Журнальный клуб Интелрос » Credo New » №3, 2019
Перцев Александр Владимирович
Уральский Федеральный Университет
имени первого Президента России Б.Н.Ельцина
доктор философских наук, профессор
Pertsev Alexander Vladimirovich
Ural Federal University
named after the first President of Russia B.N.Yeltsin
doctor of philosophical science,
professor
E-mail: apertzev@mail.ru
УДК 82-32
Весела ли веселая наука?[1]
Аннотация. В статье доктор философских наук А. В. Перцев рассказывает о своей работе над переводом книги современного немецкого философа П. Слотердайка (1947) «Критика цинического разума»[2], которая лишь дважды переиздавалась в России.
Ключевые слова: цинизм, кинизм, античная философия, немецкая философия, философия жизни, кризис просвещения, современный иррационализм и политическая практика.
Is Fun Science Fun?
Abstract. In the article, Dr. Sci. in Philosophy A.P. Pertsev tells about his work on the translation of the
book of the modern German philosopher P. Sloterdijk (1947) “A Critique of the Cynical Reason”, which
was reprinted only twice in Russia.
Key words: cynicism, cynicism, ancient philosophy, German philosophy, philosophy of life, the crisis of
enlightenment, modern irrationalism and political practice.
Переводчик – фигура неоднозначная. Сложносоставная. Считается, что он должен знать два языка – как минимум. В Англии есть лингвистическая философия, представители которой проводят свое рабочее время в спорах о том, что значит слово «знать». Знает ли каждый переводчик два языка?
По признанию выдающегося современного издателя В. М. Камнева, с ним работало несколько переводчиков, которые не умели говорить на том языке, с которого переводили. Но переводили замечательно! Немецкое слово ”Dolmetscher” происходит от русского слова «толмач». Русские толмачи достигли невероятных высот в переводе иностранной устной речи и говорят на иностранном языке так, что это порой восхищает иностранцев – без малейших ошибок и акцента. Ничего удивительного тут нет. Редкий год в истории России обходился без войны. Знание иностранного языка требовалось для допроса пленных. А еще – для разведки. Будет у разведчика акцент, не говоря уже об ошибках в грамматике – сразу провалится. Поэтому учили – и учили хорошо – в советских вузах, прежде всего – «дольметчеров».
Но словарный запас у фронтовых переводчиков был специфическим. А разведчики вообще могли не особенно разговаривать, а только подслушивать. Как же получилось, что самые старые и уважаемые знатоки языка в нашем Институте философии были в молодости фронтовыми переводчиками? Что заставило их переводить статьи и книги? Желание понимать больше и лучше, а значит понимать менталитет человека, которого ты переводишь. На фронте, кроме разведки и допроса пленных, бывает еще и пропаганда, которую можно вести, только понимая, какие мысли действуют на человека. Словом, надо понимать, как этот человек думает. А для этого надо знать, какие книги он читает, прочесть их и перевести на русский язык, чтобы читали другие.
Люди, которые могли перевести с иностранного языка целую книгу – в которой «много слов» – появились в СССР уже в 60-е годы. Лучшие из них собирались в Институте философии Академии наук. Там у них был один «явочный день» в неделю, все остальное время они работали дома или в библиотеке. Это была немыслимая роскошь – думать в рабочее время. В лучших университетах зато была другая роскошь – учить переводить, воспитывать переводчиков лучше себя, готовить себе смену. Сегодня, когда все это уже ушло в прошлое, приятно вспомнить о таком переводческом служении философии. Высшее наслаждение, которое открылось человечеству еще со времен Платона – понимать достойных людей, внимая им.
Как видим, первая задача переводчика – понять, что переводимый им мыслитель хотел сказать. И для этого перевод еще не нужен. Выходя из Венского университета во время стажировки в Институте философии, я еще некоторое время шел по улице – до самой ратуши – прежде чем замечал, что зачем-то думаю по-немецки. «Экая незадача! Вот угораздило!» – проносилось в голове в тот миг. Я спохватывался и переходил мысленно на родной язык.
Весь процесс философского перевода, пожалуй, происходит так.
Прежде всего, в иностранном языке есть нечто смыслосодержащее – в отличие от рекламных объявлений, массовых «вопилок» или статистических отчетов-презентаций. Смысл может быть только общим – во-первых, в том смысле, что он бывает только, как выражался Э.Гуссерль, у «значащих единств» (Bedeutungseinheit). Одно слово, одна цифра, один факт, взятые в отдельности, никакого смысла не имеют. Это прекрасно иллюстрирует анекдотический диалог между штурманом и командиром самолета:
– Штурман, приборы!
– Восемьдесят пять!
– Что «восемьдесят пять»?
– А что «приборы»?
Смысл имеют теория, статья, система идей, концепция, теорема, гипотеза. Первое, что должен сделать переводчик – понять смысл, заложенный в этом «значащем единстве». Это можно сделать и на иностранном языке.
Второе – надо перевести общий смысл на родной язык. Для этого надо выделить «ключевые» слова в иностранном тексте и передать их на родном языке – так, чтобы перевод тоже получился осмысленным. А смыслы при этом – «иностранный» и «отечественный» – были бы максимально приближены друг к другу. В этом и состоит самое сложное. Надо, чтобы смысл, который хочет донести переводчик, уложился в голове у читателя.
Читатель может быть подготовленным для этого и неподготовленным.
Великий Гегель говорил, что «метод – это форма движения некоторого содержания», имея в виду, что не может быть менеджеров «по всему», универсальных специалистов, руководителей широкого профиля, методологов безотносительно к содержанию. Метод мышления о чем-то определяется содержанием представлений о смысле этого чего-то. Метод печения хлеба определяется смыслом теории хлеба. Надо понимать, что есть хлеб. Баснописец Иван Андреевич Крылов в антименеджерском произведении «Щука и кот» сказал: «Беда, коль пироги начнет печи сапожник. А сапоги тачать пирожник».
Пирожник, наблюдая за инновационной стартаперской креативной деятельностью сапожника, подытожит ее словами: «Ты не понимаешь, что такое пирог!»
Понимание сущности (эйдоса) пирога может быть теоретическим, а может быть интуитивным. У «подготовленного» слушателя оно может быть раскрыто в понятиях теории пирога, а у «неподготовленного» – раскрываться в откровениях, инсайтах, прозрениях, внезапных созерцаниях. На самом деле, они оба подготовлены – просто разные у них были учителя. Один учил мыслить о пироге. Другой учил экстазам кулинарии.
Голова кулинара полна привычными представлениями, которым его научили – и которые открылись ему самому в ходе самообразования и творчества. Среди этих привычных представлений переводчик и должен «уложить» предлагаемый им новый смысл, почерпнутый из иностранного текста.
Если читатель подготовлен научно, то содержание иностранных понятий ему уже известно из предыдущих штудий. И учение, например, И.Канта, переводчик новой работы кёнигсбергского мыслителя – если таковая вдруг будет обнаружена – может излагать прямо на кантовском языке. Тут, правда, есть сложность. Разные научные переводчики Канта переводят разные его понятия по-разному. Так что эти достойные люди – прежние переводчики – будут стоять между Кантом и его нынешним переводчиком. Это все равно, что бывший муж твоей нынешней жены станет вдруг объяснять смысл ее сегодняшней записки, так как он ее когда-то научился понимать. Любой разумный муж предпочтет познавать свою жену самостоятельно, без сторонних интерпретаций.
Самым лучшим в таком случае – когда надо уложить в неподготовленную голову нечто новое – будет прибегнуть к аналогиям и ассоциациям. Человек поймет тебя куда лучше, если представит себе нечто подобное из собственного «жизненного мира». Конечно, без «натяжек» тут не обойдется – времена другие, место и даже страна могут быть другими. Но «понятная аналогия» (В.Дильтей) понятна лучше всего переводчику. Чтобы провести ее, надо «всего лишь» знать «жизненный мир» переводимого автора и «жизненный мир» сегодняшнего читателя. А для этого мало надо проникнуться двумя культурами сразу. Впрочем, как говаривал Плавт, sapienti sat. Перейдем к аналогиям, за которые – как за недопустимую модернизацию – нас, конечно, осудят наши академические учителя. Но в случае с переводом П.Слотердайка это вполне уместно – ведь он сам поступает именно так. Он регулярно рассказывает о философии прошлых эпох по ТВ – так, чтобы это было интересно его широкой зрительской аудитории. Конечно, взгляды мыслителей прошлого при этом иной раз приходится и несколько осовременить. Но разве не поступал точно так же Фридрих Ницше в книге «Рождение трагедии…», когда объяснял замысел Рихарда Вагнера на примерах из Древней Греции?
Как можно было бы таким же образом – в форме аналогий – объяснить суть происходящего в современном мире?
Если вкратце, то представим себе трех учителей жизни.
Учивший в Академии Платон говорил, что в мире существуют три «уровня». На первом все течет и непрерывно изменяется (так Платона наставлял ученик Гераклита Кратил). На втором существует единство устойчивости и изменчивости, и в этом мире вещей что-то меняется, а что-то остается прежним. Но почему существует это единство? Потому что есть еще и третий «уровень», где вечно пребывают неизменные идеалы-образцы всех вещей, которые, словно магниты притягивают к себе. Как возникает любая вещь в мире? Магнит-идеал вытягивает ее из мутного потока вечных перемен, заставляет тянуться к себе и оформляться по своему подобию. Так возникает и человек. «Эйдос»-идеал человека, словно магнит, вытягивает человека из хаотического потока, заставляет стремиться к идеальной форме, совершенствуясь физически и умственно. Человек подобен волне, которая достигает своей вершины годам к сорока – этот возраст полного физического и интеллектуального расцвета греки называли «акме» – а затем волна идет на спад, чтобы снова потеряться в потоке.
Сообразно миру устроена и «душа» человека, которую греки представляли собой в виде «огненного тела», повторяющего формой тело физическое. В этом «внутреннем мире» тоже есть три уровня. На первом, который, по мнению Платона, локализован где-то «у пупка», сосредоточены всякого рода низменные желания, стремления к плотским наслаждениям и удовольствиям. На втором уровне внутреннего мира царит единство устойчивости и изменчивости – здесь, около сердца, локализованы аффекты – сильные страсти. Они меняются с возрастом, но суть их остается прежней, как, например, любовь к родителям. То же самое происходит и с любовью к Родине. И с самоуважением. Они меняются с возрастом, но существуют на протяжении всей жизни.
Наконец, на уровне головы существует высший уровень «огненной души», где локализуются мысли о вечном, идеальном, о том, как все могло бы быть устроено в мире наилучшим образом в соответствии с истиной, добром и красотой.
У разных людей, однако, преобладает только один из «уровней души». Те, у кого непрерывно возникают низменные, плотские желания – в советские времена их презрительно называли «потребителями», а сегодня славят в рекламе– представляют собой низший вид людей, которые, хоть и свободны, но ради обогащения работают вместе с рабами – например, в саду, ухаживая за оливами. Они – рабы своих желаний, жаждущие новых удовольствий – есть еще вкуснее, одеваться еще красивее, развлекаться еще безудержнее. Это – ремесленники и земледельцы, которые променяли свою свободу на труд ради денег, дающих удовольствие.
Люди среднего уровня, у которых преобладает «страстная», «аффективная» часть души – «стражи». Так Платон называет и воинов, которые сражаются с внешними врагами, и тех, кто поддерживает внутренний порядок в государстве. Они не интересуются низменными удовольствиями и не стремятся к наживе. Они бескорыстны и движимы аффектами, то есть высокими чувствами. Они патриоты, потому что считают: порядок в том месте, где они живут, должны устанавливать и поддерживать они. В этом, в сущности, и состоит суть патриотизма. Они защищают слабых и немощных – чтят стариков. Именно таких людей и призвана воспитывать платоновская Академия. Да, это – не тупые «бойцы», скорбные головой, а люди, которыми движет еще одна высокая страсть – к познанию. Они не только совершенствуются физически (сам Платон, как известно, был чемпионом по панкратиону), но и с удовольствием учатся философии, математике и всему прочему, усматривая в этом способ увеличить свою силу.
Более того, ход мыслей у древнего грека – весьма логичный – может показаться нам странным. Греки полагали, что человек думает не головой, а всем телом. До создания всяких учений о нервной системе было еще более двадцати веков. Поэтому грек думал, что пошевелить пальцами на ноге ему позволяет огонь, пробегающий по его «жилам». Значит, это внутреннее огненное тело должно было повторять формой своей тело плотское – ведь пошевелить можно всеми конечностями! Тогда и огненная «душа» должна быть прекрасной, чтобы она могла придумывать прекрасные мысли. Следовательно, надо регулярно заниматься гимнастикой, тренировать тело, держать его в прекрасной форме, чтобы хорошо мыслить. Ведь огненная «душа» повторяет его формы! Человек, оплывший жиром, не координирующий свои движения, просто не способен к мышлению! Стоит отметить, школы греческих философов очень напоминали школы восточных единоборств. Там учитель должен вначале показать совершенство телесных движений, выполняя их лучше всех учеников – и таким образом заслужить право учить их искусству жизни.
Платоновское учение о государстве идеально было приспособлено для того, чтобы воспитывать «государственных людей» – «стражей». (Неслучайно единственное место, где сегодня в Екатеринбурге стоит бюст Платона в актовом зале – это Уральский юридический институт МВД России.) Платон вовсе не предполагал, что его «стражи» останутся воинами навсегда. В возрасте от 30 до 50 лет такие люди должны покидать Академию, чтобы заняться практическими делами. Если они докажут свою способность к этому, испытав не только свои знания, но и выдержку, силу воли, организованность, они смогут стать членами правящего совета мудрецов. Да, правящие мудрецы Платона – это, если выражаться сегодняшним языком, именно «офицеры запаса», имевшие опыт научного познания и общественной практики.
Картина, нарисованная Платоном, была прекрасна. Все пребывало в гармонии. Устройство мира – макрокосмос – отражалось в человеческой «душе», а та – в устройстве государства (микрокосмос). Все беды прочих государств были от того, что ими правили не те люди (у них просто преобладала не та часть «души»). Что может быть хуже жадного воина или правителя, стремящегося к наживе?Платон полагал, что у «стражей» в его государстве кладовые должны содержать припасов ровно на год – не больше. В любой момент любой контролер от него сможет это проверить. (В жилища «стражей» доступ для проверки предполагалось обеспечивать круглосуточно – сегодня, вероятно, ограничивались бы дронами и телекамерами.)
Недостаток у идеального государства Платона был только один – его никогда не существовало нигде, кроме как в воображении. Так что кинизм был, можно сказать, оборотной стороной платоновского идеализма. Если идеального государства нет, поскольку нет идеальных людей, способных его построить, то с неидеальным государством, с «грязной политикой» дела лучше не иметь.
Антисфен, о котором мы уже говорили, избрал для себя путь «простого хорошего человека». Сегодня бы он с отвращением сторонился не только государства, но и бизнеса, живя где-нибудь на природе, бегал бы бесцельно по лесу, пел бы про желтый изгиб гитары, напоминая героя Алексея Баталова из фильма «Москва слезам не верит» или хиппи где-нибудь на Елисейских полях. Если уподоблять киников собакам, как –они сами делали, то это собаки бродячие, старающиеся жить «подальше от начальства, поближе к кухне».
Платоновский благородный человек – «страж» – готов положить за государство жизнь. Антисфеновский неблагородный человек – диссидентствующий киник – готов положить жизнь за то, чтобы, упаси боже, не вступить с государством ни в какие отношения. Киническая «собака» Антисфена обходит государство стороной, предпочитая «откосить».
Антисфен, напомним, написал свыше 70 произведений. Поэтому он едва ли он сам вел «природный» образ жизни, уподобляясь псу. Он взял на себя его общетеоретическое обеспечение, как некоторые псевдо-барды, сочиняющие песни об исходе в леса в уютных квартирах.
На практике все кинические заповеди исполнил третий учитель жизни – Диоген Синопский. Он не просто жил, как бродячая собака – он еще и бравировал этим, стремясь как можно больше досадить «порядочным» людям. Именно он, Диоген, отругал Антисфена за то, что он сам не следует в жизни суровым требованиям своей философии, за то, что «он значительно более изнежен, если сравнить с его речами, и что он подобен трубе, так как сам не слышит того, что говорит» [2, c. 65].
Диоген Синопский был настоящим «панком» античности, таким Сидом Вишезом, который был назван так в честь «порочного» нечистоплотного хомячка. Современники, включая Платона, именовали его «сумасшедшим Сократом»[3]. Он подражал животному, с удовольствием именуя себя «собакой», а потому несказанно шокировал афинскую публику. Жители Афин рассказывали о нем анекдоты, в которых правда перемежалась с вымыслами. Жил ли он в бочке, сказать трудно. Вести постоянный образ жизни в этом сосуде даже в благоприятном климате Афин затруднительно. Некоторые исследователи полагают, что он всего лишь переночевал в бочке – но этого было вполне достаточно, чтобы потрясти домовитых афинян. Другие полагают, что он жил в здании, которое служило чем-то вроде водонапорной башни.
Как бы то ни было, а твердо установлено одно: Диоген принципиально «бомжевал». Решение это было вполне логичным: ведь Диоген, по сути, исповедовал этику космополита, говоря, что бог везде един, а каждый полис заставляет поклоняться собственным богам, и если ты не желаешь быть привязанным к определенному полису, тебе не следует обзаводиться в нем недвижимостью.
Точно так же, кстати, думал и Ф. Ницше, которого сегодня часто именуют «неокиником». В 1882 году он написал в «Веселой науке»: «Я не стал бы строить себе никакого дома (и это даже входит в мое понятие о счастье – не обзаводиться домом!). Но если бы мне пришлось, я бы, как некоторые римляне, построил его на самом берегу, так, чтобы он вдавался прямо в море – я хотел бы иметь кое-какие общие тайны с этим прекрасным чудовищем» [13, s. 513][4].
Таким образом, Ницше, который отказывается обзаводиться домом, в крайнем случае хотел бы иметь дом не на земле, которая принадлежит городу, а на воде, которая никому не принадлежит.
Не имея дома, человек не имеет и какого-то серьезного имущества. Диоген действительно носил с собой все свое. Именно он задавал моду всем остальным киникам: плащ с подстежкой, котомка, посох. Одеваясь в старую, поношенную одежду, Диоген подражал Сократу – он приводил своего учителя в пример Аристиппу, говоря, что тот в любую погоду и в любой сезон «носил один и тот же старый плащ, и даже при женщинах не надевал другого» [6, c. 235]. В котомке лежали предметы личной гигиены (мыло, гребень и т.п.), а чашкуДиоген, по преданию, выбросил, когда увидел, как мальчик подбежал к ручью, сложил ковшиком ладошки и напился. Диоген тут же освободился от чашки, воскликнув: «Оказывается, у меня еще есть что выбросить!»
Нам могут возразить, что Будда тоже не имел своего дома и странствовал по свету с чашкой, куда ему клали еду – понемногу, поскольку в многолюдных индийских деревнях всегда было голодно. Сам он ничего не просил – даже взглядом, демонстрируя людям образец смирения.
«Протопанк» Диоген намеренно шокировал общество. Он делал все навыворот. Он намеренно выбирал асоциальный статус, заявляя: «Лучше быть варваром, чем эллином, и лучше быть животным, чем человеком». Он вел «собачью жизнь» – жизнь бродячей, бездомной собаки. Зато у него не было хозяина, перед которым надо было бы пресмыкаться. И он не был скован никакими «условностями».
Чтобы подчеркнуть безграничную свободу свою, Диоген справлял нужду прямо на рыночной площади[5]. Акция имела смысл: Диоген хотел продемонстрировать, что все естественное, природное скрывать ни к чему используя свою физиологию в качестве контр-культуры. Киник, конечно же, отличался от животного – иначе его никто не считал бы философом.
Диоген полагал, что вступать в словесные дискуссии с идеалистами типа Платона не следует. Это значило бы с самого начала обрекать себя на проигрыш, играя на чужом поле и по чужим правилам. Ведь они, идеалисты, насобачились складно говорить и набрались умных, непонятных слов. Все это – культура, с которой не надо бороться с позиций культуры. Надо противопоставлять культуре – натуру. Мощный естественный аргумент состоит в том, чтобы, не говоря ни слова, выйти и справить нужду прямо посреди диспута всех этих интеллектуалов. Или, на худой конец, написать какое-либо слово про размножение на стене академии. Вот и будет им достойный ответ непосредственно от организма.
Современные киники (циники) расплодились на телевидении, которое давно утратило свою интеллектуальность. На роль Диогена Синопского сегодня претендуют скандальные телеведущие. В первые годы существования телевидения – в Америке, а потом и у нас – считалось, что телеведущий должен быть красивым. Лет тридцать назад писаных красавцев сменили люди с оригинальной внешностью – такой, что, увидев раз, запомнишь этого человека навсегда. Сегодня же телеведущий должен вызывать у зрительской аудитории острое раздражение.
Программы, которые ведут такие панковатые ведущие, представляют собой – как и у Диогена – имитацию биологии под видом «правды жизни». Всякие «дома два» как раз и построены на том, что человек отказывается от собственного дома и помещается «за стекло», в картонную декорацию-бочку, где за ним непрерывно следят телекамеры. Они сопровождают участников телешоу даже в отхожих местах. Во всяком случае, уже рекламируются и продаются записи их петтинга и соития. Точно так же, в доказательство естественности секса, афинские циники Кратес и Гиппархия публично совокуплялись на той же рыночной площади. Правда, они были супругами – а «герои» из картонного дома-бомжатника только «строят отношения».
Но если современное телевидение еще сохранило некоторые запреты на изображение физиологических протестов в эфире, то запреты на всякого рода псевдо-физиологические слова уже давно рухнули. Лексика, описывающая процессы, которые происходят ниже пояса, давно используется в «крутых юмористических передачах», которые в значительной части своей посвящены описанию «телесного низа» и процессов, с ним связанных.
Остается надеяться, что рано или поздно таким образом будет прекращен тот густой детский мат, который стоит ныне над провинциальными водоемами в начале лета: вода еще холодная, и прыгающие в нее громко выражают сильные ощущения. Ведь если эти дети будут регулярно слышать взрослый мат по телевидению (а ведущие молодежных передач не молодеют!), то исключительно из чувства протеста против взрослых нравов юное поколение станет выражаться культурно – и начнет эволюционировать от Диогена к Платону. Маятник снова качнется от физиологического материализма к высокому идеализму.
Напор физиологии на средства массовой информации выражается не только в бравировании матом, но и в публичных рассуждениях о собственной физиологии во время стендапов, а также… во «целительских» шоу. Все, что происходило за стенами врачебного кабинета и составляло врачебную тайну, ныне вынесено в студию: «А вот и наша героиня – Аделаида Петровна, у нее запор! Похлопаем ей!». Таким образом, происходит киническая дегероизация героев, ниспровержение всего высокого, государственного, почетного.
Но логическую точку в этом процессе поставил главный «панк» из КВН СергейСлепаков, который провел следующий кинический диалог с моднейшим ныне в интернете ЮриемДудем:
С.С.: – Мы все состоим из говна. Ты не делаешь говна?
Ю.Д. – Постоянно.
С.С. – Я делаю говно.
«Панк» в переводе с английского означает именно это. Но вовсе не англичане придумали такую модную самоидентификацию. Карл Краус на закате Австро-Венгрии выпускал журнал «Факел», вдохновлявший юного Людвига Витгенштейна – вполне в духе Диогена и нынешнего пост-КВНа. Он говорил о себе: «Я, птица, которая гадит в собственное гнездо» [12].
Казалось бы, человек приличный просто не опустится до обсуждения подобных тем. Среди настоящих, немедийных врачей концентрация на этих вопросах объясняется «лобной психикой»; любой читатель может заглянуть в энциклопедию «Академия» и прочитать там: «Для поражения лобной доли типичны своеобразные нарушения психики («лобная психика»), проявляющиеся утратой целенаправленности психических процессов, способности к перспективному планированию действий, апатией, слабоволием, потерей инициативности; наблюдается эйфория, склонность к плоским шуткам, неряшливость; поведение становится неадекватным обстановке, окружающим условиям»[6].
Так называемая «панк-культура» способна вызывать поражение лобной доли головного мозга без механических или алкогольных воздействий, исключительно средствами массовой информации. Но если в упор не видеть этого неокинизма, обходить его молчанием, то он будет развиваться совершенно свободно при помощи интернета. До тех пор, пока Сергея Слепакова в очередной раз не призовет к порядку Рамзан Кадыров. Или матом не начнет снова говорить государство – в лице конвоя. Тогда оппозиция, в особенности – молодая, из чувства протеста перейдет на изысканные обороты речи, а, возможно, и на поэзию – даже античную. Так оно было на закате Веймарской республики, когда ответом на разгул «панк-культуры», искавшей пределы дозволенного, стало создание «Тайной Германии» и кружка поэта Георге, которого считали современным Платоном.
Напомним, однако, что любимым понятием древних греков все же было вовсе не «дерьмо», а «мера». Диоген был существом отвратительным, однако он просто довел критику высокой культуры до крайности, не зная меры. Однако тонкий знаток античности и высокий интеллектуал А. Ф. Лосев предостерегал от поспешной и однозначной оценки античного кинизма (цинизма). Здесь все далеко не так просто. Циники порой правы в своей критике помпезной и самодовольной культуры, в которой «слишком много любви» (Б. Гребенщиков). Они хотят обрести свободу – и это тоже не может не вызывать симпатий. Но, обретая свободу от пошлости и гламура, они разочаровывают тем, что не могут решить, для чего им эта свобода нужна.
А. Ф. Лосев пишет, выражая свои колебания и сомнения: «И вот киники – проповедники аскетизма.Эти грязные, нечесаные, шершавые, грубые юмористы и циники были настоящими подвижниками, аскетами, теоретиками вечного, неустанного «упражнения» и «усилия». Все, что не есть разум, они объявляли простым и пустым «воображением». Диоген не только жил в бочке, но и катался летом в раскаленном песке и обнимал зимой холодные, покрытые снегом статуи. Киников не страшила никакая грязь, никакие нечистоты, среди которых они жили ради своего «разума» и «упражнения». Диоген говорил, что он не пачкается от этих нечистот, так же как и «солнце, которое тоже ходит по нечистотам и нисколько от этого не пачкается» (Diog. L. VI 63). Нисколько не претила им и нечистота духовная, но, скорее, наоборот была для них необходимостью. Кратет специально имел дело с публичными женщинами, вызывая их на спор, чтобы привыкнуть переносить самую отборную ругань» [3, c. 110].
Неужели же сегодняшняя отборная ругань по телевидению с публичными женщинами – это все, ради чего стоит обретать свободу?
Именно об этом и размышляет в своей «Критике цинического разума» П. Слотердайк. Пора познакомить читателя – на пробу – с несколькими главными мыслями этой книги.
«Время цинично со всех сторон, и самая пора проследить, начиная с самых основ, как связаны между собой цинизм и реализм. Что, собственно, и имел в виду Оскар Уайльд, когда с высокомерным равнодушием заявил: ”Я вовсе не циничен, просто у меня есть опыт – это приблизительно одно и то же“. Или подразумевал Антон Чехов, мрачно изрекший: ”Никакой цинизм не может превзойти жизни”» [11, c. 14].
Версия П. Слотердайка такова: в античном полисе Диоген был явлением уникальным. Античность знает киника чудаком – одиночкой и моралистом-провокатором себе на уме. Диоген в бочке – прародитель этого типа. «В альбоме портретов, изображающих социальные характеры, он представлен с тех пор как отстраняющийся насмешник, как ехидный и злой индивидуалист, который демонстрирует, что ни в ком не испытывает нужды, и которого никто не любит, потому что он не позволяет никому уйти неуязвленным, уклонившись от его грубо разоблачающего взгляда. По своему социальному происхождению он – городская фигура, которая отшлифована в сутолоке античной метрополии. Можно было бы назвать кинизм наиболее ранней формой проявления ума человека деклассированного или принадлежащего к плебсу. Условием для того, чтобы он мог «цинически» выступить против высокомерия и моральных «секретов фирмы» высокоразвитой цивилизации, является существование города – со всеми его достижениями и теневыми сторонами жизни. Только при наличии города, как его профиль-негатив, образ циника может выкристаллизоваться и обрести отчетливую форму – под прессом общественной молвы и всеобщей любви-ненависти к себе. И лишь город может включить циника, который демонстративно поворачивается к нему спиной, в группу своих оригиналов, которым он симпатизирует – как ярко выраженным индивидуальностям, способным к общению» [11, c. 30-31].
В ходе последующей истории человечества ситуация меняется. Античная демократия (не исключающая рабства) сменяется монархиями, в которых подданных держат в узде церковь и дворянство. Общественное большинство – его «середина» – обуздывается сначала при помощи морали, и только потом уже – насилия. Но мораль не распространяется на самые «верхи», включая монарха, и на самые низы – на люмпен-пролетариат. Поначалу только власть и преступники выступают в роли циников, которым мораль и культура – не указ.
П. Слотердайк пишет: «В новое время цинизм находит питательную почву как в городской культуре, так и в придворной сфере. И та, и другая – это формы отливки злого реализма, от которого люди научились кривой улыбочке откровенной аморальности. Как там, так и здесь у вовлеченных в интенсивное общение интеллигентных людей постепенно складывается светское знание, которое элегантно фланирует между голыми фактами и конвенциональными фасадами. С самого низа, от деклассированных городских умов, и с самого верха, с пика сознания государственных мужей, в серьезное мышление поступают сигналы, свидетельствующие о радикально-ироническом отношении к этике и об общественной конвенции, предполагающей, что общие законы до известной степени существуют только для глупцов, тогда как у человека знающего с губ не сходит усмешка фатального всеведения. Выразимся точнее: усмешкой ограничиваются власть имущие, тогда как кинические плебеи разражаются громким сатирическим смехом. На обширном поле цинического знания сходятся крайности: Уленшпигель встречается с Ришелье, Макиавелли – с племянником Рамо, шумные кондотьеры эпохи Возрождения – с элегантными циниками эпохи Рококо; беззастенчивые предприниматели – с лишенными всяческих иллюзий босяками; твердокаменные стратеги – творцы систем – с лишенными всех и всяческих идеалов нигилистами» [11, c. 31].
С наступлением эпохи Просвещения придворные интеллектуалы-просветители государей постигают, как все обстоит на самом деле «в верхах». Альтернативные интеллектуалы ходят в самые «низы», в ночлежки и в публичные дома, бывают «на дне» и «в яме». Там, как выясняется, тоже царит цинизм. Просветители хотят посеять повсюду разумное, доброе и вечное, они пытаются победить зло посредством школы и прочего воспитания – как государственного, так и общественного.
Но вкус власти уже начинает чувствовать каждая кухарка и каждый трубочист. Вначале власть – наряду с дворянством, а потом и вместо него – обретает буржуазия, а затем и все, кто наделен избирательным правом. И каждый – наряду с такой причастностью к власти – обретает причастность к образованию. Теперь в каждом борется просветитель-критик и властный циник. Все знают, как выглядит разумное, доброе, вечное, но следовать ему вовсе не хотят, называя это ограничением личной свободы. Демократия – это, по мнению П. Слотердайка, замена одного государя множеством самодержцев, по числу равным количеству избирателей. В результате циник уже не один – как любимый шут государя или Диоген Синопский в бочке. Цинизм стал диффузным, он проник во все общество. Каждый при демократии – сам себе имманентный государь (вспомним выражение «без царя в голове») и сам же его внутренний критик (весьма, впрочем, снисходительный и понимающий, толерантный и готовый прощать – прежде всего, себя).
Да, это несправедливо (некрасиво, лживо). Но лучше уж делать все это гадкое, несправедливое, ложное буду просвещенный я, чем откровенный непросвещенный злодей. «Порядочный человек тот, кто делает гадости без удовольствия» – говорил Сергей Довлатов.
То же самое говорит на философском языке П. Слотердайк. Читая последующие строки, помните, что «Критика цинического разума» вышла в свет в 1983 году. КВН, где уже по определению надо подвергать осмеянию и только осмеянию все на свете, но – ограничиваясь в итоге легкой примиряющей критикой, был восстановлен за год до начала перестройки – в 1986 году. В 2019 году, питомец КВН, рефлексирующий неокиник, просвещенный шут, реализовал свой шанс стать президентом – именно потому, что цинизм стал диффузным, и в этом кандидате – который создал образ чего-то среднего между Антисфеном и Диогеном, сыграв на рояле детородным органом – узнало себя приблизительно подавляющее большинство избирателей.
Такова самая главная мысль в книге «Критика цинического разума»: «С тех пор, как буржуазное общество начало наводить мосты между знанием тех, кто находится на самом верху, и знанием тех, кто пребывает в самом низу общества, и заявило честолюбивую претензию на то, чтобы основать свою картину мира целиком и полностью на реализме, крайности растворились друг в друге. Сегодня циник предстает как массовый тип: как усредненный социальный характер в обществе, надстройка которого перестала быть таковой. Он есть массовый тип – не только потому, что достигшая прогресса индустриальная цивилизация создала ведущего горькую жизнь одиночку как массовый феномен. Скорее, большие города сами стали диффузными конгломератами, утратившими способность создавать приемлемый для всех public characters[7]. Импульс, заставлявший стремиться к индивидуализации, сильно ослаб в климате, создаваемом современным городом и средствами массовой информации. Таким образом, современный циник – в том виде, в каком он, в первую очередь, со времен первой мировой войны, в массовом количестве наличествует в Германии, – уже больше не выступает в роли аутсайдера. Но и как выпуклый, во всех деталях вылепленный тип он проявляется менее чем когда-либо. Современный массовый циник утрачивает индивидуально-неповторимую манеру кусаться и избавляет себя от риска выставляться на всеобщее обозрение. Он уже давно отказался от оригинальности, привлекающей внимание и насмешки других. Человек с ясным «злым взором» нырнул в толпу, чтобы затеряться; анонимность теперь открывает широкие возможности для цинического уклонения. Современный циник – это интегрированный в общество антиобщественный тип, который способен посоперничать в том, что касается подспудной лишенности иллюзий, с любым хиппи. Его злобно-ясный взгляд не представляется ему самому личным недостатком или аморальной причудой, за которую придется отвечать лично. Инстинктивно он воспринимает свой способ существования уже не как что-то злобное и ехидное, а как причастность к коллективному реалистически скорректированному взгляду на вещи. Это манера, распространенная у всех просвещенных людей, – поглядывать вокруг, чтобы не показаться глупее, чем все остальные. Кажется, в этом есть даже нечто здравое – ведь так проявляется стремление к самосохранению вообще. Ведь речь идет о позиции людей, которые хорошо уяснили для себя, что времена наивности миновали.
В психологическом плане современного циника позволительно понимать как пограничную разновидность меланхолика, способного держать под контролем свои депрессивные симптомы и оставаться до некоторой степени трудоспособным. Да, говоря о современном цинизме, весьма важно отметить существенную способность его носителей к труду – вопреки всему, после всего и даже тем более после всего. Диффузный цинизм уже давно захватил ключевые позиции в обществе – в президиумах, в парламентах, в наблюдательных советах, в дирекциях предприятий, среди лекторов и среди практиков, на факультетах, в канцеляриях и в редакциях. Вся их деятельность протекает с привкусом некоторой элегантной горечи. Ведь циники не глупы, и они вполне видят в перспективе то Ничто, к которому все движется. Однако устройство их души достаточно эластично, чтобы вмещать постоянное сомнение в смысле собственной деятельности, осуществляемой ради выживания. Они сознают, что делают, но, тем не менее, делают это, поскольку действовать так им подсказывают положения вещей и инстинкт самосохранения на ближайшую перспективу – они говорят на одном и том же языке: «Приходится, ничего не попишешь». Иначе то же самое делал бы кто-то другой, и, возможно, еще хуже. Таким образом, новый интегрированный цинизм часто испытывает даже вполне понятное чувство – он ощущает себя жертвой и чувствует, что приносит жертвы. За твердокаменным фасадом прилежного подыгрывания другим скрыты ранимость, несчастность и немалая потребность проливать слезы. В этом есть нечто от печали по «утраченной невинности» – от печали, вызванной тем, что человек знает то лучшее, против которого оказывается направленной сегодня вся его деятельность и все труды.
Так мы обретаем первую дефиницию: цинизм – это просвещенное ложное сознание[8] [11, c. 332]. Это – модернизированное несчастное сознание, над которым уже поработало Просвещение – небезрезультатно и в то же время напрасно. Оно усвоило наставления просветителей, но не осуществило того, к чему они призывали – и, пожалуй, не могло осуществить. Богатое и убогое одновременно, это сознание уже чувствует себя неуязвимым для атак любой критики идеологий; его ложность уже способна дать отпор. < …>
Знать лучшее и делать худшее в пику ему – таково глобальное отношение, существующее сегодня в надстройке; тот, кто действует подобным образом, чувствует себя свободным от всяких иллюзий, но все же вынужденным опускаться уровнем ниже под давлением «власти вещей». Так в реальности положением вещей представляется то, что в логике является парадоксом, а в литературе – юмором; это формирует новую позицию сознания по отношению к «объективности» [см.: 11, c. 332-451].
Примечание.
Видеоотчет о лекции профессора Петера Слотердайка «Царство фортуны. О счастье и несчастье в эпоху непрерывного Ренессанса»: http://www.liveinternet.ru/users/1287574/post274059098/
Библиография:
[1] См. первую часть в Credo New, в №2 (98) за 2019 год.
[2] Слотердайк П. Критика цинического разума / Пер. А. В. Перцев. Екатеринбург: Изд. Урал. ун-та, 2001. (Переиздан в переработанном переводчиком виде : Слотердайк П. Критика цинического разума. Екатеринбург: У-Фактория, М.: АСТ, 2004).
[3] Некоторые исследователи полагают, что Диоген Синопский ничего не писал, и это вполне правдоподобно; ему было просто негде писать и хранить свои произведения. Но Диоген Лаэрций говорит, что перу (точнее, стилу) Диогена Синопского принадлежат четырнадцать диалогов и семь трагедий («Елена», «Фиест», «Геракл», «Ахилл» и др.).
[4] Ср. c Ницше Ф. Веселая наука // Соч. в 2-х т. Т. 1. С. 618.
[5] Он вовсе не хотел выразить тем крайнее неуважение к рыночной экономике как таковой. Нет, во все времена и у всех народов рыночная площадь была местом интенсивного общения. Тем более – у греков, которые окружали свои дома высокими заборами-стенами. Между такими глухими стенами проходили узкие улочки – настолько узкие, что выходивший на них из своего двора грек вначале стучал в дверь и лишь потом открывал ее – чтобы не ударить дверью никого из прохожих. Греки собирались для общения на рыночную площадь – и вот здесь-то их поджидал панк античности, чтобы продемонстрировать свободу от всяких условностей.
[6] Электронный ресурс. Интернет-энциклопедия «Академия». URL: https://dic.academic.ru/dic.nsf/enc_medicine/14977/%D0%9A%D0%BE%D1%80%D0%B0 Дата последнего обращения: 01.03.2019.
[7] Общественные характеры (англ.).
[8] Первое «снятие» этой дефиниции происходит в пятом предварительном размышлении: второе снятие – в феноменологическом разделе.
