Сейчас, когда острота утраты столь сильна, хотелось бы не обобщать, не записывать или приписывать его поэтику и поэзию в определения: обэриуты, Витгенштейн, Language school, метареализм, континуализм и т.д., но по­пытаться раскрыться навстречу открытым (или приоткрытым? неоткрытым?) образам его стихов и увидеть, быть может, внутреннее изменчивое объ­емное и незнакомое его лицо. Представить прочтение (или понять, как оно вообще возможно) его произведений, чтобы уловить живое преобразование мира в этих интенсивных сменах экспозиций, узлах, неожиданных точках, мгновенных метонимиях, разнородных высказываниях, спонтанных эпите­тах, инструкциях, звуковых окказиональных перекличках — той целостности, скорей, не «потоков бессознательного», но созидания «бессознания» — отре­шенной целокупной реальности. Постараться в чем-то уподобиться его изобразительному методу, когда во встречном движении «деконструирование» должно означать пересоздание

Надо собраться с мыслями и сказать о самом главном, о том, что Аркадий Драгомощенко сделал для русской — и мировой — поэзии. Но это трудно, мысли разбредаются, всплывают эпизоды встреч, прогулок, совместных чте­ний, возлияний, поездок — Марсель, Стокгольм, Париж, Копенгаген, Нью-Йорк — и последняя поездка на конференцию по ленинградскому самиздату в Женеву, где Аркадий отпаивал меня волшебными таблетками от простуды (подняли за один день), а через дорогу от гостиницы пролегало кладбище Пленпале, мы, не сговариваясь, решили туда не ходить, не тревожить лишний раз прах знаменитостей, предпочтя «горло весны» и солнце в спину (был ран­ний март), но тень этого соседства словно бы уже легла на смеющееся лицо Аркадия во время его выступления, и Сережа Завьялов, когда мы остались наедине, спросил: «Что с Аркадием, он не болен?» Через полгода, в августе, я вспомню его слова, но будет поздно.

Вряд ли его ждали в литературе (тем более в шестидесятые годы или в ран­ние семидесятые, когда словно моментально, в одночасье созрел его стиль). Он пришел как неминуемость невозможного и начал с того, что принялся тут же бороться за свою неудачу, за свое поражение, за то, что заранее не полу­чится в толчее тел, читавших стихи непременно с придыханием. Если какой-нибудь просвещенный словесник в ту пору еще в состоянии был предсказать появление, допустим, объективистов, «Группы 63», нью-йоркской школы, леттристов с их сообществами, с их толкованием нового пароля, с их не­избежным показом различных мастей и масок цепкого отставания, то дерзкое дарование и небо соответствий Аркадия Драгомощенко не числились ни в чьих изощренных либо авторитетных прогнозах.