– Геннадий, какие общекультурные тенденции, возникшие в 2000-е годы, показались вам важными и способными определять будущее?

– Трудный вопрос. Скорее, проявились тенденции, которые будут осложнять движение к будущему. Посмотрите, как много вокруг имитационного – при внешнем, казалось бы, богатстве. В сфере образования – бессодержательное подражание так называемому Болонскому процессу, вытеснение всего подлинного, что десятилетиями нарабатывала национальная школьная и университетская среда. В политической культуре политтехнологии и пиар начали явно подменять партийную состязательность и осознанный выбор избирателя. В культуре труда и быта царят дикие контрасты – разруха и шик с безликостью, а значит, унылость и скука. Во многих городах цинично убивается историческое пространство.

Кризис не только сфокусировал внимание на всем этом, но и породил ожидание иного, подлинного. Но кто и как предложит новый привлекательный чертеж движения в будущее? И не обернется ли он очередным технократическим планом: было – стало, есть – будет! Пока же тон задает массовая культура. Сообщения между ней и культурой профессиональной ничтожны. Носители последней начинают заигрывать с массовкой, подстраиваются под стандарты, заданные потребительством и большими деньгами, для которых проще и рентабельнее – развлекать.

– Значит ли это, что культура постепенно вытесняется тотальным развлечением?

– Мы можем говорить об определенных чертах этого. Но ведь ясно, что развлечение культуру не вытеснит. Сейчас возникла некоторая пауза, но полного вытеснения культуры не произойдет. Слишком высокие планки заданы предшественниками, надо идти дальше. Высокая культура осмысливает действительность, облекает ее в определенные художественные формы, которые всегда крайне интересны. Даже принимая правила массовой культуры, художники, писатели и музыканты не забывают о своей миссии. Кажется, Глинка в шутку говорил, что оперы пишет для себя и искусства, а романсы – для заработка. Люди непременно пресытятся пустым времяпрепровождением, захочется чего-то нетривиального, если хотите, парадоксального, то есть определенных затруднений в разгадывании мира. И тогда понадобятся сложные объяснения и представления. От простых быстро устаешь.

Еще одна важная тенденция обозначилась в сфере формирования культурного заказа. Раньше его определяла художникам власть. Последнее десятилетие любопытно тем, что появился еще один заказчик – бизнес. Возникла даже борьба между государственным и частным заказами. Зачастую трудно сказать, который из них лучше, кто из заказчиков окажется более тонким и проницательным. Вспомним дуэль контрреформатора Победоносцева и купца-попечителя Третьякова в конце XIX века. Кто победил в ней? Вот и сейчас обозначилась конкуренция за смыслы, предлагаемые обществу. Художественная интеллигенция в этом треугольнике заняла почему-то страдательную позицию.

– А что нового в последнее десятилетие произошло в области исторического знания?

– Научный «ландшафт» исторического знания и историописания, конечно же, изменился. Сенсационные открытия, громкие разоблачения, обнаружения новых героев ушли – за редким исключением – в прошлое, вслед за политическими баталиями раннепостсоветского времени. Далеко позади судорожные поиски своего идеологического «окна» и споры о том, какому подходу – «тоталитаристскому» или «ревизионистскому» – надо следовать. В повестке дня – осмысление уже открытого, углубление и уточнение исторического знания, поиск новых способов его презентации в научной и учебной литературе, в СМИ и Интернете.

– Какие изменения претерпела методология исторического исследования?

– Мы являемся свидетелями смены парадигм, которые определяют исследование прошлого и его представления. В XX веке господствовала нарративная (описательная) история. Сейчас все большее распространение получает концепция когнитивной (познавательной, аналитической) истории. Безусловно, аргументированные конструкции прошлого могут возникнуть только в результате глубокого диалога профессионального историка с различными источниками. Причем не только текстуальными, но и материальными, аудио- и визуальными. Создаваемые конструкции непременно вступают в конкуренцию друг с другом и в результате приближают нас к пониманию смысла происшедшего, мотивации различных поведенческих стратегий, социально-культурным аспектам движения истории. И это процесс бесконечный, потому что каждое поколение формулирует свои вопросы к прошлому и предлагает свои способы раскодировки информации, потому что каждое поколение пишет свою историю, а не конъюнктурно переписывает ее.

Еще один момент. Модный некогда постмодернизм не оправдал надежд в исторической среде. Прежде всего потому, что не пожелал оставаться в рамках одного из методов познания и стал претендовать на абсолютность, из инструмента интеллектуального анализа превратился в орудие контроля над мыслью. Своим релятивизмом он внес путаницу и поднял на щит гендер, деконструкцию и другие суперсовременные темы. Постмодернисты заявляли, что поскольку ничто в мире не повторяется, то вообще нет необходимости знать историю. От «бремени истории» надо освободиться. Поэтому и не возникло постмодернистской истории – ее ожидание в нашей среде, судя по всему, оказалось ошибочным. Ведь с точки зрения постмодернистов, бессмысленно впрягать в фургон будущего старую хромую клячу, которая отзывается на кличку История.

– Есть ощущение, что позиции корпорации историков несколько пошатнулись, все чаще, к примеру, литераторы берутся за интерпретацию исторических событий, на основании чего делают прогнозы. Недавний пример – Александр Кабаков, выпустивший роман «Беглец», в нем он предрекает жуткий хаос в России в 2013 году.

– Я бы не стал инструментально подходить к исторической науке и требовать от нее каких-либо рецептов для политики или картин будущего. Однако вы правы в том, что в последние годы произошло расставание с иллюзией о закрытом характере исторической науки, о том, что история основана на универсальном методе. Это, конечно, заметно усилило позиции неисториков, отстаивающих право говорить и писать об истории. У многих сложилось впечатление, что голоса профессионалов заглушили разные литераторы, политологи или толкователи истории при власти, что на переднем плане до сих пор находятся сенсационные открытия и «война памятников» или что история власти по-прежнему остается главной, да и пишется под вертикаль власти нынешней. В этом во многом виноваты сами историки. Для некоторых из них предпочтительнее интеллектуальные игры в своем кругу, взгляд свысока на исторические форумы в Интернете или популярную литературу о прошлом. Однако новые условия общественной и научной жизни, иные коммуникационные связи делают невозможным любое «присвоение прошлого», хотя сам синдром борьбы за это не исчез. Усилившаяся конкуренция между профессиональным и популярным историческим знанием делает эту борьбу бессмысленной.

К примеру, когда мы говорим о писательской среде, то там былой интерес к антиутопиям сменился противлением новой мифологизации истории, подобной «Красному колесу», а катастрофичность описаний прошлого тут же получает в ответ ироническое описание тех же событий – речь о фантастических допущениях Евгения Попова, покойного Василия Аксенова, Вячеслава Пьецуха и других. Озабоченность по поводу новой опричнины блестяще пародируется в романах-антиутопиях Владимира Сорокина.

– Серьезные сдвиги в последнее десятилетие произошли и в области преподавания истории в школе. Что стоит за ними?

– Читатели «Политического класса», конечно, в курсе острой полемики по поводу того, как формировать образы прошлого у новых поколений. Пример тому – последние споры вокруг двух книг для учителей, предназначенных в качестве концептуальной основы для разработки адресованных школьникам учебников. Я имею в виду «Новейшую историю России» Александра Филиппова и «Обществознание: глобальный мир в XXI веке» Леонида Полякова. И эти пособия, и созданный позднее учебник «История России. 1945–2007» (Александр Филиппов, Александр Данилов, Анатолий Уткин) лидируют в печатных СМИ и в Интернете по количеству критических отзывов. Чем это объяснить? Если обратиться к содержательной стороне упомянутого нарратива, то это апология изоляционизма, характерного для СССР, оправдание насильственной коллективизации как средства обеспечения индустриального скачка, обоснование ускоренной модернизации как высшей цели, достигаемой любой ценой, трактовка ГУЛАГа как побочного продукта эффективной сталинской политики, объяснение террора стремлением «не потерять контроль над страной», создать «правильное общество». В теоретико-методологическом отношении критику вызвали выставленные ориентиры на безвариантность путей развития страны (своего рода мировоззренческий фатализм), на непосредственную преемственностьмежду до- и послереволюционной историей России. Причем в режиме апологии авторитаризма и имперской державности. Любопытно, что авторы, выдвинув тезис о Сталине как «эффективном менеджере», предчувствовали острую реакцию. Отсюда поясняюще-примиряющая интонация по поводу обобщающей трактовки роли сталинизма в истории страны: «Особый драматизм и напряженность советскому периоду сообщали особенности личности Сталина. Однако влияние психологических особенностей Сталина на политико-экономическое развитие, скорее, было вторичным по сравнению с ролью объективных обстоятельств. Реализация ускоренной модернизации страны требовала соответствующей системы власти и формирования управленческого аппарата, способного реализовать этот курс. Во многом эти причины поясняют характер осуществленного Сталиным переворота, ставшего по масштабу «революцией сверху».

– Чем может обернуться внедрение нового образа Сталина?

– Неосталинизм вызвал критику не только в либеральных СМИ и в среде правозащитников, но и в научном сообществе. Ведь очевидны натяжки, связанные с разрезанием истории России-СССР по рубежу 1945 года и «династической» периодизацией по годам деятельности генсеков и президентов. Специфика ситуации состоит в том, что уход от научности в пользу неосталинистского «позитива» и авторитарного «патриотизма» по сути своей не отражает базовых идейных установок власти. Об этом свидетельствуют неоднократные высказывания ее высших представителей о неприемлемости в современных условиях «форсированной модернизации» как целевой установки государства. Не в пользу апологии изоляционизма свидетельствуют и высказывания Дмитрия Медведева о недопустимости возрождения «железного занавеса», о важности учета социальной «себестоимости» при оценке эффективности реформ, о традиционном государственном патернализме как «весьма неоднозначном национальном опыте». Стремление власти к формированию «позитивной идентичности» (что, по сути, означает гражданскую идентичность) и воспитанию уважительного отношения к собственному прошлому в принципе вполне достижимо. Но только не в режиме апологии тех или иных государственных деятелей прошлого. А как иначе? С этого мы и начинали наш разговор – через обращение к сфере широко понимаемых культурных достижений и духовных ценностей, через пересмотр образовательной концепции истории. Ее политические, военные компоненты не могут выпячиваться в ущерб социальным и культурным, истории повседневности и ментальности, а главное, человеческому измерению прошлого.

Геннадий Аркадьевич Бордюгов – руководитель Международного совета Ассоциации исследователей российского общества (АИРО-XXI).

Беседовал Сергей Шаповал

Опубликовано: Политический класс. 2009. № 9 (57).

Публикуется на www.intelros.ru по согласованию с автором