Журнальный клуб Интелрос » Credo New » №4, 2013
Коваленок Алексей Анатольевич
Нижегородский Филиал Московского Государственного Университета экономики,
статистики и информатики (ФГБОУ ВПО НФ МЭСИ)
Преподаватель социально – гуманитарных наук
Kovalenok Aleksey Anatolievich
Nizhny Novgorod Branch of the Moscow State University of Economics,
Statistics and Informatics (NF MESI FGBOU VPO)
The teacher of social and humanitarian subjects of Nizhny Novgorod Branch of MESI
E – Mail: Kov9alenok@yandex.ru
В данной статье предпринята попытка проанализировать некоторые аспекты формирования онтологии пифагорейства в плане становления категорий идеального бытия и идеального единства мира. Автор исходил из того, что пифагорейцам не удалось, несмотря на имевшиеся попытки, обосновать идеальное единство мира через числа. Их бытие так и осталось множественностью без единства, они не нашли тот идеальный первопринцип, первоединое, которое генерировало, скрепляло и объясняло бы все много – и разнообразие этажей мироздания. Противоположный подход был у Парменида: бытие как абсолютное единство без множества. Но пифагорейцы своими поисками повлияли на Платона и Плотина, которые далеко продвинулись вперед в решении этой задачи – в теоретическом и философском оформлении и обосновании идеального единства мира. А Плотин, можно утверждать, окончательно и вполне удовлетворительно, для своего времени, разрешил ее.
Some reflections on the formation of ontological program of Pythagoreanism: existence and world as plurality without unity
Summary: In this article the author makes the attempt to analyze some aspects of formation of ontology of Pythagoreanism in respect of formation of categories of ideal existence and ideal unity of the world. The author recognized that Pythagoreans failed to prove the ideal unity of the world through numbers despite of attempts to do it. Their existence remained plurality without unity, they didn't find that ideal initial principle, initial unity which generated, fastened and would explain everything -diversity and multiformity of floors of the universe. Parmenides had an opposite approach: existence as absolute unity without multitude. But the searches of Pythagoreans affected Plato and Plotinus which moved far ahead in the solution of this task – in theoretical and philosophical presentation and justification of ideal unity of the world. And it is possible to claim that Plotinus managed to solve it quite well for his time.
Keywords: ideal existence, ideal unity of the world, number, ontology, uniform , Pythagoreanism, matter, substance, fundamental principle.
Несколько размышлений по поводу формирования онтологической программы пифагорейства: бытие и мир как множественность без единства
Думается, что нет нужды доказывать тот хорошо известный и признаваемый всеми факт, что Пифагор и его школа представляют собой целую грандиозную эпоху в развитии греческой и научной, и философской мысли. О пифагорейцах писали многие мыслители и писатели античности, отдавая должное их философской мудрости и знаниям в области арифметики, геометрии, музыки. Но, - и это тоже всеми признаваемый факт, - очень непросто анализировать и интерпретировать пифагореизм, его основные философемы. Дело в том, что уже при жизни основателя учения его фигура была возведена в ранг божественной личности, каждому его слову придавали вес пророчества. Ученики прямо таки боготворили Пифагора, который был для них высшим авторитетом, и если хотели поставить последнюю точку в споре, то говорили оппоненту: «Так сказал Он». Это не в малой степени объяснялось тем, что на Пифагора смотрели как на чудотворца и вообще существо сверхъестественное. Александр Мень в связи с этим полагал, что «по- видимому, в его личности было нечто такое, что внушало веру в его близость к таинственным мирам. Он сам говорил о себе, как о посланнике богов, подчеркивал свою исключительность, одеваясь, как жрец, в белые одежды, поражая всех важностью вида. Каждое его движение было отмечено достоинством и сознанием учительской роли».[8;78].
И далее тот же самый автор продолжает: «Все это – свидетельства очень поздних легенд, но они, по – видимому, верно отражают настроения, царившие в кругу первых пифагорейцев. Бертран Рассел называет Пифагора чем – то средним между Эйнштейном и Мэри Эдди, основательницей секты «Крисчен сайенс», но, пожалуй, если уж сравнивать с современностью, - продолжает А. Мень, - он больше напоминает Штейнера с кругом его почитателей – антропософов». [8;78]. И более того, А. Мень уверен, что «нет оснований сомневаться в подлинной мудрости и мистической одаренности основателя Союза». [8;80]. А Г. Г. Майоров, аттестуя всякую философию как напряженное и сладостное искание Абсолюта ( что верно и по отношению к Пифагору, только у него абсолют этот есть Число, выражен в числовой форме), энергично и проницательно замечает по поводу Пифагора, что «какой – то особой заботой Провидения его личность как будто специально была создана для решения великой задачи, которую история поставила в тот момент перед греками: соединить друг с другом мистериальное, логическое и нравственное начала в человеческом духе и создать на основе их синтеза новый род духовной активности человека - философское творчество, новый тип людей – философов, и новый образ жизни – философский. Кому же еще была по силам такая задача, если не Пифагору, в самой личности которого в прекрасной гармонии сошлись ученый, мистик и учитель нравственности…именно Пифагор открыл для европейцев законы несоизмеримости в геометрии и первую теорию числа……Добавим к этому знаменитую «теорему Пифагора», пифагорейское учение о пропорциях и гениальную попытку установить единую математическую структуру мира путем приведения к взаимному соответствию арифметических, геометрических, физических и космических элементов» ( выделено мной - А. К.)[7;16]. Но и все вышесказанное и, безусловно, на мой взгляд, справедливое, не отменяет факта имеющихся сложностей и противоречий в интерпретации пифагорейского учения, в усвоении истинного и первоначального, незамутненного смысла его. Кроме того, ранние пифагорейцы не оставили после себя книг, а их учение носило явно эзотерический характер. Неслучайно античный неоплатоник Ямвлих отмечал: «Вызывает удивление также строжайшая засекреченность [пифагорейского учения]: в течение стольких поколений никому, очевидно, не попадали в руки никакие записки пифагорейцев вплоть до времени Филолая». [12;141].
Но, а с другой стороны, ( и это тоже надо помнить) в ту эпоху духовная истина считалась обычно уделом посвященных, избранных; писать – означало отдать ее на всеобщий суд, суд толпы, профанов, невежд, которые могли не понять, не оценить, извратить и осквернить ее, эту истину, а тем самым убить, уничтожить ее. В том числе и поэтому пифагорейцы давали строгий обет молчания. Уже и Аристотель не всегда был способен отличить аутентичные взгляды Пифагора от воззрений его последователей и предпочитал высказываться о «так называемых пифагорейцах». Поэтому, действительно, анализировать пифагореизм непросто, нелегко вычленить конкретные этапы и формы этого учения, есть и другие сложности, анализ которых не входит в задачу автора данной статьи, поскольку это было бы делом не одной статьи, а целого фундаментального исследования. Но, справедливости ради, следует отметить, что попытки такой работы не прекращались никогда и не прекращаются и сегодня. Укажем, что в разное время интересные, хотя и не бесспорные реконструкции философского и онтологического содержания пифагореизма предложили Платон, Аристотель, Секст Эмпирик, позднее- Гегель, Виндельбанд, Целлер, Гомперц, Рассел. Из более современных исследователей следует указать на такие имена, как Лосев, конечно же, Маковельский, Асмус, Чанышев, Богомолов, Гайденко, Жмудь. Но здесь автор данной статьи хочет провести одну, как ему представляется, весьма принципиальную мысль о том, что многие позднейшие ( в том числе и современные) исследователи, комментаторы и интерпретаторы Пифагора в изложении его учения следовали далеко не всегда и не столько аутентичным взглядам его автора и его последователей, сколько своим собственным, отчасти неизбежно субъективным, пониманиям его доктрины, отчасти устоявшейся традиции, а также, вероятно, неодолимому желанию ( что, кстати, в общем то вполне естественно) придать этому учению некую цельность, завершенность, оформленность, синтетичность, стройность, гармоничность, целостность, системность, непротиворечивость, на которые, вполне вероятно, не претендовал и сам его творец и его адепты, поскольку правильно будет заметить, что само пифагорейство было далеко от некоей монолитной целостности и завершенности, не претендовало на это, постоянно эволюционировало и творчески развивалось. Поэтому, думается, задача состоит все -таки в том, что надо по возможности очищать, опираясь на те скудные, но все же имеющиеся и заслуживающие доверия источники, пифагорейство (как некий палимпсест, если уж будет дозволено такое сравнение) от позднейших наслоений, независимо от того, по каким мотивам ( может быть, даже, по самым благим) эти наслоения были сделаны и возвращать этому учению его первоначальный и аутентичный смысл, насколько это возможно, разумеется, ибо некий налет, элемент интерпретативности остается всегда.
Далее хотелось бы еще указать, что в процессе своей многовековой эволюции ранний, наивный плюрализм пифагорейства, отчеканенный в философеме «все вещи суть числа» (причем числа здесь, как совершенно правильно заметил А. С. Надточаев, « понимались в их непосредственной, вещественной, материальной форме» [9;57] ) сменился попытками, хотя до конца так и не удавшимися, по возможности строго, глубоко и последовательно, системно провести и обосновать идеалистический монизм с верховным принципом Единого как божественной сущности, хотя при этом, что и будет показано ниже, пифагорейцы не удержались на высотах этого монизма, постоянно соскальзывали к онтологическому плюрализму в понимании бытия, с вершины Единого, штурмуя его высоты, они срывались в пропасть числовой множественности и раздробленности; у них остались до конца так и непроясненными и генезис самой этой сущности = Единого , и ее структура, и механизм порождения этой сущностью мироздания, и ее взаимоотношения с другими числами, что и породило среди исследователей самые противоречивые толкования всех этих моментов. С эволюцией пифагорейского учения происходило не только увеличение суммы математических истин, уточнение космологической концепции, развитие представлений в области музыки и формирование элементов теоретической медицины, но и углубление метафизических принципов с последующим применением их ко всем сферам научного знания. Таким образом, развитие пифагорейской доктрины шло как вширь, так и вглубь, как в экстенсивном, так и в интенсивном смысле, причем в результате этого развития оба эти направления сходились во взаимной связи, поскольку все расширяющаяся область научного знания получала свое философское осмысление и обоснование.
Так вот последовательно снимая с наследия Пифагора слой за слоем позднейшие воззрения его последователей и реконструкции его интерпретаторов, трудно, пожалуй, найти более определенную основу его взглядов, чем изложенную в изречении «Числу все вещи подобны», которое он чаще всего повторял ученикам.[12;149]. Об этом же говорят другие утверждения, которые принадлежат или были приписаны ему: «самое мудрое – число», «душа есть гармония», «ложь когда - нибудь умрет через число», «дружба – равенство», «справедливость – число, помноженное само на себя», «счастье – в знании совершенства чисел». Итак, исходя из приведенных выше суждений вполне можно сделать предельно общий вывод, что бытие для пифагорейцев – это Космос, управляемый числовыми соотношениями и их пропорциями. Число правит миром – вот исходная и определяющая философема пифагореизма. Главное в бытии для Пифагора и его адептов – это количественная сторона, которая уже определяет все качественные характеристики и процессы. Таким образом, Пифагор и его ученики были действительно первыми, кто придал числу явно сформулированный характер универсального философского принципа. Число стало онтологическим началом, генерирующим, порождающим началом, оно соединило в себе и качественные материальные характеристики, и этические, и эстетические, и теологические. Нужно видеть пифагорейские числа во всей их этой переплетенности, многоаспектности. Причем нужно хорошо понимать, что число для античного мышления – это не просто абстракция, создание разума ( как для нас), а это нечто реальное, субстанциональное, обладающее самодовлеющим онтологическим статусом, оно более реально, нежели сами вещи, и именно в этом смысле – оно есть начало, образующее вещи, оно есть реальность («физис») вещей, а не просто аспект, который мы умственно извлекаем из вещей.
Поэтому вполне возможно согласиться с выводом авторов одного весьма известного отечественного исследования по истории философии, в котором они, проанализировав огромное количество источников и текстов, нашли: «Число понимается и принимается многими античными мыслителями ( и пифагорейцами в первую очередь – А. К.) как первая сущность, определяющая все многообразные внутрикосмические связи мира, основанного на мере и числе, соразмерного (симметричного) и гармоничного». [3;186]. Далее они же указывают, что «число выступает как принцип познания и порождения, ибо позволяет нечто различать, мыслить как определенное, вносить предел в мир и мысль. Поэтому число – первое из сущего, чистое бытие, - как таковое оно есть нечто божественное», и далее: «число – наиболее достоверное и истинное, первое во всей иерархии сущего, начало космоса». [3;187]. Принцип числа оказывается тем фундаментом, основанием, на котором покоится и все позднейшее античное миросозерцание с его обостренным переживанием бытия, присутствующего в космосе, но не смешанного с ним. Принцип числа для них ( пифагорейцев) есть некая смыслообразующая установка, некое эпистемологическое априори, создающее мировоззренческий континуум, внутри которого осуществляется концептуальная работа мысли. Следует еще раз подчеркнуть, что с их точки зрения, человека и Вселенную объединяет числовая субстанция, то есть количественная форма, выступающая в их метафизике в качестве смыслопорождающего начала. Число для них есть архетипный «умный первоорганизм» ( на это указывал, например, еще П. Флоренский в своих «Пифагоровых числах») [11;507], спроецированный на противоположные «плоскости» Большого и Малого миров. Количественная методология пифагорейцев исходит из того, что ограничение беспредельного пределом (монадическим принципом) осуществляется по единообразной программе, независимо от того, божественная, природная, человеческая или социальная реальность подлежит математической рационализации. Сущность и творческая демиургическая мощь числа одинаковым образом утверждают себя и в пространстве богов и демонов, и в человеческих делах и мыслях, и во всех технических профессиях, и в музыке, и в устройстве государства, то есть без исключения во всех сферах бытия. Целое ( мир, космос) и часть (человек) сущего оказываются, если угодно, различными по размеру инструментами, «играющими», однако, по единой математической партитуре( здесь, кстати, нелишне будет вспомнить, что для пифагорейцев и космос, и человеческая душа – равноструктурные музыкально – математические гармонии), и потому в учении пифагорейцев единые числовые модели в разной степени справедливы как по отношению к частям и состояниям мироздания, так и по отношению к космическому порядку в целом. Еще раз подчеркнем, Космос для адептов пифагореизма ( а значит и все слои и части его в макро и микро аспектах) – это целостное, внутренне устойчивое, музыкально – числовое гармонизированное бытие.
Число – это творчески насыщенное основание мира, направляющее становление из нерасчлененного Хаоса гармонизирующего и завершенного Космоса. Число – не просто некая абстракция, а реальнейшая, созидательная и творческая, конструктивная сила. Занятия математикой – это мысленное генерирование, конструирование некоторой отвлеченной идеальной реальности, небезразличной к миру людей и богов. Пифагорейцы впервые в истории мысли осознали, что количество – это «подкладка» качественных свойств мира. Можно сказать еще и так, может несколько образно и символически, что числа Пифагора – это Логосы. Они несут в себе высшие аполлонические энергии, способные открыть створки наличного мира. Числа – это сгущенное, сконцентрированное все. Они не количественны, но качественны. Такие Числа рассматриваются и осмысляются на вершине опыта души. Такие вечные Числа живут стройной силой бесконечных божеств. Каждое такое Число бесконечно и едино, несложимо и неразложимо, отдельно и непрерывно, само и иное. Число живет, и мысль о нем потрясает основания Вселенной. В числе скрыт мир, и счисляющий его творит и разрушает стеклянные этажи возможных, будущих и прошлых космосов. А. В. Сёмушкин в своей монографии в связи с этим подчёркивает, что пифагорейцы «искали первопричинные основания бытия, но их внимание при этом было сконцентрировано не на вещественном субстрате мироздания, а на господствующем в нем управленческом начале , или, иными словами, на неизменном конструктивно – разумном принципе, который придает смысл всему подвижному и изменчивому, будучи сам неподвластным пространственно – временной стихии становления. Исходя, прежде всего, из регулярности и повторяемости астрономических явлений, Пифагор ( VI век до н. э.) и его последователи пришли к выводу о том, что принцип, созидающий и упорядочивающий Космос, есть числа и числовые отношения с объединяющим их центром – единицей ( монадой). Отсюда основополагающее теоретическое убеждение пифагорейцев: числа есть сущности и структурные постоянные вещей. Это убеждение не лишено рационального смысла: во – первых, здесь по – своему преодолевается «наивная физика» ионийских натурфилософов и на много веков вперед предвосхищается идея математического естествознания; во – вторых, философская мысль достигает уровня абстрактности, при котором впервые высказывается мысль о закономерности вселенной» [10;390]. Итак, число – это некий изначальный, подлинный облик, прообраз, архетип любой вещи, любого процесса. «…Пифагорейские числа – это только универсальные символы, наиболее подходящие для выражения затаенного в природе всего сущего божественного порядка и распорядка, непостижимого иначе, как символически, с помощью чисел». [7;18].
Такое понимание важности числовых структур для объяснения мира, Космоса, Вселенной от пифагореизма важной компонентой влилось, имманентно и органично встроилось в платонизм и неоплатонизм. Так М. Элиаде нашел: « Платон был увлечен пифагорейской концепцией всемирного единства, неизменного порядка Космоса и гармонии, которая управляет как ходом планет, так и музыкальным строем»[13;224]. И несомненно, эта увлеченность и вдохновленность пифагорейскими идеями отпечаталась на платоновских онтологических и метафизических изысканиях, в том числе следы ее видны и в знаменитой теории идей. Вот почему, например, автор данной статьи никак не может принять, при всем уважении к нему, позицию, изложенную Л. Я Жмудем в его монографии «Пифагор и ранние пифагорейцы», в которой этот автор пишет, что будто бы «само существование в древнем пифагореизме общепринятой философской доктрины кажется малоправдоподобным…Странным образом история философии, следуя Аристотелю, выдвинула на эту роль более чем далекий от данных опыта (при чем здесь данные опыта??? Разве философы, конструируя свои доктрины, всегда должны быть прикованы к данным эмпирии, опыта??? – А.К.) тезис: мир возник и состоит из чисел, или телесных единиц( но я как раз принимаю и телесное толкование числа в пифагореизме – как один из аспектов его осмысления; это хорошо и глубоко показано и обосновано у А. Ф. Лосева – А. К.). Особую парадоксальность (горько сетует по этому поводу Л. Я. Жмудь – А. К.) ситуации придает то, что именно вокруг этого тезиса сложился очень редкий среди исследователей пифагореизма консенсус ( но ведь наверное он ( этот консенсус) сложился не на пустом месте, а путем долгого и кропотливого анализа и изучения соответствующих текстов и свидетельств??? – А. К.).». [2;337]. Далее этот исследователь продолжает, что «мы не находим в пифагорейской традиции ни следов учения о том, что мир возник и состоит из чисел, ни, собственно, следов философии числа как таковой», что «никакой числовой доктрины в раннем пифагореизме не было. Соответственно, не было ее и у Пифагора….». [2;340 – 341].
В итоге Л. Я. Жмудь резюмирует свои искания и выводы по философии пифагорейства следующим образом: « Итак, дойдя до нижней границы древнего пифагореизма, мы не нашли в нем ни сколько – нибудь отчетливой формулировки числовой доктрины, ни ее осязаемых примеров. Теория, считавшаяся сутью пифагорейской философии, теория, за которой стоит авторитет Аристотеля как источника и как историка философии ( но почему совсем уж не доверять Аристотелю – вполне добросовестному историку философии и выдающемуся мыслителю??? – А. К.), оказывается, подобно многим другим элементам античной традиции о пифагорейцах, ретроспективной проекцией. Монолитная основа пифагорейской философии распадается на множество осколков , не имеющих отношения либо к философии…либо вообще к реальности». [2;353 – 354]. Вот такой суровый вердикт вынес пифагорейскому учению о числах, да и, по сути, всему пифагореизму, Л. Я. Жмудь. Автор данной статьи вполне согласен с Л. Я. Жмудем в том, что исследование и выявление подлинного, истинного, первоначального, аутентичного смысла пифагорейской онтологии ( а она зиждилась на понятии числа) – дело очень трудное и кропотливое, поскольку, действительно, многие дошедшие до нас источники отнюдь не первичны, а есть реконструкция более древних взглядов, они фрагментарны, противоречивы, представляют собой позднейшие интерпретации и наслоения ( своего рода философский палимпсест). Но задача в связи с этим, как мне представляется, должна заключаться вовсе не в том, чтобы впадать в крайний, суровый и радикальный гиперкритицизм относительно всех источников, текстов, свидетельств, отказываясь решительно от всего, объявляя решительно все сомнительным, неправдоподобным, и вместе с водою выплескивая из купели, что называется, и ребенка. Думается, что более продуктивно все же пытаться, при всей трудности этого, производить своего рода реставрацию пифагорейской мысли, снимая слой за слоем позднейшие не всегда точные наслоения, возвращая ей возможно более подлинный, первичный облик и смысл, опираясь при этом на некие не вызывающие сомнений в своей достоверности тексты, фрагменты и свидетельства ( может быть, их не так много, но они существуют). Так вот в связи с этим представляется, что нет никаких достаточных оснований для того, чтобы совершенно отбрасывать пифагорейское учение о фундаментальной роли числа в устройстве бытия и Вселенной. Такое радикальное отбрасывание ключевой философемы пифагореизма тоже есть не более чем одна из современных версий, реконструкций понимания пифагорейской доктрины, одно из современных толкований, интерпретаций пифагорейства, причем интерпретация и реконструкция весьма противоречивая, субъективная, избирательная и произвольная. Конечно, и она имеет право на существование, но автор данной статьи с ней не согласен.
Итак, своим учением о числах пифагорейцы стремились охватить весь универсум, все бытие. В дошедших до нас фрагментах пифагорейских текстов можно найти их представления о числах самих по себе; о вещах как числах; о душах как числах; о космосе как числе; о богах как числах; об искусстве, и, прежде всего, о музыке как числе. Открытие того, что в основе бытия лежит математическая регулярность, а весь космос проникнут пропорцией, симметрией, гармонией, повлекло за собой необычное изменение перспективы познания, которое ознаменовало собой фундаментальный этап в духовном развитии не только античной и не одной только западной, а без преувеличения – общечеловеческой культуры.
Но здесь далее возникает вопрос – а что, собственно, есть число в пифагорействе? Какова его определенная природа? На сей счет существует огромное количество взглядов и теорий, разбор которых не может входить здесь в нашу задачу, тем более, что взгляды на природу чисел менялись и в самом пифагорействе по ходу его эволюции, причем закономерность в целом здесь была такая, что в зрелых и более развитых формах пифагореизма «понятие числа подверглось специальному общетеоретическому рассмотрению и исследованию, связанному с выяснением и установлением его более общего и глубокого смысла и значения, выходящих за пределы первоначального собственно арифметического значения и возводящих это переработанное посредством философского умозрения специально – математическое понятие в ранг универсальной философской категории, принципа мироздания и познания». [9;90]. И действительно, эта философская переработка понятия числа выразилась в том, что оно было универсализировано, осмыслено не в качестве частного математического понятия, а в качестве универсального, всеобщего понятия, категории; оно было абсолютизировано, то есть выставлено в качестве последней основы всего существующего, возведено в ранг метафизического, фундаментального философского принципа; оно стало трактоваться не как внешняя, чисто количественная характеристика всех вещей и явлений, а как их внутренняя, имманентная природа, коренная, существенная основа.
Число – и универсальное, предельно общее основание бытия, притязающее тем самым на универсальную применимость как к Вселенной в целом, так и к отдельным ее частям; число – если угодно, внутренняя, умная материя вещей, организующая, структурирующая и устрояющая внешнюю материю; оно же – фундаментальный принцип познания. Не познав числовые структуры и закономерности, лежащие в глубинной основе процессов бытия, нельзя познать и саму качественную сущность этих процессов. Понимание числовых ритмов и законов – путь к постижению Вселенной. Итак, можно было бы следующим образом резюмировать кредо пифагорейства: где нет числа и меры, там – хаос и химеры! Неудивительно поэтому, что, как справедливо указал А. Ф. Лосев «когда была открыта подобного рода универсальная значимость числа, то, конечно, этому числу воздавались самые настоящие божеские почести. И для нас это нисколько неудивительно, как и обожествление новооткрытой разницы у Парменида между мышлением и ощущением, новооткрытой истины всеобщего становления у Гераклита, новооткрытой, у Платона, идеи во всякой вещи» [5;502]. И, конечно, пифагорейцы, подпав под обаяние «магии чисел», осознав силу и мощь числовых отношений, пропорций и закономерностей в описании и объяснении нашего мира, не избежали искушения, впрочем, весьма понятного, распространить принципы математики буквально на все области мироздания, в том числе и на этические, нравственные, социальные, политические, эстетические явления и процессы. И, разумеется, здесь они не могли избежать искусственностей, натянутостей, весьма сомнительных, а порой и просто фантасмагорических аналогий, давали волю своей безудержной фантазии. Так, например, видный историк философии Ф. Коплстон по этому поводу замечает не без доли сарказма: «Когда дело дошло до определения, какое число соответствует какому объекту, фантазия пифагорейцев разыгралась… кто объяснит, почему польза – это 7, а живость – 6? 5 было провозглашено числом, олицетворяющим брак, поскольку 5 состоит из 3 – первого мужского числа – и 2 – первого женского числа». [4;52]. Г. Гегель, признавая несомненные заслуги пифагорейцев в области мысли, тем не менее, опять же не без изрядной доли иронии отмечал, что «числа очень часто употреблялись как выражение идей, и это, с одной стороны, носит видимость глубокомыслия. Ибо непосредственно ясно, что, кроме прямого смысла, в них содержится еще и другой смысл, но в какой мере данный смысл содержится в них, этого не знает ни высказывающий их, ни тот, который силится их понять…Чем темнее становятся мысли, тем они кажутся глубокомысленнее; главное же – то, что выражающий мысль в числах избавляет себя от самого важного, но вместе с тем и самого трудного, а именно от высказывания мысли в определенных понятиях». [1;220].
Тот же философ потом заявляет, что «число …есть наиболее мертвенная, наиболее лишенная понятия непрерывность, совершенно внешнее механическое движение вперед, в котором отсутствует необходимость. Число …не есть непосредственное понятие, а представляет собою лишь начальную стадию мысли, и при том представляет собою эту начальную стадию самым дурным образом…». [1;232]. Далее Гегель, как строгий судья, с позиций своей философии выносит приговор, что «в пространственной и музыкальной областях сделанные пифагорейцами определения предметов посредством чисел имеют еще близкое отношение к существу дела: но когда они переходят к более конкретным сторонам природы и духа, числа превращаются в нечто чисто формальное и пустое». [1;243]. Можно и нужно согласиться с Гегелем в его фиксации основной слабости пифагореизма – увлечении количественными параметрами бытия в ущерб его качественным характеристикам. Пифагор и его последователи были слишком захвачены своей идеей, что вся Вселенная пронизана числовыми закономерностями, что числа стоят абсолютно за всеми процессами и явлениями жизни человека и космоса, общества и природы. Однако, на мой взгляд, не следует слишком много требовать от ученых и мудрецов, изучавших природу вещей и создававших учения о мире в то время, когда разум подавляющего большинства их современников находился под тотальной властью религиозно-мифологического мировоззрения. И потом вполне можно представить и объяснить себе, в какой поистине вакхический опьяняющий восторг приходили математики, выступавшие первопроходцами в области теории данной науки, всякий раз, когда они решали какую – либо сложную геометрическую задачу или открывали гармоничные пропорции в музыке. Постепенно они все более и более подпадали под обаяние «магии математики», внушали себе убеждение, что все на свете может быть выражено числами, которые не просто передают суть вещей, но и являются сами этой внутренней, истинной и глубинной сутью. Но, справедливости ради, следует заметить, что подобного рода ситуация, когда какую – либо одну науку или отрасль знания, чьи огромные успехи ошеломляли и поражали современников, чуть ли не обожествляли, сакрализировали, гипостазировали, абсолютизировали, возносили на все мыслимые и немыслимые пьедесталы, пытались объяснить с ее помощью все явления природного, исторического, социального и духовного мира, так вот такого рода ситуация повторялась и позже по ходу развития человеческой мысли. И пифагорейство здесь со своей абсолютизацией принципов математики, отнюдь не так уж и одиноко и эксклюзивно. Можно вспомнить безраздельное и абсолютное торжество принципов механицизма в 17 – 18 веках, когда мир казался огромной машиной, механизмом, повинующимся законам и принципам механики, а Ньютон, создавший картину мира, названную его именем, был чуть ли не Пифагором Нового времени. Можно указать, что в 19 веке, когда естествознание шло вперед семимильными шагами, многие передовые и выдающиеся умы и мыслители того времени то с радостью становились под знамена физикализма, то вдруг объявляли биологизм единственно правильным принципом объяснения мира. То на пьедестал возносился экономизм и технологический детерминизм.
Да разумеется, пифагорейство было весьма противоречивой и к тому же постоянно эволюционировавшей интеллектуальной и философско – онтологической конструкцией. Но в то же время это был Прорыв мысли к новым высотам и вершинам. Культурное значение данного Прорыва из прошлого в будущее и его историческую ограниченность настоящим хорошо передал А.Ф. Лосев, сказавший о пифагореизме: «Вместо богов и демонов создаются абстрактно-всеобщие категории, среди которых первенствующую роль начинает играть числовая структура. Пифагорейская эстетика числовых структур потому и держалась так упорно в течение всей античности, что она была формой овладения природой и жизнью уже без помощи антропоморфной мифологии, но посредством мыслительного построения, правда пока еще близкого к самой мифологии». [6;294]. Тем более следует учитывать это, вынося оценку интеллектуального наследия мыслителей, которые предложили не только новое видение того, какие ноуменальные сущности лежат в основе феноменальных явлений, но и свое решение не менее сложной проблемы.
Если еще вернуться к вопросу о природе пифагорейских чисел, то моя позиция здесь близка точке зрения А. Ф. Лосева, который подчеркивал, что «свои числа пифагорейцы и понимали как творческую мощь бытия и жизни, идущую от нерасчлененных и хаотических потенций к расчлененному, завершенному и гармонически цельному организму. Число поэтому у пифагорейцев трактуется и как оформленное, материалистически организованное тело, и как душа, которая является у них организующим принципом тела, и как та смысловая заданность, которая лежит в основе самой души и в основе свойственных этой душе идей» [6;287]. Далее Лосев энергично указал на то, что «поняв число как диалектический синтез беспредельного и предела, пифагорейцы тем самым создали учение о созидательной и творчески направляющей сущности числа».(6;288). Числа, продолжает Лосев, понимались именно «как активно действующие структуры. Им приписывалась созидательная роль, поскольку без них вообще ничто не могло возникнуть в раздельном виде». [5;505]. Затем этот выдающийся исследователь античной культуры и философии особо подчеркивает, что «числа у пифагорейцев не только глубже самих вещей, но и в самих вещах они глубже их непосредственно данной качественности и являются принципом их фигурного строения. Поэтому – то число у них есть “самое мудрое”».[6;289]. И в самом деле, число содержит нечто более глубокое, чем нам открывается в самих вещах и их отношениях на уровне чувственного восприятия.
Итак, какой же итог всем этим скромным и , разумеется, отнюдь не претендующим на некую «коперниканскую революцию» в области философии размышлениям можно подвести в контексте темы заявленной статьи? Я полностью согласен с М. Элиаде, что в 6 веке до новой эры ( как раз, собственно, эпоха Пифагора) религиозную и философскую мысль Греции занимало осмысление категорий единства и множества, их соотношение. [13;210]. Из этого и исхожу. И также очевидно, что философия есть напряженное, несуетливое и отнюдь не будничное искание Абсолюта, отыскание острова Единства среди бурлящего моря феноменов множественности. Ведь Абсолют – это Единство. Но искание такого Единства есть дело многотрудное и извилистое. В свое время Энгельс как – то заметил, что единство мира обосновывается отнюдь не парой фокуснических фраз, а всем долгим историческим путем развития философии, науки, естествознания. Правда, у него, конечно, речь шла о материальном единстве мира, но ведь и по отношению к идеальному единству мира это методологическое указание сохраняет свою эвристическую силу и свое значение. Пифагор тоже искал такого Единства, но он так и не смог достичь его. Мир, понятый как гармония и число, все -таки остался у Пифагора множеством, ибо непонятен был генезис этого Единого, его структура, механизм порождения им мира, его соотношения с другими числами, которые так и остались рядами чисел, множественностью. Проблема состоит в том, что: 1) пифагорейцам так и не удалось удовлетворительно объяснить, в каком именно смысле числа являются субстанциональными началами бытия; 2) остался без ответа весьма существенный вопрос: поскольку существует множество чисел, которое в своей прогрессии бесконечно, то все ли числа имеют равные права как истинно сущее, или в их мире имеется иерархия, возносящая одно из них над всеми другими? А если есть некое «верховное число», то можно ли посредством его обосновать единство и порядок в мире, которому сам Пифагор дал название «космос»? Здесь также царили путаница и противоречия: то на роль такого Первочисла претендовала 1, то 7, то 10, то 4, при этом аргументации, приводившиеся в каждом случае были, порой, весьма надуманными, искусственными и даже фантастическими; 3) да и можно ли вообще было, пребывая в мире чисел, найти такое, которое бы находилось в основе всех остальных? Здесь была дилемма: либо придти к выводу, что «неправых чисел» не бывает и объявить все числа священными, либо отказаться от их сакрализации.
Так вот, исходя из вышесказанного, представляется, что пифагорейцам не удалось обосновать ИДЕАЛЬНОЕ ЕДИНСТВО МИРА. Их бытие – это множество без единства. В своем понимании идеального бытия они остались плюралистами, видя в числах чистые сущности, которые, хотя и вступают в определенные отношения, не зависят друг от друга настолько, чтобы нуждаться в едином верховном начале. Восхождение к таковому весьма затрудняли и чувственно – телесные интуиции пифагорейцев, соединение в их сознании, вплоть до начала «платонизации» пифагореизма, математических и физических характеристик тел. Другой крайностью была онтология Парменида: бытие как абсолютное единство без множества. Платон пытался примирить эти крайности, но до конца это сделать не смог; это была попытка синтеза единого и многого, но так и оставшаяся незавершенной, отчего – некий дуализм идеи и материи. Было непонятно, как выстроить иерархию взаимоотношений Идей, Единого, материи. Пытаясь выбраться из этого затруднения, Платон вводит в свой философский космос понятия Демиурга = Ума и Мировую Душу, но убедительной концепции все равно не получилось. И только Плотин подходит вплотную к решению проблемы ИДЕАЛЬНОГО ЕДИНСТВА МИРА. Только он выстраивает последовательную иерархию. Вот у него – действительно последовательный, завершенный и абсолютный идеализм. Абсолютно ВСЕ – все уровни мироздания, все слои бытия, в том числе и материя, выводятся из Первоединого. Разрабатывается и механизм возникновения множества из Единого – теория излияния, эманации или апоройи.
Итак, Пифагор искал основание единства мира, пытался обосновать его и для нас даже не столь важно, что он не смог решить этой задачи. Ведь величие мыслителя, как совершенно справедливо в свое время опять же заметил Ф. Энгельс, проявляется не только в том, какие задачи он решает, но и в том, какие задачи он ставит, оставляет как проблему будущим поколениям мыслителей. Пифагор наметил этот путь – поиск ИДЕАЛЬНОГО ЕДИНСТВА МИРА, наметил начало маршрута. Он верил, что в фундаменте Вселенной лежит непреложный и от века данный, универсальный Порядок, управляющий Космосом, поддерживающий гармонию и вечные основы мироздания. Другие поколения мыслителей подхватили эту эстафету идей, продолжали самоотверженно исследовать этот Порядок, вдохновенно искать глубинные основания Его.
Литература:
