«Украденное письмо» Эдгара По от Жака Лакана к Жаку Деррида

выступление на конференции к 200-летию Эдгара По в

Российской Национальной Библиотеке 11 сентября 2009

Не случайно, сборник работ Жака Лакана, единственная написанная им и опубликованная при жизни книга «Écrits», открывается анализом литературного текста, к тому же текста американского автора. Сам Фройд часто сравнивал основанную им клиническую практику с работой детектива, поэтому такой выбор уже в первом приближении не выглядит случайным. Лакан выбрал именно «Украденного письмо» Эдгара По для иллюстрации работы психического аппарата ещё и потому, что вопрос о носителе памяти, записи, утрате и обретении письма является ключевом в теории и технике психоанализа. А с подачи Жака Деррида понятие «письмо» стало одним из фундаментальных понятий психоанализа.

В качестве означающего, истина не только появляется в отношении к другому, но и предполагает присутствия третьей инстанции, устанавливающей порядок этой связи, правила почтового сообщения, кодировку, что и даёт основание Лакану помещать на это место психоаналитика, выступающего медиатором между субъектом и его бессознательным. «Что, собственно, представляет собой письмо? – спрашивает он в семинаре 1954/55 – Как может оно быть украдено? Кому оно принадлежит – отправителю или тому, для кого оно предназначено? Если вы утверждаете, что оно принадлежит отправителю, то в чем тогда дар письма, собственно, состоит? Зачем вообще письмо отправляют?» [Лакан, 1954/55: 281]. Письмо не принадлежит ни адресату, ни отправителю, но выстраивает саму логику времени, хронологическую разнесённость субъекта, поэтому и работает оно в эффекте последействия, буквально: письмо посылают с тем, чтобы оно доходило. Представляло собой истину в её временном становлении, в её пути. Истина ещё должна дойти до субъекта. Она конституирует себя в становлении, в прохождении через ряд инстанций, на что указывает Лакан в семинаре 1953/54: истина субъекта – это его история.

Не случайно и Деррида говорит о «интерсубъективной триаде»: письмо всегда адресовано субъектом кому-то другому, но имеет ввиду нечто третье, его предпосылкой является время. Подобно влечению, которое вращается вокруг объекта, но, обнаруживая его отсутствие, тем не менее, всегда достигает своей цели. Так и письмо – в силу своей посланности, пребывания в пути – всегда достигает отличного результата или результатов, не совпадающих с намерениями отправителя.

Судьба письма не только в том, что оно должно пройти несколько инстанций от отправителя до адресата и обратно, но и в том, что оно должно обнаружить свою кодировку, свой смысл, появляющийся в зависимости от места пребывания. Не случайно слово «путный» происходит от «путь»: толк всегда производен и не отделим от того места, где он толчётся. Подобно письму из повести Эдгара По, на пути своей маршрутизации сообщение каждый раз приобретает новое значение, новую направленность и ценность в зависимости от того, в чьих руках оно оказывается («попав в карман министру, оно уже не то, чем было прежде, чем бы оно прежде ни было. Оно уже не любовное письмо, не доверительное послание, не предупреждение – теперь оно доказательство, аргумент» [Лакан, 1954/55: 282]), тем самым придавая новый статус и самому его обладателю. «Его место, – говорит Деррида, – имеет главное отношение с его смыслом, который должен быть таким, который позволит ему вернуться на своё место». [Деррида, 1975: 688]. Таким образом, истину можно понимать лишь исходя из того места, где она о себе заявляет, из того, что о ней говорит.

Коллизия разворачивается вокруг того, что герои предполагают, не зная этого наверняка, что королева скрывает некое письмо от своего августейшего супруга. Письмо имеет ценность лишь в том случае, если его содержании представляет какой-то интерес для короля, до рук которого оно так и не доходит, поэтому вопрос о его настоящей ценности выносится за скобки повествования, точно так же как и вопрос о реальной травме как причине невроза.

Роль короля состоит здесь в том, чтобы быть немым господином, предполагаемым адресатом, держателем наслаждения, который даже не нуждается в артикуляции своих желаний, потому что его подданные уже успели предвидеть его недовольство от этого сообщения и предпринять соответствующие превентивные действия по устранению неугодного сообщения, тогда как сам монарх об этом и не подозревает. Господин вообще не нуждается в желании, «он не знает, чего он хочет. – говорит Лакан в семинаре «Изнанка психоанализа», – Вот что составляет подлинную структуру дискурса господина. Раб знает многое. Но что он знает ещё лучше, так это что хочет сам господин, даже если этот последний не знает этого сам – как это обычно и бывает, иначе он господином бы не был» [Лакан, 1969/70: 40]. Равно и в повести Эдгара По король является субъектом предполагаемого незнания, а точнее, прибавочного наслаждения, которое и призваны обслуживать его подданные. Именно оно, предполагаемое наслаждение господина и делает письмо таким ценным в глазах королевы и министра.

Королева же, поддерживая истерический дискурс, тем не менее, намеревается скрыть своё желание от того, на ком оно завязано, от своего мужа короля, желание, которое становится тем более очевидно, что связано оно в письмом: её симптом просто прописан на бумаге. Желая скрыть письмо от глаз короля, она изобличает своё собственное желание так явно, что чуткий до чужих слабостей интриган-министр может легко воспользоваться её нерасторопностью и обратить ситуацию к своей выгоде. Желая скрыть истину, накидывая на неё вуаль, тем самым, королева обнаруживает её. Ведь для истерички истина – это и есть способ скрывать истину. Отказываясь признавать своё желание, связанное с господином, тем самым, истеричка дезавуирует себя в качестве подчинённой, встроенной в это самое желание другого, пусть даже её сообщение свидетельствует о бессилии господина. Таким образом, так неумело скрывая своё тайное послание, она делает сцену комичной и выставляет короля незадачливым ревнивцем, которого министр так легко может обвести вокруг пальца, в то же время, укрепляя его в его символическом статусе, статусе гаранта социального и семейного порядка. Ведь в данной сцене она сама является предметом похищения, предметом обмена между её супругом королём, неким высокопоставленным вельможей, министром собственного правительства и следователем Дюпеном. Настолько, насколько судьба женщина и состоит в том, чтобы быть украденной, стать предметом обмена или дара . Поэтому измена жены, какие бы цели она не преследовала, только поддерживает патримониальное функционирование института семьи; измена укрепляет саму структуру семьи.

Министр занимает позицию дискурса университетского, поскольку хочет приобрести то знание другого, то знание, которое предназначается вовсе не ему. Как всякий настоящий учёный, он похищает знание из его лона (лона природы или лона женщины), желая завладеть тайной желанием другого. Что он хочет? Какие цели преследовать в своём рисковом предприятии? Для чего может использовать шантаж человек, который и без того легко обманывает короля и пользуется его расположением? Не для того ли, чтобы укорениться в том символическом порядке, дознаться относительно истины желания своего господина и госпожи. Это человек, со своей истошностью учёного, желающий ответить на вопрос, Was will eine Frau eigentlich? В его действиях нет ничего антимонархического или революционного, напротив, он стремится отождествиться с королём, на которого проецирует некий интерес и таким образом получает своё собственное прибавочное наслаждение. Равно как и вся наука движима намерением узнать желание Бога, что, впрочем, не мешает ей желание это похищать.

Дюпен, напротив, избегает позиции учёного, поскольку он вообще не ищет знания, оно ему ни к чему. Он не желает знать, он желает найти. Если он и желает чего-то, что это не познание, а поступок, и в этом он подобен психоаналитику, на что указывает и Лакан, поскольку именно аналитический акт, а не работа «серого вещества» или интерпретация позволяют ему вернуть письмо на его исходное место. [Lacan, 1966: 8] Равно как и акт психоаналитика представляет собой возвращение объекта влечения на его прежнее место: он возвращает пациенту то, что тот адресовал ему, поместил в аналитика. Вовремя отторгнуть и переадресовать этот объект влечения самому пациенту и есть смысл аналитического акта.

В центр своей интерпретации сюжета «Украденного письма» Деррида ставит не фигуру короля, который в данном случае, является мёртвым господином, а желание женщины. Действительно, вся коллизия вращается вокруг королевы и действие возникает лишь благодаря её желанию скрыть содержание сообщения от своего супруга: все остальные персонажи только встраиваются в него, похищают и авторизую его, действуют от его имени и по его повелению. Иными словами, истина возможна лишь при условии кастрации, постольку поскольку истина всегда половинчата и представляет собой субъективную частность, репрезентирует ту часть субъекта, которая соприкасается регистром реального. Как выражается Деррида: «Чего-нибудь всегда не хватает на своём месте, но самой нехватки всегда достаточно» [Деррида, 1975: 693], достаточно для становления субъекта в качестве желающего. То есть, кастрация является не только условием возникновения истины, но и её планом выражения: истина всегда заявляет о себе посредством исчезновения фаллоса, через утрату всех субъективных идентификаций, как выражается Деррида, она является «контрактом истины. Она подрывает единство означающего». [Деррида, 1975: 698].

Истерическое желание должно обнаружить эту нехватку у господина, выставить голого и кастрированного короля, который сам об этом ничего не подозревает. Таким образом, можно заметить двойственность истерического желания: с одной стороны, оно не производно от желания господина: королеве хочет, чтобы король хотел, только тогда вся её игра приобретает какой-то смысл (равно как и истеричке всегда нужно быть желанной), с другой стороны, она делает всё для того, чтобы это желание осталось нереализованным: король должен хотеть, но не получать. Она занимая позицию, как выражается Мари Бонапарт, «одновременно всесильную и зависимую»: она занимает место фаллоса, хотя знает, что он ей не принадлежит точно так же, как и её господину. Как и всякая истеричка, королева провоцирует желание мужчины, создаёт себе кумира, но кумир этот оказывается умерщвлён.

Признание желания – и в аналитической клинике и в повести Эдгара По – становится возможно только в том случае, если господин оказывается лишён своего фаллоса и своей символической позиции, поэтому письмо может быть написано только женской рукой. «Истеричка, – говорит Лакан, – фабрикует, насколько это в её силах, мужчину, – мужчину, которого одушевляло бы желание знания» [Лакан, 1969/70: 37]. Именно так и поступает королева в повести Эдгара По, фабрикуя своё желание в присутствии её якобы-желающего-знать господина. Равно как и в анализе, желание субъекта заявляет о себе посредством трансфера, в присутствии аналитика, sujet suppose savoir, субъекта предполагаемого знания. Поэтому Лакан говорит о том, что первичной задачей анализа является «истеризация дискурса» пациента, выведение его на такую орбиту, где господство собственно Я стало бы сомнительным, а расщепление субъекта стало бы очевидным и встреча с ним была бы неизбежной. Таким образом, вхождение в истерический дискурс является единственным способом открытия истины бессознательного в аналитическом лечении. Поэтому и роль аналитика, подобно королю, состоит в том, чтобы, как выражается Лакан, оказаться «утраченным, исключённым из этого процесса» [Лакан, 1969/70: 43], то есть стать объектом в фантазме пациента, тем объектом, вокруг которого он и строится невроз трансфера.

Для Деррида само письмо является метафорой фаллоса: чтобы получить к нему доступ, его сперва необходимо утратить, тем самым обретая свой способ извлечения удовольствия, свою сексуальность. Письмо, таким образом, и есть способ производства нехватки, женственности, (настолько насколько уместно ставить между ними знак равенства, ведь оба пола заданы своим отношением к этой утрате: мужчина полагает, что имеет фаллос, женщина полагает, что может им стать). Письмо отделяет субъекта от его наслаждения, является репрезентантом его кастрации, поэтому анализ никогда не отрицал терапевтический эффект от написания писем.

В то же время, как предмет обмена, письмо является способом поддержания тех социально-либидинальные связи, корреспондентным отношений с другими, которые мы называем сексуальностью. Поскольку сексуальность это и есть отношение к Другому, Другому якобы-желающему, якобы-знающему или якобы-наслаждающемуся, то виртуальное отношение, которое и составляет любой психический симптом. Как кокон вокруг пустого пустого места кастрации, или фиговый листок, который прикрывает не что иное как отсутствие фаллоса. Всё то, что является сексуальностью представляет собой попытку экранировать эту пустоту, прикрыть листком факт кастрации, создав иллюзию желания Другого, иллюзию истины бессознательного, которая, впрочем, не может являться никак иначе, чем в форме иллюзии.

Поэтому и проработка невроза в аналитической клинике состоит как раз в том, чтобы обнаружить эту пустоту, которая находится на месте письма, на месте симптома, ведь всякие невротик, подобно министру, полагает, что обладает некой ценностью, подлежит желанию Другого (долгу, удовольствию, закону), тогда как, в действительности, владеет лишь подделкой, протезом этого самого Другого, которого не существует. Как выражается Лакан в семинаре 1981: «Большого Другого не существует, но сексуальность создаёт протез или видимость того, как если бы он существовал». То есть мы может только предполагать, что сексуальность существует, что нечто в Реальном связывает два пола таким образом, что позволяет роду человеческому длить своё существование.

Дюпен стремится возвратить письмо на его прежнее место, вернуть королеве тот пустотой объект, вокруг которого вращается её желание: король не хочет ничего, его совершенно не интересует содержимое письма, – таков должен быть результат расследования, проведённого Дюпеном. Равно и конечная цель анализа состоит в том, чтобы вернуть пациенту объект его влечения, позвонить ему соприкоснуться со своим запретным наслаждением, которое не нуждается более в опосредованном представительстве и протезировании. Другой от тебя ничего не хочет, желание аналитика никак не связано с твоим собственным, Большого Другого не существует, – таков конечный пункт назначения всякого аналитического предприятия и один из основных тезисов в теории Лакана.

В своём Proposition 1967 года Лакан различает текстуальное знание и знание референциальное, которое он вменяет аналитику, то есть то, которое не сводимо просто к знанию конкретных фактов, теорий и концепций, но устанавливало бы связь между означающим и означаемым. [Lacan, 1967: 10]. Знание аналитика выступает в качестве третьего элемента, посредника, устанавливающего связь между говоримым и говорящим. Поэтому психоанализ не задаётся вопросом о знании того или иного предмета (симптома, диагноза, структуры) или познании самого себя, а апеллирует к функции знания: какую роль оно исполняет в конкретном случае, чему оно служит, на мельницу каких влечений льёт оно свою воду? Референциальное знание призвано устанавливать связи между терминами высказывания, не задаваясь при этом вопросом об истинности или ложности тех или иных посылок. Так и сыщик Дюпен у Эдгара По не интересуется содержанием пропавшего письма, но усилия его направлены на то, чтобы связать начало и конец истории, вернуть письмо в его исходную точку. «Дюпен сам изъял себя из символического кругооборота письма» [Деррида, 1975: 706]. То есть, как и психоаналитика его интересует не знание, которое имеет королева, а то, какую функцию это знание исполняет, то, какой путь оно проделывает, и то, какие последствие оно оказывает на всех участников этой детективной кадрили.

Дюпен является следователем в буквальном смысле слова: он изучает следы, следы воспоминаний, которые и составляют карту истерического симптома королевы. Настолько насколько тело истерика представляет собой ландшафт, который, в то же время, протестует против картографирования, против доминирования буквы, ищёт прорехи внутри символического мира с тем, чтобы установить новые каналы для оттока наслаждения и доступа к истине. Истеричка протестует против господства означающего и желает избавиться от письма, которое тем не менее, является носителем её истины, определяет логику её симптома. Того письма, которое так никогда к неё в руки и не попадает. Таким образом, реальное тело работает по законам влечений к жизни; и если истерик отстаивает рубежи жизни, вытаскивая её из теснин означающего, то психотик представляет собой абсолютно живое тело, которое никак не связано с означающим и полностью погружёно в наслаждение.

Как выражается Лакан в лекции 18 февраля 1970: «Речь со стороны тела идёт скорее об отказе. Принимая последствия, которые господствующее означающее для него несёт, истерик не является рабом». [Лакан, 1969/70: 116] Иными словами, истерический дискурс оказывается наиболее продуктивен для любого анализирующего именно потому, что он подрывает корпус знания, связь означающего и означаемого, разрывает конвенции и расторгает «контракт истины», о котором говорит Деррида. Истеричка протестует против того знание, носителем которого она является. Поэтому королева инициирует расследование с тем, чтобы избавиться от своего знания, а вовсе не для того, чтобы вновь обрести его: я ничего не хочу знать – будто повелевает королева, и все остальные персонажи, следуя этому приказу, так и не решаются ознакомиться с содержанием письма. Именно это нежелание знать свою истину, признавать то, что прописано и отправлено по назначению, и возвращает ей Дюпен вместе с украденным письмом. Так же поступает и Фройд в случае с Дорой, которая жалуется на конфликты, сопровождая эти рассказы полным недоумением относительно причин всего происходящего вокруг неё: «я ничего об этом не знаю», – говорит она. И первая интерпретация Фройда состоит как раз в том, чтобы показать Доры на её собственную активную позицию внутри этих корреспондентных отношений, обратить её внимание на ту истину, которую она постоянно артикулирует, но которую не желает признавать, что она сама производит и поддерживает все те конфликты, на которые теперь жалуется. Её письмо также оказывается украдено, но – как и в повети Эдгара По – оно висит на самом видном месте[1], том месте, которое должно остаться не узнанным как для Фройда, так и для самой Доры. И только в возвращении этого сообщения, а эффекте перезаписи, желание это становится очевидно для самой пациентки, поэтому Лакан и говорит о том, что «аналитик сродни переписчику» или, в данном случае, следователю, который должен вернуть объект влечения на его исходное место, поскольку «письмо всегда приходит по назначению», как выражается Лакан. [Лакан 1954/55: 400].

Деррида, 1975 – Деррида Ж. Носитель истины (1975) // О почтовой открытке от Сократа до Фрейда и не только. (пер. Г.А. Михалковича) Минск: Современный литератор, 1999. С. 645 – 788;

Лакан 1954/55 – Лакан Ж. Семинары. Книга 2. «Я» в теории Фрейда и в технике психоанализа. (пер. Черноглазова А.К.). М.: Гнозис/Логос, 1999;

Лака, 1964 – Лакан Ж. Семинары. Книга 2.  Четыре основные понятия психоанализа. (пер. Черноглазова А.К.). М.: Гнозис/Логос, 2004; 

Лакан 1969/70 – Лакан Ж.. Семинары. Книга 17. Изнанка психоанализа (пер. Черноглазова А.К.). М.: Гнозис/Логос, 2008;

Lacan, 1966 – Lacan J. Le séminaire sur “La letter volée” // Écrits 1. P.: Seuil, 1966. – P. 7 – 75;

Lacan, 1967 – Lacan J. la proposition du 9 octobre 1967 sur le psychanalyste de l’école // Ornicar? No. 8, 1978. P. 5 – 26;