Первоначальный вариант статьи Вадима Михайлина открывало следующее рассуждение: «Я заранее должен предупредить читателя, что здесь, как и в обеих более ранних публикациях, при цитировании материала я принципиально сохраняю его конститутивные особенности, такие, как: (а) демонстративную неполиткорректность и (б) мат как одну из базовых характеристик ситуации исполнения. 

В этой статье речь пойдет о наименее популярном фильме Андрея Тарковского – «Катке и скрипке», первой его самостоятельной ленте, снятой в качестве дипломной работы на последнем курсе ВГИКа. Интересовать меня будут проблемы не киноведческого свойства, а исключительно тот символический язык, совершенно необычный для советского кинематографа рубежа 1950–1960-х годов, который работает в этой картине и который в ключевых своих составляющих сохранится у Тарковского вплоть до «Жертвоприношения». Сколько-нибудь цельная и внятная экспликация этого языка невозможна, на мой взгляд, без предварительного обращения к двум феноменам, один из которых вполне конкретен, очевиден и неоднократно упоминался в связи с «Катком» – это «Красный шар» Альбера Ламориса.

В сталинском кино колониальный дискурс представляет собой законную риторическую стратегию. Общее изменение пропагандистских установок в оттепельную эпоху приводит к переносу акцентов, с выраженным смещением эмпатийных маркеров на «нецивилизованный» полюс; с конца 1960-х годов происходит становление агрессивного традиционалистского кинодискурса, который фактически заменил в отечественной культуре дискурс постколониальный, переставив полюса в бинарной оппозиции.