Сперва, еще не видя многих публикаций, я относился к истории Александра Подрабинека как к забавной клоунаде-подниманию с ритуальными усилиями гигантских гирь надутых воздухом, свистопляске, конечно, бессмысленной, но безвредной… Но как написал Подрабинек: «ситуация, возможно, (бесспорно — С.Г.) хуже, чем это кажется на первый взгляд»…

У Варлама Тихоновича не было выхода, это была гораздо более трагическая и гораздо более отчаянная ситуация. Он, действительно, к этому времени был совершенно одинок, он, действительно, не нашел понимания в «Новом мире», где был десять лет внутренним рецензентом, и я старался, кстати говоря, тоже через Саца, через разных людей в «Новом мире» как-то . Твардовский не понимал рассказов Шаламова и не хотел их печатать, говорил — вот это какие-то очерки. Твардовскому, действительно, был гораздо ближе Солженицын. Шаламов остро чувствовал оскорбление от того, что он не признан…

Вся жизнь политической тюрьмы и колонии (в отличие от уголовных, где это иногда касалось лишь воров) состоит из непрекращающегося давления администрации с целью заставить политзэков отказаться от своих взглядов, своей деятельности, написать в КГБ или газету заявление о раскаянии. Для этого в советских тюрьмах заключенного лишают не только свободы, но всего, что составляет смысл или хотя бы мельчайшую опору в жизни. Политзаключенного советская тюрьма должна была раздавить, уничтожить любую способность к самостоятельности и противостоянию окружающему миру, и тогда с ним можно сделать все, что угодно…