра­тегии транскрибирования в редакции Чарльза Антаки, одного из ве­дущих британских конверсационных аналитиков из Университета Лафборо (Великобритания).

10. И концептуализации шва письменного и дигитального Александрой Касаткиной, и разработка исследовательского софта, позволяющего перевести делезовский тезис о существовании в становлении в анимированный транскрипт, Павлом Колесниковым осуществляется в рамках Обнинского цифрового проекта, реализуемого с 2012 г. на площадке Центра гуманитарных исследований (сейчас Лабора­тории историко-культурных исследований) РАНХиГС. Сотрудники проекта обременены не только сбором и анализом полевых данных, но и рефлексией по поводу их открытой дигитальной репрезента­ции. Объем эмпирического материала таков, что самое время думать о множестве и проблематизировать его.

11. Программный продукт, разрабатываемый Колесниковым, существу­ющий сейчас под рабочим названием Layer Viewer, позволяет в од­ном файле создавать слоистые, множественные, динамичные версии текста, визуализировать вклады (правки), обеспечивать видимость интервенций и текучесть переходов между ними.

12. Henry J. Overheard book series (www.judithhenry.net/theme/projects/overheard-book-series-2/).

13. World on the Street/ TimeOut New York. 24.04.2014 (www.timeout.com/newyork/things-to-do/word-on-the-street-14-crazy-things-we-overheard-in-nyc-this-week).