С эвристикой (не  с сократовской ли майевтикой?) и, тем паче, с Архимедовой эврикой - как будто всё ясно. А вот, говоря о поэтике (отречемся на время от учёных заморочек), будем пребывать в греческих видах - только в мелосах поэтического искусства, т.е. при начале творения - а где же ещё? - когда никакой культурологии (и даже философии)  не было и в помине. А под поэтическим образом, как водится, будем разуметь поэтическую речь - подстать ручью, воздуху и пламенам. И при этом, боже упаси, не пересказывать на философский лад тайну поэтического, потому что речь поэта и речь философа - разные речи, хотя смысл присутствует и там и тут. Но если в случае поэта смысл в звуке, то в случае философа смысл в значении. Эта мысль Поля Валери была бы абсолютно верной, если бы значение не было бы никем и никогда положено на звук. Так бы и жили порознь. Но… эвристика. Но… поэтика. Конструкты, изобретаемые философом, всегда на пути к тайнам: воды, воздуха, огня; на пути к тайнам поэта, конгениального философу, формулирующему эвристику вперекор поэтике для того, чтобы стреножить тайну поэта, приручить её при понимании тщеты этой утопии - приручить… Мелос ложится на Логос в его, логоса, искусительности стать голосом. Иногда случается, когда луч пронзает слово случай. И тогда… «чем случайней, тем вернее…» (Пастернак).   

Начинаются опыты.
Опыт № 1 «…Ища пенсне или ключи».
Эта последняя - седьмая - строка стихотворения Владислава Ходасевича
«Перешагни, перескочи…». Процитирую его за краткостью целиком:

Перешагни, перескочи,
Перелети, пере- что хочешь -
Но вырвись: камнем из пращи,
Звездой, сорвавшейся в ночи…
Сам потерял - теперь ищи…

Бог знает, что себе бормочешь -
Ища пенсне или ключи.

Поэт записал: «11 янв<аря> кончил: последние 3 стиха. Начато ещё вес-
ной 921».
Можно лишь догадываться о первоначальном импульсе к написанию этой вещи, при этом так никогда и не догадаться по этим четырём строкам о «действительном» случае, «вспомненном» поэтом почти год спустя. Мои кавычки, заключающие эти слова, отрицают действительный повод. Он - не важен это повод. Важен пафос, зовущий к небесам, преодолевающий все преграды на пути: ступенями - вперёд и выше: перешагни, перескочи, перелети… По земле, немного по воздуху,  только в воздухах в отрыве от почвы. Или сразу - вверх: камнем из пращи. Но и - немедленно вниз, но побывав звездой наверху. Без всяких там восхождений. Неясный - крайне противоречивый - замысел. Так бы и остаться этому «замыслу» (снова спасительные кавычки) заготовкой без завершения, если бы не случай потери чего-то крайне необходимого: пенсне, ключей и т.п. Без очков ты слепой крот, а без ключей - ни туда, ни сюда. И поиск-то по сути дела невозможен - тщательный и подробный. Какое там тщательный! Ведь вслепую. Перебор исключён. Разве что случайно. Потому и пере-. На выбор. Или всё подряд: что хочешь. И всё это - из области высокого, заключённого в бытовую незадачу. Вся вселенная уместилась в закут, где затерялось необходимейшее: ключи или пенсне.

Возвышенная, исполненная поэтизмов речь - всего лишь ноль без палочки в сопряжении с насущным: «Бог знает, что себе бормочешь…». «Сам затерял - теперь ищи…» Сам, и только сам - в надежде на случай. Авось, найдутся…

А теперь пусть попробуют написаться эти стихи от действительной неприятности: потери ключей или очков. То есть того, что было (случилось) в начале (здесь же сказалось только в конце). Вот так и будешь ползать по всему метражу своей квартиры вслепую. И не будет тебе ни камня из пращи, ни сорвавшейся с ночного неба звезды…
Ничего не найдёшь и ничего не сочинится, если пойдёшь от факта жизни.  А если от действия, от занебесного  между тем  в пространстве  междуречья.. Может быть, тогда-то и случится нечто: например, это стихотворение.

А теперь спросим: о чём это стихотворение? Оно - вовсе не о потерянных вещах и совсем не о возвышенном небесном. Оно - о том, как написалось это стихотворение,  вдруг  восставшее из божественного бормотания с виду ясных человеческих слов:  очь-в-ночь…  И это вдруг готовилось едва ли не год в скрежещущем столкновении быта  и бытия, чтобы накоротко замкнуть весну 1921 и 11 января 1922 и, тем самым, пресуществись факт обыденного в акт поэтического. Эвристика, т.е. как сделалось, - упразднила поэтику как начало песни: «Бог знает, что себе бормочешь…». И - само бормотание изначальное: «Перешагни…», ведомое Богу (уже не присказка, а в самом деле - Богу, который то-
же набормотал весь мир). И продолжает этот мир от сотворения вновь и вновь перенаборматывать, только теперь уже с помощью Поэта. Разных поэтов. Но если бы не эвристика - как оно сделалось - никогда бы не дознаться, с какого первоголоса всё началось. Быт экранирует певчее бытие. Но экран прозрачный (конечно, не без эвристических усилий слышится песня о Мире в лад и в склад с богом-зачинателем. Запевалой…) И тогда песня может стать райской песенкой, не замкнутой второй раз на быт. Эвристика помогла поэтике сознательно напеть себя. Или так: эвристика быта пожертвовала собой ради поэтики бытия…

Опыт № 2 Константина Случевского. Любовь по расчёту. Поэтическому.
Снова за краткостью цитирую целиком:

Упала молния в ручей.
Вода не стала горячей.

А что ручей до дна пронзён,
Сквозь шелест струй не слышит он.

Зато и молнии струя,
Упав, лишилась бытия.

Другого не было пути…
И я прощу, и ты прости.
<1901>

Что случилось? Какой секрет здесь зашифрован?
Будни как будто враз взорваны нежданной встречей ручья и молнии. (Вспоминаете бунинский солнечный удар? Страсть…). Удар ценой безразличия одного и лишения бытия для другой. А будни вовсе не взорваны. На то они и будни, чтобы ими оставаться-длиться до их естественного скончания. Если только попросить прощения друг у друга. Но, лишившиеся бытия, они простят друг друга, оставаясь без- бытийными теперь уже навсегда. Давид Самойлов:

Нужно себя сжечь,
Чтоб превратиться в речь.

Точнее, в начало речи: может быть, ручей неслышно булькнет. Неслушно? И потому не будет услышан? Но мы, читатели, видим неслышимое и слышим невидимое, потому что эвристически переоткрыты наши некогда любовные дни, ставшие прощёнными буднями в топике припоминания солнечного удара, случившегося не с нами - с нами - с другими…

А поэт всё правильно расчислил.

Опыт № 3: Сергей Есенин. «Море голосов воробьиных…» (1925).
Две строки чистой поэзии. Остальные - подобья:

Море голосов воробьиных.
Ночь, а как будто ясно.
Так ведь всегда прекрасно.
Ночь, а как будто ясно.
И на устах невинных
Море голосов воробьиных…

И вот эти удивительные строки:

Ах, у Луны такое, -
Светит, хоть кинься в воду.

Что это - «такое»? Какое оно - такое? Какая луна? И причём она здесь? Оказывается, Вержбицкий, друг и товарищ поэта, профессиональный китаевед, когда-то рассказал ему про китайского поэта YШ в. Ли Бо, который сидел на берегу озера по вечерам, смотрел на воду и видел, как отражается в ней Луна, в которую он влюбился. И он кинулся в воду за этой Луной! Есенин забыл этот сюжет, но помнил что-то такое… Вот оно какое это самое «такое»! И на этом - собственно  поэтическом - держится всё стихотворение. Мелос -
вот здесь, остальное - огласовка этого мелоса. Эвристическая расшифровка важна. Но и без неё неплохо. Чистый тон не нуждается в аранжировке. Но обнаружить его путём апофатически снятой эвристики означает прильнуть к перворечи чистоводной - осторожно и не расплескав. И, наконец, чистый мелос - на всё небо и над всей землёй.

Опыт № 4. Хлебников в начале 1908 года:

Там, где жили свиристели,
Где качались тихо ели,
Пролетели, улетели
Стая лёгких времирей.
Где шумели тихо ели,
Где поюны крик пропели,
Пролетели, улетели
Стая лёгких времирей.
В беспорядке диком теней,
Где, как морок старых дней,
Закружились, зазвенели
Стая лёгких времирей!..

Почему глаголы во множественном, а стая в единственном? Не потому ли, что каждый времирь - квант времени, и все они - на одно лицо - сбились в одну - тоже лёгкую - стаю? А может быть, стая лёгких воробей, разливших свои голоса морем и окликнувших Ли Бо из УШ века,  а с ним и Есенина из 20-х годов, а спустя ещё полвека подлунный Китай  уничтожит всех своих воробьёв, а времири Хлебникова всё пролетают по российскому поднебесью, а мы припадаем к случевскому ручью, не услышавшему своей молнии, лишившейся в соитии с ручьём собственного бытия… И ни к чему все эвристики, и дебри всех секретов, а с ними все мраки энигм. И только хрустальное чюрли-
журль журавлей - времирей - воробей…

Бог знает, что себе бормочешь…

Спрашивается: нужна ли здесь культурология (= философия)?  Только как провокаторша для промыва ушей и промывки горлышка выпавшего из стаи и залетевшего в приоткрытую форточку московской коммуналки Велимирова времиря…

Опыт № 5, заключительный: Между тем.

Не между чем и чем, тем или этим. И даже не между быть или не быть,
чтобы прянуть в это невыплаканное или.
«Несказанное, синее, нежное» (Есенин).
Потому и не сказанное. Субстанция поэтического.
Над-национальное, над-мирное. Чистое между тем…
Откуда оно, это между тем? Кто его первый сказал? Кто, кто… Пушкин!
Вот кто: «…шипя между тем выползала…». И в этом между тем - всё: молчь -     
мочь, искус - укус, точь-в-точь.
Между тем - навсегда и навезде, потому что именно тогда и там. При этом вселюдно бездомное. Бездумное… Серебряное между тем.
Змеино ускользающее междутемье. Междуречье. Между нами - тобой и мной?

А если не там, то где? И причём тут хайку и все русскоязычные хоккуисты с нею (или с ним?), если речь о поэтическом как субстанции? Оно столь же японское, сколь и есенинское, и латинское (inter esse - вместе с Эпштейном),  и литовское (Чюрлёнис), и испанское тож (Лорка). Чувство… Для всех времён сразу, но для каждого времени в отдельности. Взрыв чувства в противовес «ровному тону». Но… на фоне «ровного тона» - «синие ночи андалузских безлюдий».

Лорка:

Мне и вправду мало дела
До того, что птица с дуба
На другой перелетела.

Мало или много? Это не так  уж и важно, потому что в пространстве между тем возможно всё. Вдруг и сразу…

Апофатика философского во имя катафатики поэтического.

Опубликовано: Вопросы философии, 2009, №9.
Публикуется на www.intelros.ru по согласованию с автором