Обычно, когда мы говорим сегодня о блокадной памяти, имеются в виду сценарии формирования нарративов осознания опыта после исторического события, однако здесь я хотела бы сосредоточить внимание на том, как категория памяти бытовала, функционировала, описывалась непосредственно во время блокады, в точке (или вернее, в субъективных точках) времени, когда блокадники все еще переживали, но еще не пережили, не остранили произошедшего.

Сто лет спустя после того, как начались сходки, прения и несогласия тех, кого на протяжении большей части советского двадцатого века ругательно называли «формалистами», авторы обсуждаемого трехтомника приступили к амбициозной задаче: оглянуться, взвесить сухой осадок — что же нам осталось от них? Что же они наделали? Что нам со всем этим делать теперь?