Речь у нас пойдет о мыслимых смыслах в рамках номинируемой мною  когнитивной семантики.

Слово "когнитивной" я употребляю не в смысле нынешних когнитивных наук: когнитивной психологии, когнитивной психотерапии, лингвистики, когнитивных институтов социологии и много чего другого когнитивного  в ICT-мирах.

Я буду употреблять это слово, в прямом философском смысле, со ссылкой на "cogito ergo sum ", где "cogito " значит «мыслю». Когнитивная семантика – значит относящаяся к сфере мысли, ко смыслам, как специфической  материи сознания и/или мысли. Так что когнитивная семантика будет той семантикой, что реализуется мыслью и в сфере мысли.

Ссылаюсь на один прецедент. Г. П. Щедровицкий в своих семиотических штудиях 1970-х г., - со свойственной ему заложенностью на будущее, - писал, что знание – форма существования знака, а не знание существует, благодаря знаку. Это суждение когнитивиста. Знаками мы пользуемся только потому и постольку, поскольку обладаем способностью познавать и нечто знать, то есть, являемся знателями. А знатели мы – в силу того, что у нас есть сознание.

Ближайшим образом семантикой называется дисциплина, имеющая дело со смысловыми значениями. Воспользовавшись фигурой речи Щедровицкого, можно сказать, что значение существующее в форме мысли, и что она является носительницей значения.

Если философия Нового времени, вплоть до Канта, преимущественно росла на материале естествознания и математики, то современная философия, во многом обязана своим строем и содержанием тому, что росла на языковом материале. И моделью думания о значении стало значение в естественном языке. А как  развернуто было показано М.М.Бахтиным – специфика лингвистического отношения к миру через язык состоит в том, что лингвист всегда имеет дело с чужим языком. И даже со своим – как с чужим. И потому значение в языке – это всегда отчужденное, объективированное лингвистически и действительно подталкивающее к какому-то техническому отношению – антропо-, культуро- или социо-техническому.

В то время как мыслящий человек не с чужой мыслью имеет дело, а в первую очередь со своею мыслью. Либо в индивидуальном, либо в школьном, направленческом, либо в ином каком-то идентификационном смысле. И более того - с возвращающейся к себе мыслью, для чего и предназначена способность рефлексии. Рефлексия – это наша способность возвращаться к себе – к своей мысли, к своим действиям, своему существованию.

Далее. Когда на основе лингвистики возникла семиотика, то такое представление о языковом значении было перенесено на культуру как таковую – культура стала семиотиками мыслиться, как состоящей из текстов. Уже не из естественно-языковых только, из более широкого  класса текстов – в том числе, поведенческих и всяких других. И поэтому стали говорить не только о языковых значениях, но и о культурных значениях. То есть о значениях, существующих в текстах культуры или в самой культуре как  состоящей из текстов.

Но первичным способом существования и порождения, и деятельного бытования значений, несомненно, является мышление, включающее в себя и самомышление. Задача теперь состоит в том, чтобы понять, каким образом мысль является носительницей значений, как она  порождает  и потребляет их, и завершает себя через определение этих своих значений.

Как только становишся на эту точку зрения, приходится выставить  счет многим распространенным сегодня версиям методологии. И это будет счет их наивному онтологизму. Онтологизму, который исходит из естественно-установочного, феноменологически не проработанного  отношения к значению, и тем самым оказывается  превращенной формой натурализма. Мне кажется, именно потому так яростно многие методологии притворно боролись с натурализмом, что сами были гипернатуралистичны, и потому у них возобладал ненасытный вкус к к онтологии. Недаром из мира языка менее всего популярна среди методологов именно семантика.

Хотя, казалось бы, азы да и только: синтаксис, семантика, прагматика. Вот, прагматика у методологов – ого-го! Поскольку они – деятельностники. С синтаксисом – с тоже все неплохо поставлено, поскольку они номиналисты, выросшие на формальной логике и семиотике.

А вот, семантика куда–то улетучилась, умалилась до крайности. По многим причинам, в том числе – и в силу духа времени. Именно в силу духа времени 60-70–х годов, рвавшихся "назад к вещам" - от эзоповщины, к которой приходилось прибегать в застойные времена, когда, чтобы высказать какую-то мысль, надо было тридцать два раза провернуть ее в мясорубке косвенных толкований. И, тем не менее, держа всевозможные фиги во всех карманах, чего-то высказать – такое, эдакое. Потому наверное работа с косвенными смыслами у методологов не в чести.

А прямая дорога от номинализма семиотического и логического, конечно, к онтологемам, онтологическим схемам и процедурам  формальной онтологизации. И вот этот гиперонтологизм – это и есть, собственно, гипернатурализм, утверждаю я. И посему считаю рефлексивную петлю в семантику – плодотворной для методологии вещью. И поэтому предлагаю подвигаться мыслью вот в этой плоскости. То есть заняться когнитивной семантикой как практико-оринтированной дисциплиной, оперирующая со значениями, носителями которых являются смыслы и мысль.

Теперь – о макродеятельностном контексте запроса на когнитивную семантику. Почему в ней такая  потреба? Из практики программно-целевого подхода мы достаточно хорошо знаем, что свобода целеполагания и целедостижения имеет место ровно в ту меру, которой мы обладаем способностью смыслополагания и смыслодостижения. Когда с помощью мысли мы можем смыслы преобразовывать и достигать их понимания. То есть мыслить то, что захотели бы мыслить, а не то, что нам мыслится. Это – и есть мышление как деятельность, – когда мы мыслим желаемое, когда мы ищем предметы мысли, находим их и строим, а не мыслим, абы что подряд.

Но ведь мы знаем, что в условиях многосубъектной деятельности цели не являются интегрирующим началом. Невозможно, к примеру, в политической ситуации достичь плодотворного согласия только через целевую программу без новых смыслополаганий.

И стратегирование, - поскольку оно является еще более радикальной формой программно-проектного подхода, – тоже не приводит, само по себе, к согласию, к организационной интеграции. Хотя часто предполагается, что мы будем разрабатывать стратегию, и в процессе ее разработки – интегрируемся. Ан – нет! Потому что без свободы смыслополагания и смыслодостижения, то есть без оспособленной работы со смыслами и значениями, вожделенное состояние integrity не достижимо. Ничего не достигая в смысле, никаких требований к мысли не выдвигая, ни политической, никакой другой интеграции не получить. Отсюда – безумная затея с поиском национальной идеи, иконографии, и так далее...

Следующий шаг - на примере все-таки целей. Применительно к целям, достаточно ясно чувствуется различие между целесообразностью и целенаправленностью. Есть чувство целесообразности – мы часто  спрашиваем, не выдвигая еще никаких целей: «Целесообразно это действие или нецелесообразно?».

От Канта пошел концепт целесообразности без цели, связанный со способностью незаинтересованного суждения. Суть дела тут в том, что только отправляясь от чувства целесообразности, возможна целенаправленность на какую-либо конкретную цель. Целесообразность же чистая интенция, направленная на выбор цели, но еще не отнесенная к ней.

Когда что-то чему-то сообразно, оно встроено в определенный строй, в какую-то структурность. А когда что-то на что-то направлено, оно включено в какую-то процессульность. Раз есть целенаправленность, то должна быть и смыслонаправленность. Если уж говорить о какой-то онтологии, то возникает вопрос об онтологеме направленности – что является онтологическим значением направленности, в сдвоенном случае целенаправленности и смыслонаправленности. Какая направленность онтологически первична? Как можно было бы интерпретировать направленность и к цели, и к смыслу?

Не будем пока вспоминать фундаментальную теоонтологическую направленность бытия к смерти. И ограничимся достаточной в нашем контексте необратимостью  времени. Это не менее фундаментальное его свойство можно считать моделью всякой возможной направленности, интенциональности. Она известна каждому из нашего экзистенциального опыта, если, конечно, мы не живем, как бессмертные.

В каждой культуре известны специальные техники смертной памяти, свое mementomori. А в более общем виде, техники  смотрения «сюда», в настоящее - «оттуда», из будущего, как бы в обратной перспективе времени. Понятно, что смотрение из будущего, является естественным дополнением к прямой перспективы жизнесмертного и космического времени. Во всяком случае – есть вопрос о смысле этой обратной направленности.

Сделаем еще один шаг. Есть целе/средственные отношения, которые являются тривиальнейшим представлением о деятельности. Чтобы помыслить деятельность, проще всего развести цели и средства в ней. Тогда вопрос: что является аналогом средства, в случае смысловой направленности? Ответ: значения как инструментальный эквивалент смысла. И поэтому смысл первичен, а значение вторично.

Интенциональность и инструментальность – два дополнительных категориальных признака мысли/деятельности. Они созначны, а потому – одно индуцирует другое. Инструменталист, он же номиналист, он же футурист, проектно-ориентироанный будущник. Это единый антропокультурный комплекс.

Не менее важная созначность значений интенциональности и функциональности. Берусь утверждать: то, что применительно к миру действия мы мыслим как функцию, то, применительно к миру мысли, следует мыслить, как интенцию. С точностью до различения мысли и действия – они суть одно и то же.

В организационном дизайне мы преимущественно имеем дело с функциями (и функционалами) просто потому, что теория организации и управления возникала в условиях монологического идеологизма, когда смыслы не были еще так радикально размножены в полицентрических сетевых системах, как сейчас. Пока правил бал монологизм – о смыслах можно было не заботиться, поскольку они там где-то зафиксированы и установочно единомысленны, – дизайн делали только по поводу функций.

В оргдизайне многие так  по-прежнему и мыслят: тут тебе  распределение или перераспределение функций, введение новых или  удаление старых функций и так далее... Именно функций, поскольку это та категория, с помощью которой в системном подходе скрытно присутствует деятельность, причем без оговорок – вся действительность деятельности как таковой, – безотносительно к смыслам, значениям и интенциям. Но мы уже это выяснили, и потому заговорили о созначении интенциональности с функциональностью.

Еще в 60-е годы, в перых публикациях В. А. Лефевра по теории   рефлексивных игр  единство рефлексии и коммуникации приобрело аксиоматическое значение (так что игры этого класса умеснее было бы именовать рефлексивно-коммуникативными). А это дает основание сделать суждение  уже из области собственно когнитивной семантики:

Рефлексия – это внутренняя коммуникация самого с собой, а коммуникация – это вынесенная вовне, овнешненная рефлексия. То есть – это одно и то же, различающееся с точностью до различения внутреннего и внешнего. Возвратились к себе, в себя – мы в рефлексии. Вышли из себя, во вне, в социум, например,– мы в коммуникации. Стало быть есть еще какой-то инвариант этих двух отношений.

Теперь добавляю к этому третье – потерянное. Вместе с семантикой системо-мысле-деятельностными СМД-методологами надолго был забыт дискурс как событийно-процессуальная реальность мысли. Традиционная логика привычно делила все на три части: понятия (аналог значений),  суждения как события/действия мысли, и умозаключения, движения от одного суждения к другому. Эта-то реальность дискурса в коммуникативно-рефлексивных приключениях методологии была выведена за скобки, причем без какой-либо проблематизации

И для этого, есть свои причины, потому что событийность происходящего в рефлексивно-коммуникативном континууме СМД была вынесена в коммуникативную реальность методологических семинаров, а затем организационно-деятельностных игр. Тут сыграла свою роль и наиболее распространенная техника статических визуальных  схематизаций: элементы схем можно передвигать только в уме, а реальные живые события происходят аудиторно, в процессе игры – они экстериоризированы. Почему, собственно, и утратилась событийно–деятельностная реальность мысли хотя, она была объявлена "мыслью как деятельностью".

Казалось бы, деятельность внутри нее самой – с ее событийностью, с ее энергетикой – должна была бы сама в схемах поселиться. Ничего подобного – она оттуда утекла в коллективную коммуникативно-организованную практику «решения проблем» Очень хорошо организованную, но «на досках», а не в самой мысли. Отсюда потребность в возвращении дискурса, в восстановлении дискурсивного достоинства мысли. И тогда окажется, что рефлексия, коммуникация, и дискурс – это цельный итенционально-функциональный комплекс мысли, целостная организованность мышления, в разных отношениях разыгрывающаяся то в одном повороте рассмотрения, то в другом, то в третьем.

И вот, именно с этим треугольником, и этим инвариантом мы  имеет дело как со способностью (компетенцией) в когнитивной семантике. В  этой дисциплине мы оспособленно пользуемся коммуникацией, рефлексией и дискурсом, оперируя с миром значений. Мыслить и быть свободными от онтологического принуждения. В когнитивной семантике я должен отвечать не на вопрос «Что такое мысль и мышление?", а на вопрос «Что значит мыслить, и что значат мысли?» (как называется известная книга Хайдеггера). Можно, а сначала и нужно задавать не онтологический вопрос "Что это такое", а семантический вопрос "Что этозначит"?

В повседневных ситуациях собеседнику часто говорят "значит так",  то есть я значю(сь) тебе так, а ты мне значишь(ся) каким образом? Я для тебя как значу(сь)?

Значиться, значить, означать, обозначать, созначать одно значение с другим, возвращаться к себе в значении, и так далее – круг глаголов и существительных, звучащих из мира когнитивной семантики.

В логике есть банальное действие под названием определение понятия, или определения значения. Определение – это решение о значении.

Как уже говорилось, для лингвиста, поскольку он имеет дело с чужим языком, и с чужой речью и мыслью, все уже дано в виде определенности значения. Для мыслящего существа "определять" – это значит делать определение, принимать решение о значении. Более того – это элемент интеллектуальной этики. Мы приняли определение и, тем самым, приняли на себя обязательство впредь, до переопределения, придерживаться этого определения. Когда созреет ситуация, мы проведем репроблематизацию, и заново либо выберем аксиому, либо определим понятие.

Есть еще интерпретация как мягкая форма переозначивания, перепонимания в модусе восприятия. Вообще, понимание почему-то считается реактивной, а не проактивной способностью. Например,  воспринимательной, как в "я Вас понимаю". Вы активно манифестируете текст, а я его понимаю, то есть – интеллектуально воспринимаю. Но еще есть не просто "понимание", но и "толкование". Вот, когда я его интерпретирую – я его перепонимаю, я меняю направленность и способ своего понимания, меняю значение предложенного Вами символа или текста. Это – семантический аналог логического действия "определение", когда я беру и активно переопределяю, а не подвержен интеллектуальному дрейфу. "Буду называть пожаром горение вещей, к сгоранию не предназначенных", – сказал А. А. Зиновьев, и точка.

Когда мы говорим "понять что-то", мы по умолчанию подразумеваем – «понять в целом», «как целое», «в целостном контексте». Это странное созначение нуждается в рефлексивном вскрытии.

Вопрос: что же для нас является образцами цельности, на которые мы ориентируемся, говоря "понять в целом"? Ведь, типов цельности, как известно, существует много разных. Вот, летит метеорит в космосе, и пока он не столкнется с другим космическим телом, он по своему целен. Вода под лежачий камень не течет, его не разъедает – он лежит целехонький. Это – один тип цельности. Машина – цельна в другом, функционально-динамическом  смысле. Живой организм – в ином: «органическая целостность", – говорил тов. Карл Маркс об обществе. Это – более высокая целостность, чем целостность космического булыжника или дорожного грейдера. Произведение искусства – еще более в высоком, да и более приятном смысле цельно, утверждал П. А. Флоренский.

Тогда – вопрос. Что является для нас смыслопосильным выражением той предельной целостности, которую мы могли бы помыслить как образец, как прецедент? В философско- гуманитарном смысле посильным. Не будет большим преувеличением сказать, что на этом месте сегодня чаще всего стоит "лицо", "личность".

Та страсть, с которой сейчас обсуждается антропологическая тематика, заставляет задать вопрос – почему, на каком основании и по каким мотивам мы столь страстно занимаемся антропологией, игнорируя персонологию? Сетуя при этом о потере лица, попиная лицеприятие?

Человек и лицо для нас разве совпадают? Мы права человека или права личности защищаем, или – все едино? Не совсем.

И поэтому я часто повторяю вслух и про себя: меня трогает европейское искусство правопонимания, когда «Хартия об основных правах Европейского Союза» дарует нам право на integrity, внутреннюю цельность, наряду с другим, более известными правами человека. Таким вот косвенным способом намекая на то, что мы, европейцы, историческими корнями связаны  с христианской культурой. Говоря так, хотят сказать, что для нас личностность, внутренняя личностная цельность – вещь не только неотторжимо важная, но и образующая исторически-потенцированное фундаментальное право. При этом ни в коем случае не будем констатировать в Конституции Евросоюза, что европейская культура ведет свое происхождение от христианской культуры, но, зато в косвенной форме – даруем право на integrity.

Если смысл созначен с целым, то безотносительна ли смыслонаполненность, смыслосообразность к нашей личностной цельности? Скорее уж наоборот: смыслополагание, смыслозначность, смыслозависимость своим происхождением имеет личностность.

Поэтому мне всегда странно слышать, когда говорят, что предельным основанием жизни/деятельности является ценность. Вспомним, что аксиофикация культуры произошла после того, как она соподчинила себя рынку и коммерческим отношениям. Ценности – до того не были предельной категорией европейской культуры. Ими  было – благо, общее благо. А вот, редукция блага (и добродетели) к ценностям – плод экономического материализма. Может быть, поэтому сейчас, на подъеме  из руин этого вида материализма, кому-то аксиология и кажется пределом гуманитарного видения и делания мира, но это дела не меняет.

Но если уж держаться этого горизонта, то начинать следовало с того, что вся аксиология возникла вместе с Ницше, вместе с проблемой переоценки ценностей. Если же ценности изначально мыслить как нечто положенное и константное, неминуемо окажешься в состоянии «одеревенелости сознания», как выражался вождь мирового пролетариата В. И. Ленин.

Утверждается также, что ценности сопрягаются (я бы сказал созначаются) с идентичностями. Но как раз в этом горизонте более чем ясно, что идентичности – это константные интенции, а интенции, напротив, динамические, изменяющиеся, переоцениваемые  идентичности. В историческом и хронополитическом контекстах ценности – не константы, а переменные. Но даже с этой оговоркой, аксиопрактики не являются предельными практиками, хотя крайне важны в гуманитарно-технологических контекстах.

Если я правильно понимаю позиции гуманитарных технологов, они  настаивают, что "гуманитарное" – уже не "личностное". И "когнитивное" – тоже уже не "личностное", коль скоро оно имеет дело с концепциями,  когнитивными конструктами, ну, в лучшем случае, со значениями. Если так, то придется дальше делиться – на значников, счетчиков значений, и смысловиков, для кого смыслы еще что-то значат.

У А. Н. Леонтьева был такой концептуальный кентавр: личностный смысл. Помня, что у Л. С. Выготского уже было прописано значение культурное значение, он счел за благо вернуться его назад и сказать: "А еще есть личностные смыслы и мотивы, а также сдвижка от мотивов к  опредмеченным целям".

Кстати, обычные упреки тем психологам и антропологам, кто работает с лицами, со смыслами, мотивами, способностями, аффектами и катексисом, проходят мимо того методологического обстоятельства, что схематизм внутреннего/вешнего – одна из самых рациональных математических структур. Она называется – топологией, топологическими структурами, то есть структурами, у которых есть центры и окрестности центров. Это – очень абстрактная, рафинорованная структура воображения, а вовсе не какой-то размытый психологизм.

Остро модное еще не так давно противопоставление инцентрированных иерархических структур – периферическим распределенно-сетевым – вообще никакая не альтернатива. Есть структуры, в том числе и сетевые, инцентрированные – с центрами, а есть – без центров. Есть – моноцентрические, а есть – полицентрические, и так далее. Всякие там  выворотки, изнанки, складки, и прочие постструктуралистские монстры – все из реальности инцентрированных структур.

А теперь вспомним о ценностной концепции культуры, которая была в ходу у неокантианцев конца XIX - начала XX вв. Для этой философски- рефлектированной разновидности аксиологии ценности– это ни что иное, как ценностные значения. Эта сторона дела была разработана досконально. Когда мы теперь говорится о ценностях,  имеем дело с ценностными значениями, в первую очередь. Даже точнее: с ценностными значимостями, чем подчеркивается отличие значений от понятий (концепций) и концептуально-семантических конструкций. И, в этом смысле ценностные значимости не только интенциональны, но и инструментальны. Особенно в контексте аксиопрактики, то есть проактивной переоценки ценностей.

Почему когнитивная семантика имеет практическое, в том числе и социально-практическое значение? В как раз связи с аксиопрактиками. Я отсылаюсь к прецеденту, хотя он для меня не так уж и важен, а именно к прецеденту появления таких институциональных единиц, как Центры оценки и развития. Мне тут представляется важным само созначение развития с оценками/ценностями. Видимо именно в условиях  интенсивного процесса переоценки ценностей аксиопрактики стали отправной точкой работ по организации управления развитием. В частности оценки эффективности и качества деятельности. Хотя, оценка эффективности – это работа в пределах одного лишь одного типа рациональности, а именно функционально-целевого.

Какие же аксиопрактики ныне в ходу? Я их просто последовательно перечислю, чтобы показать, что это – весьма дифференцированное поле, с которым стоит работать как раз когнитивно-семантически.

Во-первых, оценки в самом что ни на есть обыденно-практическом  смысле. Такова, к примеру, работа экспертов, оценивающих что-то, в том числе, и в денежном выражении. Ну, конечно, не только так, есть куда более рафинированные формы гуманитарной оценки – например, художественные. Значительная часть художественной и культурологической критики посвящена оценке разных явлений искусства и жизни. Устанавливается подлинность и художественная ценность некоего произведения. По умолчанию, считается, что художественная ценность подлинника выше художественной ценности копии, а уж тем более – подделки.

Далее, есть реальность правовые оценки. Преступник, по умолчанию, не считается таковым, до тех пор, пока суд не произвел соответствующие оценочные действия, тогда уже, в юридическом смысле, он признается таковым. Или напротив признается невиновным.

И правовые оценки делаются не только в сфере уголовного права. Конституционный суд правовым образом оценивает нечто – на конституционность и  не конституционность – допустим некоторое решение региональной администрации. Хотя, вынесшие это решения не признаются преступниками, Поскольку это происходит не в сфере уголовного, а в сфере конституционного права. Но действия – оценивающие. Суд – функция аксиопрактическая. Долгое время – это был самый развитый институт аксиопрактики.

С недавних пор и у нас завелось обыкновение подавать в суд за нанесение ущерба личному достоинству и деловой репутации (абсолютным чемпионом по количеству таких исков является Ю. М. Лужков). Тут по умолчанию предполагается, что если честь попрана, то она была. И многие смекнули, что была или не была – это еще вопрос, но, если суд вынес решение, что честь оскорблена, значит – была. И поэтому – это стало способом вторичного «приобретения чести».

Это примеры прямого оценивания из большого куста аксиопрактик.  Дальше, мера метафоричности, как может показаться, будет нарастать. Но стоит вдуматься в функциональную сторону дела. Одним из способов и одной из аксиопрактик, как ни странно, является любое измерение. Измерение – это оценивание с помощью какого-нибудь эталона (единицы измерения). Сравнение с эталоном – точно такое же, как в случае оценивания – сравнение с ценностью.

Особый случай, когда оценивание происходит с оглядкой на какие-то недосягаемые образцы. Так тов. Карл Маркс говорил, Древняя Греция явила нам недосягаемые образцы искусства – те самые эталоны, как  тогда в Германии считалось, отправляясь от которых мы оцениваем всякое другое произведение.

Так или иначе, а измерение часто используется в функции оценивания – и потому является аксиопрактикой.

Дальше, я настаиваю, что одним из функциональных эквивалентов оценивания, и одной из аксиопрактик является – означение. Означение – это семантическое оценивание. Задаваясь вопросом «Что же это все значит?», мы тогда используем свою способность устанавливать  значение  в функции вынесения семантической оценки. Конечно, вовсе не во всех контекстах они однозначно различимы. Я утверждаю, что при нынешнем состоянии развитости  когнитивно-семантического дискурса установление значения часто реализуется как мягкая аксиопрактика. Во всяком случае, для тех, для кого мышление представляет собой ценность, если не достигнутую способность.

Поэтому выносить суждение о значении, выносить суждения вообще – есть предельная аксиопрактика определенной исторической фазы развития мышления. И. Кант написал "Критику способности суждения" и посвятил ее практике эстетической оценки художественных произведений, прежде всего. Но эпохальное значение этого труда, как и всей триады кантовских критик,  в ином: в том, что критика, как таковая, как критическое отношение к фактам жизни и мира заняла в философии и культуре столь же неоспоримое  место, какое ранее занимало познание, а теперь и проектирование.

Маргинальной разновидностью аксиопрактик является выражение отношения. Есть такой жанр властной письменности, как заявления. «ТАСС уполномочен заявить» и он заявляет о том, что  в како-то регионе «обстановка нетерпимая, требующая вмешательства», что там «ущемляются наши национальные интересы». Или Китай привычно делает  999-ое серьезное предупреждение Тайваню, считая его свой исторической территорией. 

Выражение отношения далеко не всегда бывает актом прямой оценки. Оно по природе интенционально и означает скорее «имею намерение», часто безотносительно к готовности или желанию действовать. Так по крайней мере дело обстоит в сфере политических коммуникаций.

Дальше, можно расширять и все более дифференцировать поле аксиопрактик. Но в какой-то момент все равно придется остановиться и перейти от феноменологического рассмотрения – к проблематизации и концептуализации феноменов этого поля.

Поэтому закончу это рассмотрение, обратившись к теме оправдания, обычно возводимой к теодицеи Лейбница, но успевшей весьма ным образом прижиться в  русской религиозно-философской традиции. Теодицея у Лейбница – буквально оправдание Бога. А в России мы знаем "Оправдание добра" В.С.Соловьева, затем цикл долго не издававшихся работ П.А. Флоренского, посвященных теме антроподицеи, оправданию человека и культуры, а также  "Оправдание творчества" Н. А Бердяева.

Для чего человека, его творчество и культуру нужно оправдывать? Разве они не самоценны? Чтобы в кризисных условиях  принимать человека всерьез, вопреки выкрикам о его конце, о немощи культуры, о всесилии и бездуховности культуры массовой. Выражаясь слогом М. М. Бахтина, это всегда ценностное оправдание. А поскольку  ценностные значимости интенциональны и инструментальны, философская работа в жанре оправдания – проактивна, и суть умное делание с логическим ударением на делании, а не только уме.

"Ценностное оправдание" – вот, на мой вкус, предельная форма аксиопрактики.

Опубликовно: Наука: от методологии к онтологии. М.: ИФ РАН, 2009. С. 139-150. Написано по следам выступления на Ежегодной встрече деловой сети

Школы культурной политики «Делать язык» 17-25 янв. 2004 г.

Публикуется на www.intelros.ru по согласованию с автором