Имя:
Пароль:

На печать

Михаил Рыклин. Терроризм и событие

Этот текст был написан два года назад и посвящен 75-летию со дня рождения Жана Бодрийяра, отпразднованному в Карлсруэ в июле 2004 года. Сам философы участвовал в этом событии; обсуждались его идеи, открылась выставка его фотографий. Сборник статей о Бодрийяре вышел в берлинском издательстве Мерве, владелец которого, Петер Генте, первым стал издавать французского философа в Германии.

Вчера Жан Бодрийяр умер. Ушел последний значительнейший мыслитель поколения Фуко, Делеза, Деррида, Лиотара. Создатель новой парадигмы, могильщик утопий, неутомимый критик общества потребления. Автор лучшего эссе о событии 11 сентября 2001 года.

Из всех знаменитостей, которых мне довелось встречать в Париже в 1991-1993 гг., Жан Бодрийяр был самым открытым, простым человеком, без тени рисовки. Общаться с ним не составляло никакого труда, груз известности совсем не давил на него.

Я скорблю об еще одной – после Жака Деррида и Филиппа Лаку-Лабарта – невосполнимой потере, но не сомневаюсь: мало кто был так готов к встрече со смертью, как Жан Бодрийяр.

7 марта 2007 года

Не будет преувеличением сказать, что после недавней смерти Жака Деррида Жан Бодрийяр является одним из последних живущих мыслителей, отваживающихся не принимать окружающий социальный контекст за данность. Это позволяет ему сохранять ускользающую возможность если не утопической перспективы, то дистанции. Возможность эта не принимает у него привычное обличье революции, тем более, что основную задачу последней, упразднение государства, с успехом решает сам глобальный рынок; государство как часть принципа реальности обесценивается вместе с этим принципом. Свой «вызов реальности», defi a la realite, он связывает со сферой символического, с тем, что принципиально не заманиваемо в сети обмена. Если задача революции выполнена ( пусть в извращенной форме) обществом массового потребления, вытесняющем сингулярности из своего лона, если субъект радикального изменения отсутствует принципиально и невосполнимо, требуется не просто перехитрить существующую систему (тем более что переиграть ее не ее поле, быть более рассчетливым и эффективным, чем она, все равно невозможно), а нащупать точку ее абсолютной уязвимости. Она относится к порядку символического и принимает форму смерти, на которую можно ответить только другой, равной или большей смертью[1]. «Ведь никому, - продолжает Бодрийяр в книге «Символический обмен и смерть», - даже системе, не уклониться от символической обязанности, и такая ловушка – единственный шанс ее катастрофы…система сама убьет себя, отвечая на многократный вызов смерти и самоубийства.

Так бывает при захвате заложников.»[2]

Эти строки написаны за четверть века до 11 сентября 2001 года. Поэтому в качестве примера их автор ссылается на захват заложников, при котором еще формулируются требования, ведутся переговоры, задействуются известные политические структуры и т.д. Первым подномасштабным актом абсолютного террора, который имеет в виду Бодрийяр (вызов, на который система может ответить лишь одним способом: самораспадом), явилось кришение башен-близнецов Всемирного Торгового Центра в Нью-Йорке. В нем не только полностью отсутствовала меновая структура (требования, переговоры), но была изначально закодирована смерть его исполнителей.

Неслучайно в написанном по свежим следам атаки на Америку эссе «Дух терроризма» Бодрийяр пишет о конце «забастовки событий». После псевдособытий-однодневок массмедийной сферы перед нами, наконец-то, событие, отмахнуться от которого невозможно. Настоящее событие, событие с большой буквы.

И если его логику еще в середине 70-х годов смог уловить столь далекий от исламского фундаментализма и от Ислама вообще мыслитель, как Жан Бодрийяр, невольно закрадывается подозрение в том, что это объяснение является, как минимум, недостаточным. (С этим, кстати, согласно большинство философов, писавших об 11 сентября: Деррида, Вирилио, Жижек, Гройс.).

Важнейшим последствием атаки на Америку стало патологическое сужение спектра террористических практик. В периодической таблице таких практик, создание которой началось во времена Французской революции и продолжалось на протяжении более двух веков, официально остался всего один вид: исламский терроризм. Тем самым оказались развязаны руки у проводников различных видов государственного террора, стоившего Европе в ХХ веке десятки миллионов жизней. Многие из них, более того, оказались в лагере борцов с тем, что после 11 сентября стало именоваться терроризмом с большой буквы. На наших глазах «война с террором» становится предлогом для террора в самых разных странах. Особая опасность террора против террора, новой формы старого государственного терроризма, состоит в том, что, во-первых, его агенты, как правило, контролируют сам язык конфликта, а во-вторых, прикрывают свои действия именем закона, обеспечивая им высокий уровень анонимности (роскошь, которую их противники не могут себе позволить). Не будем спешить выдавать индульгенцию этим силам, а тем более их героизировать. Ужас перед их неуловимостью и ненаказуемостью неизбежно проецируется на единственный выживший вид терроризма и способствует его невиданной демонизации.

В состоявшейся в феврале 2003 года полемике с Жаком Деррида Бодрийяр сделал замечание, относящееся к России, которое мне хотелось бы развить. Речь идет о захвате заложников в театре на Дубровке в Москве осенью 2002 года. Штурмуя здание театра, власть, замечает Бодрийяр, уже не делала различия между чеченскими террористами и заложниками. «Es errinert an die “verrueckten Kuehe”, die DSE-Rinder, vorsorglich schlachtet man die Herde. Man setzt gewissermassen das Stockholm-Syndrom, ein Art Komplizenschaft zwischen Terroristen und ihre Geiseln, in Gang; ein Komplizentum, das den Terrorismus in seiner Aktion heimsucht: direkt ausgeuebt von der Macht, die alle exekutiert!”[3]. Такая жестокость стала возможной лишь в климате, созданном событием 11 сентября: власть параноидально выдает отравление большого числа заложников за их освобождение.

Специфика России состоит в том, что в ней обычный терроризм, ставящий политические требования и готовый к переговорам, возгоняется до уровня, близкого к терроризму абсолютному при активном содействии тех, кто его подавляет. Государственные антитеррористические структуры проявляют себя более бескомпромиссными, чем сами террористы, считая их требования заведомо невыполнимыми и в то же время крайне опасными с точки зрения самосохранения власти, которое молчаливо признается высшей целью. Подавляющая террористов власть не дает им ни времени, ни условий для того, чтобы публично сформулировать свои требования, тем самым вписывая их смерть в саму структуру теракта (не задуманного, повторяю, изначально как акт абсолютного террора). Post factum объявляется (как это было после захвата школы в Беслане 1-3 сеньября 2004 года), что захват заложников был ничем иным как актом коллективного самоубийства с максимально возможным количеством жертв среди заложников, т.е. ему приписывается максимально радикальная структура. В таком виде чеченский терроризм, во-первых, легко делокализуется и вписывается в террористическую сеть Аль-Каиды, а во-вторым, его подавление становится мощным средством массвого устрашения. Власть невольно проецирует на него структуру собственную террористическую решимость. Навязывая врагам наиболее радикальный образ действий, государство национальной безопасности открывает гражданам свой ужасающий лик.

Такая власть, конечно же, полностью контролирует язык конфликта, в силу чего миллионы ее подданных не замечают, что, ужасаясь деяниям террористов, не достойным никакого оправдания, они в еще большей мере содрогаются перед радикализмом собственных защитников, язык описания которого у них украден. Впрочем в момент подавления, помимо их воли, в их бессознательном на миг приоткрывается второй экран, на котором можно видеть и «зачистку» в чеченском селе, и разгром независимых СМИ, и многое другое. Второй экран быстро гаснет, но связанный с ним ужас разрастаться не перестает. И чем сильней воля людей к тому, чтобы ничего вокруг себя не видеть, тем безысходней ужас и шире круг внешних проекций, так называемых образов врага.

Подавление теракта в московском театре и в еще большей мере подавление террористов, захвативших школу в Северной Осетии, напоминает скорее расправу абсолютного монарха с тем, кто отважился покуситься на его жизнь (развернутое описание такой казни есть в начале книги Фуко «Надзирать и наказывать»). Все, кто оказываются между монархом и бунтовщиком, рассматриваются как досадное препятствие, нуждающееся в устранении. С точки зрения этой установки даже самый кошмарный террористический сценарий все же недостаточно радикален и может быть приписан международному терроризму лишь после соответствующей «доработки».

Здесь перед нами не холодный экстремизм общества всеобщего потребления, проявления которого блестяще описаны Бодрийяром, а горячий терроризм государства национальной безопасности, сделавшего высшей целью свое самосохранение.

Бодрийяровский тезис об имманентности терроризма семоикратическому, информационному обществу был так болезненно воспринят потому, что он блокирует механизм овнешнения случившегося, создания образа врага, лежащего в основе нового курса социальной терапии. Силы, борющиеся против мирового порядка во главе с США нельзя локализовать в Третьем мире. Глобализация невыносима и для тех, кто в полной мере пользуется ее благами, находясь на «солнечной» стороне.В статье “Дух терроризма” читаем: «Das geht weit ueber den Hass hinaus, den die Enterbten und Ausgebeutete…gegenueber der dominierenden Macht empfinden. Dieses boesartiges Begehren steckt auch in Herzen derer, die von dieser Weltordnung profitieren”[4]

К счастью, продолжает Бодрийяр, аллергия на окончательный мировой порядок, на безусловную власть представляет собой всеобщее явление, а Башни-Близнецы ВТЦ в самой своей бинарности воспринимались как совершенное воплощение этого порядка.

Здесь перед нами еще один палимпсест, почти буквальная цитата из книги «Символический обмен и смерть». «Две башни WTC являют зримый знак того, что система замкнулась в головокружительном самоудвоении, тогда как каждый из остальных небоскребов представляет собой оригинальный момент развития системы, непрерывно преодолевающий себя через этапы кризиса и вызова»[5].

Конечно, эти совпадения неслучайны и в других случаях. Большая часть тезисов Бодрийяра из эссе «Дух терроризма» вызревала давно, но это не значит, что событие 11 сентября 2001 года не заставило их звучать по-новому, причем неожиданным образом.

Из всех философов, писавших об этом событии, Бодрийяр меньше других дал соблазнить себя иллюзии террора, приходящего извне. Для него новый вид террора, -- не более как периферийный жанр, подвид куда более сложной системы «холодных» видов террора, характерных для общества массового потребления. Это внутренний элемент системы, а не нечто, атакующее ее извне.

Но, банальная и предсказуемая в качества теракта, атака на Америку, напротив того, совершенно небанальна и непредсказуема как событие. Террор, эксплуатация, манипуляция сознанием, инертность масс развивались и будут развиваться в соответствии с собственной логикой. Между тем событие не только редко; оно ни в коей мере не является продолжением привычного хода вещей, в том виде, в каком он был, есть и будет. “Denn dieses Ereigniss schaft etwas voellig Neues…Ich behaupte weiterhin die absolute Singularitaet dieses Ereignisses…”[6].

Так Бодрийяр становится своеобразным хранителем события 11 сентября, выступая против того, что представляется ему попытками (даже со стороны Жака Деррида) прнизить его значение. Специфика события, повторяет он, состоит в том, что оно сначала случается и лишь потом, после свершения, становится возможным, тогда как действительность обычных явлений плавно вытекает из их возможности. Объявляя под видом войны с террором войну событию, глобализующийся мир, сам того не подозревая, объявляет войну самому себе. Возникает угроза имплозии его институтов. Западный мир не платит после 11 сентября за допущенные им ошибки, как полагает Деррида (7), а сталкивается со своим подлинным травматическим ядром, с вызовом, ответить на который (и даже правильно понять который) он не в силах. Во-первых, террор бесконечно шире такого специализированного жанра, как терроризм, какая бы идеология за ним ни стояла. Во-вторых, терроризм всегда существует во множественном числе и никогда не может писаться с большой буквы. В-третьих, событийная сторона терроризма (если, конечно, он достигает уровня события) автономна от его производящих причин, т.е. необъяснима в терминах причинно-следственных связей.

Начиная с Ницше, событие является в философии высшей формой проявления искусства, произведением за пределами произведения. Будучи философом после смерти философии, воспринимая конец философии всерьез (и даже буквально), Бодрийяр не только сохраняет верность этому пониманию события, но и радикализует его. Искусство для него – прежде всего событие, а не конвенционально понятая художественная продукция, сколь бы технически совершенной она ни была. Отсюда его более чем сдержанное отношение к мэйнстриму современного искусства, отрицание статуса произведения за фотографиями, которые делает он сам и т.д. Бодрийяр предельно резко разводит то, что является искусством, и то, что называется искусством. Из этого следует: быть на стороне искусства означает для него, в числе прочего, отрицать статус искусства за тем, что принято обозначать этим словом. Событие отличается от произведения тем, что его нельзя купить: оно размножается в миллионах образов и, тем не менее, не продается; оно бросает вызов системе всеобщей обмениваемости, тому, что в одной из своих книг Бодрийяр именует «структурным законом стоимости». Энди Уорхол значим для него потому, что с его творчеством связано событие «освобождения» от эстетического, от искусства, а не в силу эстетической ценности его работ. «Warhol hat uns von der Aestetik und von der Kunst befreit” – сказал от в 1990 году[7].

Закономерной неудачей закончилась попытка художников-симуляционистов опереться на философский симуляционизм Бодрийяра. Его мысль создает дистанцию, а не комментирует то, что уже наличествует. Ее интересует по преимуществу невозможное; в силу этого ей нельзя приписать статус приложения к тому, что, на первый взгляд, ее напоминает (а тем более сделано по ее рецептам).

Возвратимся, однако, к событию 11 сентября. Если композитор Штокгаузен увидел в нем совершенное произведение искусства, которое он сам мечтал создать, то, по Бодрийяру, перед нами событие, отрицающее саму возможность произведения, авторства, подписи и т.д. Отсюда его знаменитая фраза: « Ils l’ont fait, mais nous l’avons voulu”(“Они это сделали, но мы этого хотели»), т.е террористы инсценировали то, чего бессознательно хотели мы сами, тем самым навязав нам сообщничество, которое на сознательном уровне мы обречены не просто вытеснять (verdraengen), но отрицать(verneinen). Событие обречено оставаться безымянным, потому что его имя – имя каждого из нас. Как можно объявить войну событию? Как можно победить то, что является бессознательной фантазией? Короче, как можно расправиться с тем, что не решаются даже назвать?

Сделать это, по Бодрийяру, система может только совершив самоубийство в ответ на молчаливый вызов события, перестав овнешнять то, что является интимной частью нас самих. Если в период холодной войны образ врага еще ассоциировался с территорией и политической системой, то теперь мы имеем дело с чистой проекцией; объявляя ей войну, мы фактически углубляем наличную травму.

Именно потому что Бодрийяр не игнорирует сущностный характер кажущихся наиболее поверхностными явлений, он радикализует понимание события. Из всех современных философов он создает наиболее визуально ориентированные тексты, что объясняет интерес к ним со стороны артсреды. Он рано отверг дискурсы власти (микрофизики власти Фуко), желания (в том виде, в каком оно прославляется в «Анти-Эдипе») и сексуальности (генеалогию которой проследил Фуко). Он усмотрел признак исчерпанности в самом их совершенстве. Отказ от стремления их усовершествовать позволил Бодрийяру сосредоточиться на анализе того, что тогда только нарождалось (я имею в виду общество массового потребления) и сохранить в чистоте нерв современного мышления, проблематику события. Событие стало у него невыводимым ни из какого основания, независимым от любой производящей причины. В нем растворились остатки «продуктивизма», еще присущие дискурсам власти, сексуальности и желания.

Этим объясняется его отношение к 11 сентября как к совершенному событию, не «запятнанному» производящими причинами. И хотя в эссе «Дух терроризма» частично воспроизводятся известные тезисы философа, это не имеет ничего общего с банальным повторением. Событие возникает во времени своего свершения. Мысль Бодрийяра давно вступила с возможностью этого события в особые отношения. Самое простое и самое неверное – интерпретировать его реакцию как простое сообщничество. На самом деле связь здесь куда более опосредованная, если проводить четкое различие между терактом и событием. Терактов огромное множество, но только один из них стал событием. Бодрийяр предвидел и предсказал не этот конкретный теракт, а возможность этого рода события. Теоретически событие может принять огромное число разных форм, каждая из которых будет равноценна любой другой. Мировой порядок после 11 сентября ополчился не столько против преступления, сколько против любого исключения, любой сингулярности. «Nicht nur gegen Verbrechen muss vorgesorgt werden, sondern gegen jede Art Ereigniss. Jede Art Singularitaet muss vorausgesehen werden, das heisst in voraus zerstreut werden”[8].

В этом пункте Деррида фактически соглашается с автором «Духа терроризма». Атака на Америку, говорит он, давно была бы предана забвению, если бы речь шла просто о нескольких тысячах жертв теракта, который не повторится. Работы траура хватило бы в таком случае максимум на пару недель, после чего о крушении башен-близнецов просто забыли бы. Проблема, однако, в том, что после 11 сентября американцы не могут отделаться от страха перед повторением атаки на Америку в худшей форме, от сознания своей сущностной уязвимости. Поэтому и не прекращается работа траура, не проходит страх. Старые представления о войне теряют смысл после 11 сентября. “In diesem Sin bin ich mit Baudrillard einer Meinung, der Krieg hat nicht stattgefunden. Krieg wird in gewisser Weise nie mehr stattfinden…”[9] В том же смысле следует понимать рассказ Деррида о том, как ООН приняла резолюцию, резко осуждающую терроризм после того, как Кофи Аннан често признал: никто не знает, что это такое, определения терроризма не существует (недавно, в минуту расслабленности, и президент Буш сказал, что война с терризмом будет длиться неопределенно долго).

Другими словами, 11 сентября было бы забыто как теракт, но не может быть забыто как событие; а это две совершенно разные вещи. Политика США последних лет строится, с одной стороны, на овнешнении события, на выведении его задним числом из ряда причин, а с другой, на смутном осознании его возрастающей травматичности, становящейся чуть ли не основным политическим фактором, главным козырем в борьбе Буша за переизбрание на второй срок. Другими словами, она одновременно основывается на отрицании событийности этого события и является его последствием; причем со временем это противоречие не преодолевается, но, наоборот, обостряется. Такова логика того, что Бодрийяр предложил называть Четвертой мировой войной, войной, где образу врага не соответствует более никакой реальный враг.

В связи с этим на ум приходит известная буддийская притча. Ученик приходит к учителю и говорит, что во время медитации его отвлекает непонятно кому принадлежащий живот, который неожиданно материализуется в самый неподходящий момент. Учитель советует ему в следующий раз, когда это произойдет, нарисовать на животе мелом крест. После очередного сеанса медитации ученик вновь приходит к учителю и говорит, что сделал все, как тот сказал. «Подними рубашку!» -- говорит ему учитель. Ученик поднимает рубашку и видит нарисованный мелом крест… на своем собственном животе. Не дай ему учитель правильный совет, он мог бы поразить самого себя.

Разница между правительством США и учеником из притчи состоит в том, что первое не слушает советов и поэтому рискует поразить себя собственным оружием. Это, собственно говоря, уже происходит в Ираке.

Из всех современных философов, с которыми мне посчастливилось встречаться в Париже в начале 90-х годов, именно Бодрийяр дал мне реальное представление о том, что такое современное капиталистическое общество. Мне, человеку из-за Железного занавеса, привыкшему жить в условиях цензурных запретов и товарного дефицита, полному самых нереалистических ожиданий в отношении общества массового потребления, этот урок был особенно необходим, и я с благодарностью вспоминаю наши тогдашние беседы. Тема невыносимости буржуазного порядка, прежде всего в его наиболее манипулятивных, холодных и выверенных формах и как ее продолжение поиск возможности утопической перспективы составляют, на мой взгляд, нерв этого мышления. Хотя революционный выход закрыт, остается выход символический. Превращение смерти в товар, лежащий в основе системы тотальной обмениваемости, лишь увеличивает вероятность вызова со стороны того, что не предъявляет требований и не поддается расшифровке. Таково, по Бодрийяру, истинное имя исламского фундаментализма: жертва, на которую можно ответить только такой же или большей жертвой. Вводя в ответ на террористический вызов все новые запреты, система снижает собственную эффективность, но отнюдь не овладевает языком противника. Парадоксальным образом попытки анестезировать случившееся с помощью риторики безопасности делают ситуацию более опасной. Свободу нельзя обменять на безопасность, зато ее легко потерять вместе с безопасностью. Разрастание ритуалов безопасности не делает мир более безопасным местом, если смерть загнана в нем в сферу чистой негативности (Бодрийяр называет этот порядок «системой нулевой смерти»).


Размещено на сайте www.intelros.ru по согласованию с автором.

[1] Жан Бодрийяр. Символический обмен и смерть, Добсовет, Москва, 2000, с.98

[2] Там же, с.99.

[3] Jean Baudrillard, Jacques Derrida, Rene Major. Terror, Krieg, Recht/ -- in^ Lettre International, Winter 2003, s. 23.

[4] Der Schock des 11 September und das Geheimnis des Anderen, Berlin, Lettre International, 2002, s. 169.

[5] Жан Бодрийяр. Символический обмен… с. 146.

[6] Jean Baudrillard, Jacques Derrida… s. 34-35.

[7] Jacques Derrida. La langue de L`etranger. -- Le monde diplomatique, janvier 2002, p.27.

[8] Jean Baudrillard. Von Andy Warhal ausgehen. Im Gespraech mit Francoise Gaillard, mai 1990, Berlin, Merve Verlag, 2004, s.4.

[9] Jean Baudrillard, Jacques Derrida… s.20.