В данной статье предпринимается попытка выяснить, какое место блокадный Ленинград занимал на «когнитивной карте» позднесоветской культуры (1960–1980-е годы). Образ, или, точнее, образы, осажденного города, воспроизводившиеся в эти десятилетия, рассматриваются автором в связи с проблематикой пространственного восприятия. В центре исследования — Пискаревское кладбище, особое пространство, вынесенное за пределы «исторического Петербурга» и организованное для выполнения мемориальных задач. Однако автор отказывается формулировать свои цели в терминах «коллективной памяти» и исследует те символически нагруженные и экзистенциально значимые практики, которые скрываются за мемориальной риторикой и в действительности не имеют отношения к мнемоническим процедурам. Статья опирается на два типа источников: к одному относятся советские альбомы и туристические брошюры, посвященные Пискаревскому кладбищу, к другому — воспоминания респондентов о посещении этого мемориала в позднесоветское время. В первом случае речь идет о нормативном взгляде, регламентирующем аффекты и задающем режимы скорби, во втором — о возможностях реконструкции сложного персонального опыта, нередко сопряженного, как показывается в статье, с глубокими эмоциональными потрясениями. Дополняя друг друга, эти источники позволяют увидеть образ блокадного Ленинграда как своего рода проекцию представлений о смерти, как символический «ад», располагавшийся на противоположном полюсе от символического «рая» — утопического коммунистического будущего.