Представить себе, как люди могли когда-то обходиться без слова «харизма» так же трудно, как вообразить себе мир без сотовых телефонов и трения. Но до Макса Вебера это слово было знакомо только историкам церкви и церковного права, у которых Вебер его в начале 20 х годов и позаимствовал. Производное от kharis, «радость», «милость», «дар», с тем же суффиксом, что и, например, «тема» или «теорема», оно в новозаветном греческом означало «божьи дары», особую, сверхъестественную, от бога идущую одаренность к откровению, к просветлению, к вдохновению, одаренность, которая может дать основание к наделению самого одаренного божественными свойствами. В 1 м Послании Коринфянам (12, 8—10) апостол Павел дает забавный и очень современный каталог таких «божьих даров», из которого немало почерпнет и сегодняшний юноша, обдумывающий житье.
Сегодня кажется смешным, что первые именитые критики этого понятия, Георг/Дьёрдь Лукач и Лео Штраусс, попрекали Вебера за то, что он-де слишком раздвинул рамки его применимости, слишком его универсализовал (ну, Лукач, конечно, попрекал еще и за «иррационализм и мистицизм»). Через несколько десятилетий веберовское непозволительное расширение предстает трансгрессией вполне невинной. Разнообразные учебники счастья, на бумаге и в сети, предлагают в десять вопросов определить ваш «харизматический коэффициент», а потом специальным тренингом возвести его на любую высоту. Без «харизмы» не обходится теперь ни один уважающий себя словесный портрет поп- или кинозвезды или футболиста мирового уровня. Имеется в виду при этом немногим больше того, что футболист забивает часто и красиво, а актер/актриса отлично играет и мордашкой так ничего.
Харизма вошла в политический лексикон из словаря теологического и прекрасно вписалась в посттеологическую и посттеократическую эпоху. В этом смысле харизматический лидер сегодня — это не избранник божий в силу нам не ведомых, но нами предощутимых дарований, и даже не какой-то чемпион по дарованиям в том смысле, что он ими обладает в большей, чем простые смертные, степени; он — деталь пазла, отнюдь его не завершающая, но мигом и чудом проясняющая его смысл. Затерянная в куче других деталей, она выбрасывается из ее недр уже не божьим промыслом, но случайностью, в полной независимости — так, по крайней мере, кажется — от каких-то личных заслуг. Только такая случайность отвечает ожиданиям демократического мироощущения: харизматическая деталь должна быть равной другим, — хоть и не одинаковой (это невозможно), но изначально равной в правах и уж во всяком случае не лучше других деталей.
В точном, требовавшемся критиками от Вебера смысле политическая харизма обозначает отнюдь не всякое наделение магическими свойствами или обожествление человека у власти (восходящее, несомненно, к самым дальним истокам человеческой истории), но такое, которое происходит в рамках достаточно развитого правового строя и вопреки и наперекор ему. В этом смысле это феномен относительно недавней истории. Автор «Королей-чудотворцев» Марк Блок проследил его на материале западноевропейской истории IX—XIX веков, но уже по собственному опыту знал, что в чудеса верят и в ХХ веке, к счастью или на беду. Хрестоматийным случаем этой «аутентичной» харизмы называют Цезаря (который, однако, стал возможен благодаря прецеденту Суллы: именно этот римский полководец в 88 году до н. э. пошел на Рим, опираясь на поддержку своих легионеров, которую снискал личной харизмой, подкрепленной особо щедро розданными трофеями). Сулла и Цезарь ознаменовали собой кризис, а потом конец республики. Обобщая эти и другие, более или менее сходные с ними случаи, многие историки считают, что харизма неизбежно ведет к кризису. Сколь бы многообещающим ни было то единство воли и дела, которое оказывается под силу харизматическому лидеру, само его появление вселяет радикальный скепсис в институции (один человек оказывается — и насколько! — эффективнее их всех). Скепсис этот не улетучивается и после того, как меркнет харизма.
Тринадцать месяцев назад волна необычайного национального единения охватила пазл американской нации, а с ней и изрядную часть «прочего мира». (Россия, надо сказать, выказала известное сопротивление харизме Обамы. От насупленных лидеров страны до откровенно расистского быдла стреляные воробьи, умудренные семидесятилетним стажем организованного восторга, не дали провести себя на мякине планетарной эйфории. Мне что-то мешает увидеть в этой угрюмости признак особой политической проницательности, но это, пожалуй, отдельный разговор.)
Случайность, выбросившая ключевую деталь, была на сей раз отчетливо негативна: провидение как будто демонстративно снабдило Барака Обаму не теми «божьими дарами», что требуются для успеха кандидату на президентский пост. Уже одной белой матери, но антрополога по профессии (диссертация о кустарном кузнечном промысле в Индонезии), было бы достаточно, чтобы сделать из ее сына совершеннейшего инопланетянина в верховной американской политике. И до и в ходе кампании сам Обама не раз подчеркивал нереальность происходящего, неправдоподобие фильма, в котором он играет главную роль. Еще в своей речи «Дерзость надежды» на Демократическом национальном съезде (т.н. Конвенции) в июле 2004 года он назвал свое «присутствие на этой сцене невероятным», а в конце речи поделился со страной своей надеждой, «надеждой худенького паренька со странной фамилией». Уже победивший новый президент напомнил умиленно-опьяненной нации, что у нее на глазах готовится дать священную присягу человек, чьего отца полвека с небольшим назад обслужили бы в Вашингтоне далеко не в каждом ресторане.
Разумеется, вся эта ирреальность должна была послужить демонстрацией того, что Америка остается страной неограниченных возможностей. Во имя того, чтобы она такой и оставалась, и следовало избрать невероятного кандидата Обаму. Как сказал потом он сам: если кто-то еще сомневался, что в Америке все возможно, сегодня его сомнения развеются.
Посттеологическая эпоха артикулирует себя явственно как эпоха постресентиментная. Если у Ницше и его продолжателей ресентимент был ославлен как бессильная, мстительная классовая зависть, то отныне он отстоялся в историческую справедливость: еще немного реванш за какие-то испытанные мной или общиной, группой, родом, с которыми я себя идентифицирую (или меня идентифицируют), унижения, но уже больше восстановление вселенской справедливости и порядка за счет исправления какого-то перекоса в самом мире. Харизматический лидер на сей раз был не просто изначально равным в правах с другими, он еще и разделял с огромным большинством свою ущемленность в правах. Америка выросла над собой и своей историей, избрав Обаму.
Что произошло за год? Первые сто дней после приведения к присяге прошли как по маслу, нет — пролетели на крыльях любовного воодушевления. Потом стало хуже. Чертову дюжину месяцев спустя реформы (здравоохранения, банковской системы) буксуют, база в Гуантанамо не закрыта, военное присутствие в Афганистане усиливается, Израиль продолжает строить колонии… Конечно, причинностный анализ является очень грубым орудием, но как-то интуитивно кажется, что харизма Обамы в глазах сограждан тает не потому и не за то, что он не «выполняет обещанное». Чтобы победить на выборах, Обаме понадобилось собрать народ, объединить его в одно целое. Для этого он сделал акцент на равенстве: все равны перед Богом и законом, черные и белые, бедные и богатые. В стране, фактический порядок которой зиждется на индивидуализме и неравенстве, это прозвучало как напоминание о ценностях первоначального христианства, и с соответствующими нотками. Еще в своей первой книге «Мечты моего отца» Барак (что на арабском означает «благословенный») вспоминает, как однажды в юности во время богослужения отчетливо ощутил черную историю как единую с библейской, с историей Давида и Голиафа, Моисея и фараона… Напомнить о равенстве должен был кандидат самый харизматичный, а значит, максимально воплощающий неравенство распределения харизм, божьих даров, на кое неравенство недвусмысленно указал уже святой Павел.
Он сложил избирателей в народ, побив прежние ставки: не вместо, но в дополнение к индивидуальным правам на жизнь, здоровье и стремление к счастью, он предложил нации право на совместную мечту о почти невозможном. Эта мечта — сон, dream, — коллективно увиденная страной, до сих пор придает происходящему легкий оттенок онирической ирреальности. С собранным в единство народом Обама умел говорить, хотя бы потому, что в анамнезе у него было не только редакторство-директорство в высоколобом Harvard Law Review, но и — за несколько лет до того — три года социальной работы в одном из черных пригородных гетто Чикаго. Но теперь, чтобы управлять страной, к тому же в условиях тяжелого кризиса на фоне геополитикоэкономической перестройки мира и, соответственно, изменения в нем роли США, президенту Обаме нужно было обращаться уже к индивидам (конкретным политикам, банкирам, предпринимателям, простым гражданам), что совсем не то же, что обращаться к «народу». Народ одобряет реформы здравоохранения, социальной сферы, экологии, но составляющие народ индивиды не готовы поступиться ни деньгами, ни принципами. В антропологии, экономике, социологии это называется «трагедия общин» (the Tragedy of the Commons), найдите в сети.
Не говоря уже о необходимости общаться с упертыми руководителями других стран, начать с того же Ближнего Востока… В присуждении Обаме Нобелевской премии мира приходится видеть знак почти трагический. Отчаяние когда-нибудь увидеть ближневосточный конфликт разрешенным продиктовало желание наградить человека, способного, пусть на миг, создать хоть зыбкую иллюзию надежды.
В итоге, распавшись на индивиды и группы, тот же народ выказывает всё большее недовольство: Обама оказался левее, чем рассчитывали одни; правее, чем опасались другие; нерешительнее, чем желали бы третьи; миролюбивее, чем считают необходимым четвертые; наивнее, чем считают подобающим президенту пятые; самоувереннее, чем позволяет объективный итог первого года, на что — это, увы, весьма вероятно, — Обаме в ноябре могут указать результаты midterms, в которых демократы могут потерять большинство в Конгрессе и Сенате, а также во многих штатах. Объявленная президентом кампания открытости и гласности, положившая конец закрытости и топ-секретности бушевского правления, обнаружила свои изъяны и изнанки. Зато большая прозрачность в принятии политических решений выставила на общее обозрение колебания великого президента-чудотворца перед лицом сложных и взаимопереплетенных проблем, всю ту замысловатую игру компромиссов, на которую обречен любой, даже самый харизматический реальный деятель.
По итогам первых тринадцати месяцев правления приходится признать, что самым главным — зато неоспоримым — достижением Обамы остается его победа на президентских выборах.
