Журнальный клуб Интелрос » Credo New » №4, 2016
Красиков Владимир Иванович,
главный научный сотрудник
Центра научных исследований
Всероссийского государственного университета юстиции
Министерства юстиции РФ
(РПА Минюста России),
доктор философских наук, профессор,
e-mail: KrasVladIv@gmail.com
Krasikov Vladimir Ivanovich
Chief Researcher Research Centre
Russian State University Justice Ministry of Justice
(RPA Russian Ministry of Justice)
Doctor of Philosophy, Professor,
e-mail: KrasVladIv@gmail.com
УДК – 141
ФИЛОСОФЫ «МЫШЛЕНИЯ И ЛИТЕРАТУРЫ» В СОВРЕМЕННОМ РОССИЙСКОМ ИНТЕЛЛЕКТУАЛЬНОМ СООБЩЕСТВЕ [1]
Аннотация:
Объектом исследования данной статьи является российское философское сообщество, в котором существуют характерные группы, объявляющие своей идентификационной отличностью феноменологию, герменевтику и постмодернизм. Предметом исследования — история появления этих групп в постсоветской России, их формирующиеся институции и история отношений с другими интеллектуальными группами. Автор подробно рассматривает такие аспекты темы как исторические корни этих новых складывающихся традиций, их представленность в академических и образовательных институциях, особенности теоретических платформ их лидеров. Методология исследования базируется на подходе, согласно которому сетевая структура отношений между интеллектуалами определяет общезначимое пространство интеллектуального внимания, которое структурируется на несколько конкурирующих позиций. Основными результатами проведенного исследования является: — описание истории, теоретических особенностей, состава и институциональной представленности трех интеллектуальных групп в постсоветской России: феноменологов, герменевтов и постмодернистов; — характеристика теоретических платформ лидеров данных сообществ; — характеристика перипетий коммуникации этих групп с другими подобными образованиями.
Ключевые слова: феноменология, герменевтика, постмодернизм, постсоветская Россия, особенности коммуникации российское философское сообщество
Summary:
The object of the research article is the Russian philosophical community in which there are specific groups, declaring his identity perfectly phenomenology, hermeneutics and postmodernism. The subject of research is the history of the emergence of these groups in the post-Soviet Russia, they formed the institutions and history of relations with other intelligence groups. The author considers aspects such topics as the historical roots of these new emerging traditions, their representation in the academic and educational institutions, especially the leaders of the theoretical platform. The research methodology is based on an approach under which the network structure determines the relationship between intellectuals universally valid intellectual attention space, which is structured into several competing products. The main results of the study are:
— Description of the history, theoretical characteristics, composition and institutional representation of the three intellectual groups in post-Soviet Russia: phenomenology, hermeneutic and postmodern;
— Description of the theoretical platforms leaders of communities;
— Description of the vicissitudes of communication with other groups.
Key words: phenomenology, hermeneutics and postmodernism in post-Soviet Russia, especially communication the Russian philosophical community
Это философы, для которых анализ языка, текстов и «игр» составляет эпицентр внимания и творческого интереса: сторонники феноменологии, герменевтики и постмодернизма. Их генеалогия восходит к группе академических философов историко-философской тематизации в советской философии, и в особенности М. Мамардашвили, равно как и к идеологическому спецназу советской эпохи – специалистов по «критике современной буржуазной философии», хорошо знакомых с языками и идеями «вероятного противника». Впрочем, их генеалогию можно возвести и к литературоцентризму отечественной философии второй половины XIX в., художнической рефлексии Достоевского и Толстого.
Когда они появляются в нашем отечестве – не в виде отдельных интересантов соответствующих западноевропейских философских направлений – а как устойчивые группы единомышленников, имеющих свое групповое самоотличительное сознание? Какова была динамика их общения, коммуникации с другими группами интеллектуалов? Таков круг вопросов, на которые мы попытаемся здесь ответить.
Феноменология и герменевтика были активно восприняты нашими литературными кругами и частью сообщества гуманитариев в 70–80 гг. ХХ в. (если не считать первых изысков в этой области еще деятелей «серебряного века» русской философии), воплотившись, в частности, в творческой практике Московского концептуализма, в культур-философских проектах М. Бахтина, Ю. Лотмана, В. Библера. Позже стали просачиваться и первые постмодернистские тексты. Однако лишь на излете перестройки цензура ослабела настолько, что началась полноценная рецепция, появились постмодернистские авторы и философы. Реакция на эти идеи со стороны благонамеренного большинства, воспитанного в традициях реализма и марксизма, была вполне ожидаема: на них сразу же были навешаны ярлыки «махрового иррационализма» и «оголтелого релятивизма».
Соответственно, русским постмодернистам и иже с ними не оставалось ничего более, как замыкаться в своем кругу и жить своей жизнью – в презрительно-ироничном противостоянии непонимающему окружению. И как всякое нонконформистское направление, а тут еще и основательно фундированное философски, оно привлекает к себе и молодежь, и, что важнее, людей среднего возраста. Возникает не только обычная в таких случаях субкультура, но и, в стиле свободной (журналистской) философии XIX в. – начала XX в., социальная сеть журналов, издательств, семинаров с группирующейся вокруг них, по обыкновению, гуманитарной молодежью.
Став немарксистами уже вполне разрешено – в ходе исходной разделительной идентификационной дискуссии конца 80-х прошлого века, они постарались побыстрее забыть догматический кошмар марксизма-ленинизма, тем более что всерьез уверовали в новые евангелия.
На самом деле их теоретические позиции представляют собой констелляцию близкородственных направлений феноменологии, герменевтики и постмодернизма. Довольно затруднительно давать какие-то однозначные характеристики тому или иному философу или группе, потому что ко многим применимы эти, во многом взаимодополнительные квалификации. Вместе с тем, можно условно говорить об этих трех групповых теоретических самоидентификациях, которые все же присутствуют в современном поле интеллектуального внимания философского, шире гуманитарного сообщества в нашей стране.
Формирование феноменологических групп у нас в стране начинается в 80-гг. ХХ в. В семидесятые годы интересующихся феноменологией было немного и их положение можно было назвать «академическим затворничеством». Однако с начала восьмидесятых положение меняется, в наиболее прозападной области еще тогда Советского Союза, Прибалтике (Риге и Вильнюсе) возникает первая группа молодых феноменологов, в основном местных – так сказать «рижско-вильнюсский» кружок. В Москве их патронирует Н.В. Мотрошилова, из Ростова-на-Дону часто наведывается В.И. Молчанов. С 1981 по 1991 группа издала пять сборников по феноменологии и герменевтике, почти ежегодно проходили соответствующие конференции, семинары, летние школы. В середине 80-х, учредитель и президент Всемирного Феноменологического Института Анна-Тереза Тыменецка обратила внимание на советскую феноменологическую группу и стала ей содействовать: приглашать на конференции, предоставила возможность публикаций в знаменитой и престижной Analecta Husserliana. [1]
Легитимизация отечественной феноменологии произошла все же после так сказать его представления в «официальной книге записей» отечественного философского сообщества (журнал «Вопросы философии», 1988, № 12 – Материалы круглого стола «Феноменология и ее роль в современной философии»).
Большое значение имело так сказать «напутственное слово» М.К. Мамардашвили, который в своем выступлении на этом «Круглом столе» выдвинул тезис о том, что «феноменология, очевидно, есть момент всякой философии». Э. Гуссерль не открыл чего-то из ряда вон выходящего, он скорее эксплицировал, зафиксировал и сделал предметом систематической рефлексии те объективные образования, которые входят одновременно и в нашу мыследеятельность, и в культурные поля массовой деятельности, представляя собой их «структуры» (наподобие структур в структурализме) или «горизонты смысла». Это «деятельно-предметные образования», «целостности, обладающие самодеятельностью, своей размерностью не совпадающие с модулем рационального действия» (курсив мой – В.К.) [2]. Именно они и требуют феноменологических процедур. Здесь налицо был важный посыл о первичности феноменологии как имманентного аспекта любого философского образования и исследования, и вторичности феноменологии как самозамкнутой касты узких специалистов, изучающих бесконечные детали и аспекты, термины и смысловые нюансы в необозримых текстах Гуссерля.
С 1989 «академическое затворничество» сменилось «феноменологическим натиском», институциональным «взрывом», произошедшим благодаря организаторской энергии группы молодых интеллектуалов (В. Анашвили, И. Чубаров, О. Никифоров), которые организовали «Русское феноменологическое общество» (просуществовавшее, правда, недолго) и журнал «Логос» (с 1991).
Вторая попытка институализации феноменологии в России (после «Общества») была осуществлена на философском факультете РГГУ. Усилиями В.И. Молчанова и В. В. Калиниченко был создан Центр феноменологической философии (1996-1998). В его составе сейчас находится 7 человек, которые занимаются переводами как произведений классиков направления (Э. Гуссерля, М. Хайдеггера), так и современной западной феноменологии. Центр организует международные конференции, входит в Организацию феноменологических организаций (OPO), которая была учреждена на конференции в Праге в 2002. Здесь проходят научно-исследовательские семинары: «Проблема истины в «Логических исследованиях» Э. Гуссерля (рук. В. И. Молчанов) и «Проблема дискурса и история понятий» (рук. В. А. Куренной). [3]
В Санкт-Петербурге первыми феноменологами были А. Г. Черняков и Н. А. Печерская, в настоящее время институционально феноменология воплощена, прежде всего, в Центре феноменологии и герменевтики философского факультета Санкт-Петербургского государственного университета (рук. – Д. Н. Разеев). Деятельность Центра не столь впечатляюща как в РГГУ. Здесь готовится новый период ключевого труда Гадамера и функционирует регулярный научно-исследовательский семинар «Исследование методологического потенциала герменевтики и феноменологии». [4]
В содержательном отношении в феноменологическом сообществе выделяют две тенденции. Одну из них можно обозначить как гуссерлианскую, другую – как хайдеггерианскую. [5] Первая стремится «понять первичное парадигматическое сознание, или, иначе говоря, первичный опыт сознания» [6], фундаментальные виды опыта как безусловной предпосылки познания вообще. Эта классическая интерпретация свойственна первопроходцам феноменологии в России Н.В. Мотрошиловой и В.И. Молчанову.
Последний, однако, постепенно отходит от ортодоксии и создает в конце прошлого – начале нынешнего веков авторскую концепцию «сознания как опыта различений». [7] Неудовлетворенность «озабоченной безжизненностью» М. Хайдеггера и «жизненным антропоцентричным миром, скроенным по образцу трансцендентальной субъективности» Э. Гуссерля привела его к «различенности» и «границам». «Сознание — это различение, сознавать — значит различать. Опыт — иерархия различений, различение различий. В этом отличительная черта человеческого сознания; все модусы сознания можно осуществить в опыте: восприятие, память, воображение и т. д., но сама «субстанция» в опыте не дана. Сознание как нечто загадочное парит над своими модусами и обычно «приземляется» в виде знаковых систем, нейрофизиологических структур, общественных отношений». [8]
Хайдеггерианская трактовка феноменологии близка сократической традиции – сближать, до полного совпадения, акт мысли с актом поведенческим: чему учим, так и живем. О том проповедовал и М.К. Мамардашвили, говоря о «реальной философия» и «втором рождении». Соответственно, к подобной интерпретации близки А.Г. Черняков, А.В. Ахутин и др. К примеру, это идея об «обусловленности содержания онтологического учения этическими обстоятельствами философствующего. Имеется в виду проблема собственно философского этоса, этоса философа как именно философа, и соотношения такого этоса с «искомой наукой» сущего как сущего. Этос философа — это то, что только открывается как таковое в собственном усилии философствования, в том числе и как способность подобное усилие совершить». [9] Феноменология, таким образом, есть прямая реализация практического, жизненного, экзистенциального интереса, есть поступок. [10]
Феноменологическое сообщество, имея центром все же, похоже, московскую группу (Центр феноменологических исследований РГГУ, «Логос»), санкт-петербургское и региональные ответвления, представляет собой узкую сплоченную, самодостаточную и в целом закрытую от влияния и проникновения иных философских влияний и других (не своих, незнакомых) людей.
Российской герменевтике повезло меньше. Имея, как и феноменология, общих славных основателей (Г. Шпет, А.Ф. Лосев, М. Бахтин), она не обрела своего группового институционального статуса, как та же феноменология (за исключением Центра при философском факультете Санкт-Петербургского университета). [11] Она существует скорее как условное обозначение одной из важных методологических тенденций в исследовательском творчестве некоторых философствующих филологов или же культурологов (семиотические исследования культуры). [12] Однако, если и не сложилась какая-то устойчивая группа герменевтов то, по крайней мере можно говорить о некой констелляции идейно близких гуманитариев, объединяемых сочувствием и интересом к творчеству и концепции С. Аверинцева (А.В. Михайлов, В.В. Бибихин, О. Седакова, В. Махлин и др.)
Хорошо известно, что затруднительно однозначно квалифицировать области его изысканий, он зачастую одновременно выступал и как филолог, и культуролог, и философ. Вероятно, единственное, что может их объединить – это своего рода «феноменология понимания». Понимание же интерпретируется почти онтологически, в духе Хайдеггера, как человеческое присутствие, бытийность, куда включены как рациональные компоненты (логический анализ, деконструкция, перевод содержания на метаязык описания), так и иррациональные («сердце» человека, его совесть, историческая интуиция, способность к образному мышлению и т.п.)
Специфика герменевтического метода Аверинцева состояла в том, что анализ отдельного произведения или автора всегда проводился им «в большом контексте», т.е. в большом ансамбле культурной истории. Понимание становилось ответственным, превращаясь в своего рода «службу тексту», когда оно являлось его продолжением и его «телом». [13]
Постмодернизм, как и всякая критическая духовно-идеологическая волна в истории мысли (кинизм, буддизм, марксизм, фрейдизм, экзистенциализм и др.), периодически накатывающаяся на общества, обладал интенсивным ощущением собственной новизны и претензией на новое умственное зрение. Те же мессианизм и нарциссизм мы видим и в отношении отечественных контрагентов, особенно в первоначальный, так сказать «сектантский» период миссионерства и эсхатологических предчувствий. Российский постмодернизм – по отношению к западному, «центральному» – носил так сказать «периферийный» характер. [14]
Отношение «большого общества» и традиционного философского сообщества было соответствующим – как к некой опасной духовной инфекции, которое отчасти, совершенно несправедливо, сохраняется и по сей день. Естественно, что философы-постмодернисты и примыкающие к ним стремились преодолеть эти предрассудки, показать свою новизну, войти в поле интеллектуального внимания не только части литературно-художественных кругов и столичного студенчества, но и провинциальных интеллектуалов, в том числе и преподавателей философии.
В 90 гг. прошлого века это было возможно лишь используя единственную общероссийскую философскую трибуну – академический журнал «Вопросы философии». Несмотря на известные проблемы, это самое авторитетное, известное, бюджетное издание, через которое провинциальные философствующие массы получают информацию о содержаниях, тематизациях, позициях в поле интеллектуального внимания российской философии (вернее, доминирующих групп, которые активно присваивают себе эту эмблему).
Пускали их на страницы журнала, прямо скажем, не часто, всякий раз оговаривая саму природу феномена постмодернизма не как «философскую», а исключительно как масс-медийную, филологическую или литературную.
Первый раз это произошло в 1993 г. в виде круглого стола «Постмодернизм и культура» журнала «Вопросы философии», в котором и дискуссии как таковой не было (столь сильно было, вероятно, неприятие новых тогда и популярных интеллектуалов). Номер получился как бы чисто презентационным. В манифестациях их участников-философов, в отличие от сравнительно-литературных упражнений, воспроизводился знакомый историко-философский архетип противостояния «живой» (творческой, раскрепощенной) философии и «казенной». Прежде такое уже бывало, достаточно вспомнить наиболее известные ранее противостояния: Шопенгауэра, Кьеркегора и Гегеля, Ницше, экзистенциалистов – и «университетских философов».
Соответственно, полагали в то время отечественные постмодернисты, современная «школьная» философия в своих классических «научных» образцах завоевала свое место в культуре и держит его, ревниво оберегая свою цеховую и институциональную территорию; вся же остальная область гуманитарной мысли истолковывается – по отношению к этому «единственному» философскому месту – как «нефилософская».
Группа самоидентифицировалась как «философия становления», экстерриториальная по отношению к прежним жанровым, дисциплинарным границам и практике университетского преподавания. Тут же прозвучали новые, неслыханные дотоле в российских глубинках революционные постулаты о десубъективизации, различении, рассеивании, открытости, плюрализме, антисциентизме-антитоталитаризме и т.п. Что ж, они нашли своих адресатов и своих адептов. И хотя рекрутирование сторонников произошло всё же через переводы и чтение книг, в сакральном философском журнале состоялась так же, как и в случае с феноменологией, «официальная регистрация» новорожденного. Ключевые посвятительные формулы «регистрации» – логоцентризм, тело без органов, симулякр, деконструкция – стали отличительными эмблемами, паролями посвящения.
«Выход в большой свет» оказался всё же эпизодом: сообщество профессиональных (или же «школьных») философов не воспринимало постмодернистов иначе как либо «безбожных релятивистов», либо крайне узких специалистов по французской литературе. Такое отношение вкупе с нарциссизмом самих «философов становления» и поспособствовало самозамыканию последних в своей институции.
Меж тем и внутри самого постмодернистского сообщества прошли внутренние самоопределительные дебаты между философствующими филологами и «филологическими философами» (термин Н. Автономовой). Показательна в этом плане дискуссия, организованная в середине 90 гг. XX в. журналом «Новое литературное обозрение». [15] В дискуссии приняли участие постоянные авторы и сотрудники журнала НЛО, а также группа философов, связанных с издательством Ad Marginem. Среди выступавших были С. Зенкин, М. Гаспаров, В. Мильчина, С. Козлов, В. Курицын, В. Подорога, И. Прохорова, М. Рыклин, О. Аронсон, Е. Деготь, Б. Дубин, М. Безродный, А. Зорин, В. Бибихин, А. Иванов. Философы, как всегда, высказывали претензии на верховенство, апеллируя к профессионализму владения рефлексией; филологи сокрушались по поводу нарциссизма философов и оторванности их от реальных смыслов текстов.
Постмодернизм, таким образом, это не только и не столько философия, как и позиционировался он его французскими основателями, а широчайшее гуманитарное новообразование, стержнем которого явился предложенный экспериментальный способ мирочувствования, призванный «оттачивать нашу чувствительность к различиям и усиливать нашу способность переносить несоизмеримое» (Ж.-Ф. Лиотар). Соответственно, редко можно найти чисто философствующих постмодернистов – в области, к примеру онтологии, эпистемологии или же истории философии. Реальные постмодернисты, в том числе и наши, любят заниматься вопросами, связанными с искусством, литературой, литературоведением, филологией, историей литератур, литературной критикой текущего момента, культурологией, историей культур и немного собственно философией.
В литературе у нас постмодернизм более ярок и удачлив, нежели в философии и представлен прозой Т. Толстой, В. Пьецуха, Вик. Ерофеева, В. Сорокина, В. Пелевина, поэзией Д. Пригова и др.
Однако, и в академических, и в образовательных философских институциях представители отечественного постмодернизма сумели занять, в конце концов, достойные позиции, несмотря на хроническую раздражительность в их отношении традиционно-рационалистических философов.
Так в 1987 в ИФ РАН была создана лаборатория постклассических исследований в философии, в 1997 году она была преобразована в сектор аналитической антропологии (глава – В. Н. Подорога, И.М. Чубаров, Д.Б. Голобородько и др.) [16], также ими был облюбован сектор эстетики (глава с 2011 – Е.В. Петровская, О. Аронсон и др.)
Другая представительная группировка находима в стенах Института РГГУ под обозначением «Русская антропологическая школа» – Е.В. Петровская, О.В. Аронсон, А.В. Гараджа, К.В. Бандуровский, Д.В. Барышникова, Т.Ю. Дашкова, И.А. Протопопова, А.И. Сосланд и др.
В Санкт-Петербурге это лаборатория метафизических исследований при философском факультете СПбГУ (с 1995) – руководитель Б.Г. Соколов, он же главный редактор альманаха «Метафизические исследования» (19 выпусков), Центр современной философии и культуры Российского гуманитарного института СПбГУ (М.С. Уваров и др.).
Присутствует постмодернизм и в регионах, особенно в образовательных институциях крупных областных центров. В качестве примера можно привести Национальный исследовательский Томский государственный университет, там на философском факультете работают довольно известные философы, разрабатывающие свои идеи в постмодернистском формате (В.Н. Сыров, Е.А. Найман). [17]
Кроме закрепления в институциях, любое устойчивое интеллектуальное сообщество, вырабатывающее свою идеологическую платформу и какие-то самоотличительные признаки, стремится и к созданию групповых медийных подиумов – для самореализации (самолюбования), общения и пропаганды своих достоинств среди окололитературных кругов. Две наиболее заметных из подобных в нашем случае – это журнал «Новое литературное обозрение» с 1992, главред – И. Прохорова и журнал «Синий диван» c 2002, главред – Е.В. Петровская (обойма авторов: Н. Самустина, Н. Сосна, А. Скидан, О. Аронсон, А. Магун, Э. Надточий и др.)
Пожалуй, наиболее яркая фигура отечественного постмодернизма и его неформальный лидер – это В.Н. Подорога, сумевший создать собственную оригинальную концепцию. Его «феноменология тела» представляет собой попытку разработки некого нового, вне классически-рационального (Декарт, Кант) или же феноменологического, стиля рефлексии. Первый либо «мыслит мысль», либо окружающие объекты, в том числе и свое тело, как «внешние», второй хотя и декларирует свободный внутренне-имманентный анализ мыслью себя, на деле изначально устанавливает (авторски, в лице Гуссерля) некий формат (интенции, горизонт смысла), который хотя и создал грандиозный предмет исследования классической феноменологии, вместе с тем «оставил в стороне довольно обширный регион языковых, перцептивных, чувственно-телесных феноменов». Это как телесная чувственность (к примеру, тактильные: кожа, касания) и собственно чувства, аффекты.
Подорога и предложил исследование этого «региона» нашего присутствия, назвав его «топологическим описанием». Особенностями последнего должна быть редукция нормативных ценностей восприятия, присущих времени и культуре самого исследователя, который в этом плане всегда является своего рода «инкарнацией» культурно-исторических априори, установок своей эпохи («высшего Субъекта»). Это может дать свободу, раскрепостить рефлексию над чувственностью, которая будет обладать новым качеством и открывать не то, что уже предопределено существующими нормами смыслов, а искомое спонтанное, на самом деле неподвластное чересчур себя переоценивающему сознанию.
Получаемые в итоге подобной рефлексии новые телесные образы (т.е. некие новые не-нормативные осмысления чувственности, пережитого) только и способны описать тайную сокрытую от сознания телесность, которая является нашим настоящим хозяином, вернее тем, кем по сути мы являемся, а не тем, что создает в своем воображении, переводя затем в норму смысла, наше горделивое массовидное сознание. Мы – тела, живущие своей сокровенной жизнью, полной неизведанных аффектов и сил, которые и пишут нашу истинную историю. Лишь описав и поняв эту жизнь, мы сможем создать подлинную или аналитическую антропологию. [18]
Причем подобная методология нужна не сама по себе, а для анализа литературно-художественной практики, великих текстов культуры, ибо литература – «наиболее интенсивное проявление человеческого существования, антропологического опыта». Национальные литературы репрезентируют, осуществляют двойной мимезис – как культурной реальности, так и внутренней жизни писателя. Подорога в дальнейшем осуществляет впечатляющий проект исследования рождения русской литературы как национального имперского мифа в XIX в. и, одновременно, как своеобразной документации уникального антропологического опыта русских писателей. [19]
Ну а последняя сверка позиций, интеллектуальное столкновение малой интенсивности между философами старой закалки, где закалкой является традиционный рационализм, и философами новой формации произошло в 2009 в рамках «круглого стола» № 9 журнала «Вопросы философии», по приличному академическому поводу: взаимоотношения философии и литературы.
Вполне естественно, что ключевыми фигурантами «стола» оказались те, кто интерпретировал заявленную тему в контексте нынешних процессов развития отечественного философского сообщества, его самопонимания и перспектив. По сути центральной темой стала самоидентификационная: «Какова же она, настоящая современная российская философия? Кто же реальные философы?»
И вот в тех моментах, когда русло беседы петляло в этом злободневном направлении, плавное «докладное чтение» тотчас же обострялось живой полемикой: формулировались фундаментальные характеристики происходящего, манифестировались позиции группировок.
Платформу традиционного рационализма наиболее просто и доходчиво сформулировал А.Л. Никифоров. На сей день, полагает он, у нас существует две философии – научная и литературная. Причем разница в способах философствования, в стиле изложения ими своих идей стала столь велика, что их представители не читают работ друг друга и часто неспособны понять их. Представители первой, «философии мысли» – «рациональные философы». Язык для них – лишь средство передачи итогов напряженной ментальной деятельности, не более. Ясная формулировка мысли, ее обоснование, забота о точности используемых понятий, критицизм – отличительные черты «философии мысли», нормативным образцом которой являются тексты логического позитивизма.
И есть «синтаксическая философия», «философия слова» – у представителей которой, «литературных философов», главным становится сам язык, языковая форма текста, создаваемый художественный образ, а мысль оказывается чем-то второстепенным, порой даже несущественным. «Литературный философ» стремится передать скорее некое чувство, свое собственное переживание философии, свое отношение к ней. В его текстах практически нет рациональной аргументации, она использует внушение вместо убеждения. Здесь невозможна критика, невозможны улучшения или исправления, невозможна выработка собственного понимания авторской позиции читателем. В недавней классике это Кьеркегор, Ницше, Хайдеггер.
Подобное различение повторялось в выступлениях многих участников, которые себя идентифицировали с «рациональными философами». Вообще эзопов язык здесь был очень популярен. Противная сторона дипломатично обозначалась как «определенные философские круги», «эта точка зрения», «другие», «экспроприировавшие литературу философы», «иные философы, презирая литературоведов и филологов, оккупировали литературу». Вменяемая «оккупантам» позиция квалифицируется следующим образом:
— «в решении философских проблем аргументация и обоснование невозможны … философские идеи влияют именно путем «заражения» читателя и внушения ему чего-то. Философия с этой точки зрения становится частью литературы, должна сознательно ассимилировать ее особенности: аффективность, субъективность, игру смыслами» (В. Лекторский);
— «на первом месте стоят…: самовыражение, суггестивность, актерство, я бы даже сказала, шаманство и камлание … выражение своих собственных ощущений … о себе любимых…», они считают, что «никакого «на самом деле» не бывает; … надеяться узнать, как было на самом деле, – это верх наивности» (В. Мильчина);
— «методическое бесстыдство «всебячивания», новый старый «методический солипсизм», принципиальная «невменяемость», не подотчетность индивида» (В. Махлин);
— «поток псевдолитературной и квазинаучной болтовни», «мышиный шорох пустых звуков», «словоблудие», «серый водопад бессмысленных страниц и безмысленных звуков», «претенциозная болтовня, информационный «шум» (А. Никифоров).
В качестве позитива предлагались все те же ценности эпистемологического классицизма и неопозитивизма: философия – «рациональное размышление над фундаментальными проблемами человеческого бытия», «обсуждение и критицизм», «размышление и критическая рефлексия», «аргументация», «точность и понятность». И лишь у И. Касавина мы встречаем указание на другую атрибутику философии: «трансцендирование» и «мифопоэтизацию». [20]
Представители же «определенных философских кругов» оказались явно более толерантными, настроенными на анализ ситуаций, а не людей. Лишь один раз, в завершении выступления прозвучала горестная констатация: «чувство потерянности и жуткой неполноценности – вот что, вероятно, стимулирует такого рода неприятие чужой мысли. Поразительно другое: почему же никого не смущает философская некомпетентность представителей цеха гуманитарного комплекса?» [21]
В.А. Подорога в своем выступлении дал довольно целостную картину современной духовной ситуации, в которой находится мировая философская мысль, и особенностей ее представленности в России. Тезисно ее можно представить следующим образом:
Итак, постмодернизм стал в России 90 гг. ХХ в., вернее в обеих столицах, суперпозицией, подмявшей (ошеломив своей влиятельностью и яркостью) все другие. В эту коалицию-суперпозицию включилась первоначально практически вся столичная продвинутая молодежь, а вожди русского постмодернизма стали культовыми фигурами. Однако приедается, опривычнивается всё, тем более что подобное уже случилось ранее и на Западе. Россия, как всегда, приобщается к инновациям, в том числе и интеллектуальным, в режиме «догоняющей модернизации». По прошествии времени, по мере взросления молодежи 90-х гг., начинается интеллектуально-естественный процесс распада суперпозиции на отдельные фракции.
Дело в том, что, во-первых, каждая перегруженная вниманием и фанатами позиция имеет слишком много талантливых лидеров, большинство которых хочет самореализоваться в самостоятельном проекте. И, во-вторых, в любом реципируемом идеологическом содержании рано или поздно, но непременно появятся «уши» наших архетипов – универсализма и контекстуализма, или же западничества и славянофильства, прогрессизма и консерватизма, левого и правого и т.п. Хотя они все и будут в данном случае с «постмодернистским душком». Как оказалось, впоследствии из постмодернистов выходят и неомарксисты, и неоконсерваторы.
Феноменологии и герменевтике оказалось проще прижиться на российской почве: они имели вполне академически респектабельных основателей и уже просуществовали в поле мирового интеллектуального внимания чуть ли не век. Постмодернизм не сразу и далеко не всеми был адекватно понят из-за его близости левым радикальным настроениям, чем в 90-е гг. были пресыщены многие со времен советского недалека. Многим также застилала глаза вычурная искусственно усложненная риторика, которая в устах большинства наших рьяных, особенно молодых постмодернистов казалась какой-то напыщенной пустой болтовней, скрывающей либо отсутствие мысли, либо перекодирование набора банальностей. Тем более, что в большинстве случаев так оно и было – постмодернизм был очередной формой поколенческого бунта в интеллектуальной среде. Время все расставило по своим местам: большинство в российском философском сообществе примирились и приняли отечественное издание постмодернизма как одну из позиций, с которой можно и должно вести диалог-дискуссию, сами постмодернисты научились говорить и на нормальном принятом языке общения, часть их идей была усвоена и переинтерпретирована, а они, в свою очередь, стали более самокритичны. Как всегда, жизнь, в том числе и интеллектуальная, идет своим чередом.
Литература
Общественные науки и современность. 2000. №. 1. C. 167.
Найман Е. А. Эстетические основания философской онтологии. Томск, 2004. 289 с.
[1] Исследование выполнено при финансовой поддержке РГНФ в рамках научного проекта № 15-03-00087, «Особенности научных коммуникаций в современном российском философском сообществе: формальная и неформальная».