В предлагаемых заметках, посвященных поэзии А.Т. Драгомощенко, я попытаюсь связать то, что принято называть поэтическим образным строем, с не­видимым основанием, на котором он покоится. Сказав это, необходимо тут же сделать оговорки, ибо в данной фразе содержатся допущения, которые входят в конфликт с уникальным поэтическим экспериментом. В самом деле, поэзия Драгомощенко в русской стихотворной традиции стоит особняком. И особенность ее заключается в том, что это неизобразительная поэзия, а значит, говорить о ней в терминах поэтики и/или образного строя представляется весьма проблематичным. И все же даже в такой поэзии есть повторяю­щиеся мотивы, если угодно — остаточные элементы представления. Ведь если задуматься, слово всегда семантически нагружено, даже когда разрушены его грамматические связи с другими словами.

Незадолго до того, как должна была выйти в издательстве «Новое литературное обозрение» книга Аркадия Драгомощенко «Тавтология», мне повезло познакомиться ближе с принципами воображения, организующими его стихи. Это произошло случайно во время обмена репликами через нашу общую подругу, поэта Елену Костылеву. Речь шла о старой фотографии: Драгомощенко рассказал, что рассматривает фотографию Эдны Сент-Винсент Миллей, сделанную Арнольдом Генте в 1914 году. Юная Миллей стоит под цветущей магнолией, положив каждую руку на ветку. Драгомощенко назвал эту фотографию образцом красоты; но дерево он ошибочно посчитал яблоней. Я колебалась, указать ли ему на ошибку, из-за того что боялась, что от этого его восхищение убавится. Не удержавшись, я написала нашей подруге Елене, что если Драгомощенко думает, что это яблоня, то Миллей тогда — дюймовочка, потому что цветок яблони меньше цветка магнолии примерно настолько же, насколько дюймовочка меньше Эдны Миллей. Когда Елена пе­редала ему мое замечание, он был и шокирован, и заинтригован. Позже он записал свои мысли о том, как повернулось его восприятие этой фотографии (к моей большой радости). Из этих записей сложился позже блок рассуждений в его эссе «Местность как усилие», вошедшем в «Тавтологию». И я ду­маю, что на последний абзац «Тавтологии» эти мысли тоже повлияли.

Невозможно смириться с тем, что не стало Аркадия Драгомощенко. После его недавнего ухода естественно говорить о смерти и памяти в его поэзии.