Межуев Б.В.
|
В течение одного XX века Россия пережила два огромных революционных переворота, каждый из которых до основания изменил ее экономический и социальный уклад. Во второе десятилетие XX столетия Россия в течение одного года из монархии с неустойчивым конституционным фундаментом и слабыми представительными органами, превратилась вначале в демократическую республику, а затем – в государство Советов. В последние десятилетие того же века рухнул однопартийный режим, которому на смену пришла президентская республика. Оба этих политических переворота проходили под лозунгами демократии, те люди, что составляли движущую силу революционного процесса, по крайней мере, на первом этапе, называли себя «демократами». Крах старого режима и возникновение на его обломках нового строя преподносились как безоговорочное торжество «демократии». Между тем, итоги этих преобразований вызвали разочарование, и прежде всего у тех людей, кто выступал от имени «демократических» ценностей. В начале века Советы, временный революционный институт власти, возникший в ситуации мобилизации масс, в том числе солдатских, упразднили легитимный с точки зрения народного суверенитета (и выборный впервые и единственный раз в России до 1990-х годов по справедливому избирательному законодательству) представительный орган – Учредительное собрание. В конце века президентский режим вначале разогнал прежние представительные институты – Советы, а затем установил жесткую вертикаль власти и систему с доминирующей ролью одной партии, пользующейся поддержкой практически всей политической элиты. Реальная траектория демократического развития России резко разошлась с тем, о чем мечтали люди, как в начале века, так и в его конце называвшие себя «демократами». Разумеется, политическую повестку в обоих случаях определяли не только люди, называющие себя «демократами», и все же демократия, по разному трактуемая, выполняла роль своеобразного вектора политической модернизации. Отступление от демократии обычно трактовалось как следствие прихода к более глубокому ее пониманию. Демократические проекты и реальные последствия демократического развития явно не совпадали между собой. В этом несовпадении, однако, проявлялось не только несовершенство России или ее неготовность к демократии, но и определенная логика истории. Первый опыт российской демократии: факторы неудачи «Демократы» начала XX столетия видели Россию свободной демократической, но при этом – социалистической и федеративной республикой. В этой стране крестьяне могли бы свободно голосовать на выборах за партию, представляющую их интересы, – такой партией предположительно могла бы стать партия социалистов-революционеров или же более умеренная ветвь революционного народничества – партия народных социалистов. Эти партии, несомненно, провели бы аграрную реформу в интересах всего трудового крестьянства и при этом попытались остановить вредное воздействие городского капитализма на хозяйственную жизнь деревни. Разумеется, у аграрных социалистов не было и в мыслях плана жестким образом, по необходимости принуждая крестьян к непопулярным и экономически невыгодным для них мерам, обеспечивать в короткие сроки индустриальное развитие страны. «Демократы» начала ХХ века с большим сомнением решились бы на осуществление проекта индустриализации, и поэтому уже в 1930-е годы они были бы вынуждены, скорее всего, стать либо союзниками возрожденного германского империализма, либо жертвой его геополитических амбиций. Победа над нацизмом оказалось возможной потому, что к власти в России с помощью вооруженного переворота пришла группа фанатиков революционного марксизма, уверенных в том, что они представляют интересы индустриального класса и потому убежденных в необходимости скорейшей индустриализации. Между тем, индустриализация России с большим сомнением могла быть осуществлена безусловно демократическим путем, при том что именно мероприятия, проведенные в ходе индустриализации, такие как ликвидация неграмотности, в конечном итоге, опосредованно, открывали дорогу устойчивому демократическому развитию, при всех проблемах, связанных с эксцессами коллективизации и укреплением репрессивного аппарата (не говоря уже о поистине иррациональном и самоубийственном терроре конца 1930-х годов). Задачи индустриального развития, хотя и видимым образом противоречили приоритетам демократии (согласно которым у власти в стране должны были оказаться представители беднейшего крестьянства). Тем не менее, в конце концов, именно мероприятия, осуществленные в ходе индустриализации, заложили основы будущего демократического развития страны, создав класс образованных интеллектуалов, инженеров, технических специалистов, которые уже в конце XX столетия смогли бросить вызов коммунистической системе.
Вторая попытка демократизации: проблемы становления Но и в конце того же столетия «демократический» проект, от имени которого выступали критики коммунистической системы, и приоритеты развития не находили полного сочетания. В первую очередь от самопровозглашенной в 1989 г. советской «демократии» отшатнулись сами «демократы», когда, столкнувшись с необходимостью радикальных рыночных реформ, они испугались неизбежного протеста со стороны сил левой оппозиции. Протестным левым силам доступ к реальной власти, к экономической политике оказался с этого времени закрыт. Из ситуации жесткого гражданского противостояния Россию смог вывести популярный лидерский режим, опирающийся на широкую народную поддержку, но при этом оказавшийся способным обеспечить личную безопасность и гарантии собственности представителям новых элит. Возникновение лидерского режима в свою очередь создало много новых проблем для развития страны, и их решение могло быть найдено исключительно на пути строительства новых политических институтов, которые обеспечивали бы российской демократии необходимую устойчивость, снизив зависимость политического контекста от субъективного фактора, от конкретных действий того человека, который находился на вершине власти. Если перед Россией начала XX века стояла задача создания индустриальной основы цивилизованного социального развития, то в настоящий момент Россия стоит перед необходимостью не только реанимации индустриального сектора, но и возрождения постиндустриального сектора хозяйства, в первую очередь фундаментальной и прикладной науки, формирования полноценной экономики знаний. Безусловно, задачи нынешнего этапа развития страны не совпадают с теми, что стояли перед Россией в начале XX столетия. Построение в России сложного постиндустриального общества требует не мобилизационного рывка, но укрепления и институционального обеспечения демократической модели политического развития. Задача перехода к «экономике знаний», как и всякая иная общественная цель, определенным образом корректирует выбор политических моделей преобразований. России сегодня нужно возродить ее интеллектуальный класс, который в союзе с передовыми сегментами бизнеса и государственного чиновничества, смог бы стать основным субъектом модернизационного процесса и, соответственно, социальным фундаментом устойчивой демократии. Если Россия не сможет укрепить свой интеллектуальный класс, растративший в рыночном хаосе 1990-х годов не только лучшие кадры и организационные ресурсы, но и свое влияние и престиж в обществе, демократия в нашей стране по-прежнему будет оставаться заложницей экономической отсталости и обусловленного этой отсталостью социального неравенства. Данный императив развития, безусловно, потребует совершенствования, адекватного модели демократии, менее лидерской, в большей степени полагающейся на прочность государственных институтов и представительной власти, но в то же время исключающей произвол на политической сцене олигархических кланов. Интеллектуальный класс должен получить как гарантии реализации собственных интересов, так и передышку от конкурентной гонки.
Демократия как условие современного развития В недавней статье «Помощь демократии: политический подход или подход с точки зрения развития» во влиятельном американском издании «Journal of Democracy» известный американский политолог, вице-президент Фонда Карнеги за международный мир Томас Карозерс предложил разделять две точки зрения на строительство демократии. Согласно чисто политическому, по терминологии Карозерса, подходу, строительство демократии и помощь в этом процессе должны быть направлены исключительно на преобразования в политической сфере [Carothers 2009]. Крупнейшая американская организация, практикующая такой подход, Национальный фонд в поддержку демократии, ориентирована в первую очередь на финансовую поддержку оппозиционных сил в тех странах, которые этот фонд признает авторитарными. Другой подход, отстаиваемый подавляющим большинством европейских фондов и до определенной степени развивавшийся в России американским агентством USAID, делает упор не столько на изменение политического режима, сколько на общую направленность социального развития, связанную с технологическим прогрессом, уровнем образования и степенью открытости общества новым интеллектуальным веянием. Карозерс сам признает крайнюю политизированность американских фондов в выборе того или иного подхода: дружественные США авторитарные режимы пользовались до сих пор благами «стимулирования развития», а враждебные испытывали на себе все тяготы «поддержки политической конкуренции». Предельная конъюнктурность такого рода «демократической помощи», равно как и ее концептуализации, представленной в статье Карозерса, не оттеняет реальной проблемы – чисто политические меры не всегда ведут к созданию устойчивой модели демократии, для утверждения которой необходимо принимать во внимание задачи культурного, экономического и технологического развития, которые стоят перед государством. Демократия не может быть одной и той же в аграрной стране, в стране, переживающей индустриальный подъем и в стране, испытывающей необходимость перехода к постиндустриальному укладу, к так наз. «экономике знаний». Однако это утверждение отнюдь не является стыдливым аргументом в защиту авторитаризма и свертывания всех демократических институтов. Если бы индустриализация России в XX веке прошла бы при сохранении зачатков парламентаризма, при контроле гражданской власти над репрессивными органами и при менее агрессивной идеологии, скорее всего, за переход к современному обществу и победу в великой войне с нацизмом России пришлось бы заплатить меньшую цену, не жертвуя ни квалифицированными кадрами образованного городского класса, ни цветом трудового крестьянства. Классическая демократизация в принципе всегда обеспечивалась участием средних сельских слоев самостоятельных землевладельцев малой закваски, без присутствия которых в политическом поле массовые слои города сваливались в дурной радикализм. Однако сохранение представительных органов в крестьянской России реально было возможно только при удержании в каком-то виде имущественного ценза, обеспечивающего большинство в Думе представителям правых и либеральных партий. Более постепенная и более спокойная индустриализация государства могла бы состояться при условии сохранения демократических институтов параллельно с оттягиванием появления в России бесцензевой демократии, поскольку иначе практически неизбежным становился приход к власти опирающихся на массу беднейшего крестьянства социалистов-революционеров. Постепенная демократизация могла растянуться в России на целый век, однако одномоментное расширение избирательного права в 1917 году привело к немедленному провалу всех институтов конкурентной демократии. Для того чтобы разобраться, каким в конечном итоге может стать и станет самостоятельный путь российского политического развития, следует проанализировать основные вехи демократического пути постсоветской России. Следует понять важнейшие составляющие этого нового для истории нашей страны политического опыта (которые нельзя не учитывать при всяком осмысленном разговоре о российской демократии), а также его вполне очевидные негативные стороны, не позволяющие до сегодняшнего дня обеспечить переход от лидерской модели демократии к ее устойчивой институциональной форме. Эти последние обусловлены не только не всегда благоприятными особенностями российского пути экономического реформирования, но и целым рядом пережитков традиционной для России политической культуры с ее установкой на безграничное доверие к власти. Выделив как базовые составляющие нового политического опыта России, так и его проблемные узлы, попытаемся определить, какая модель демократии, отвечающая ее широко понимаемым стандартам, могла бы быть адекватной нынешним задачам развития страны.
Причины демократического отступления Размышляя о причинах провала очередной демократической «волны», выразившейся в серии так наз. «цветных» революций в середине 2000-х годов, один из соредакторов «Journal of Democracy» Марк Платтнер в относительной недавней статье в этом издании пришел к выводу, что одним из оснований «демократического отступления» (выражение коллеги Платтнера Ларри Даймонда) стало роковое для демократической идеи противоречие. Именно – противоречие двух важнейших императивов демократии: требования власти большинства и признания прав индивидуума и меньшинств. Демократия не может не основываться хотя бы на формальном волеизъявлении большинства, однако опирающийся на волю народа режим личной власти, попирающий права меньшинств, мы не можем называть «демократией» либерального типа. Эта дилемма, согласно Платтнеру, и объясняет все трудности становления демократии в незападных странах: популистские режимы в Латинской Америке немедленно приобретают вождистский характер, а многие режимы, скажем, в Юго-Восточной Азии, проводящие экономические реформы, неизбежно усиливающие неравенство, естественным образом тяготеют к авторитаризму [Plattner 2010]. Хотя дилемма популизм/антипопулизм, актуальная и болезненная в том числе и для России, обрисована в статье Платтнера (равно как и в более, может быть, популярных сегодня в России работах Ларри Даймонда или же Фарида Закарии) весьма убедительно, полагаем, что выделение этой «демократической развилки», очевидным образом, недостаточно для понимания трудностей политического строительства как в России, так и в других странах «новой демократии». Действительно, если бы вся проблема состояла только в необходимости для популярного режима соблюдения прав меньшинств, то в этом случае идеальным, с точки зрения демократических идеалов, строем была бы толерантная ко всем меньшинствам диктатура, при этом опирающаяся на плебесцитарную народную поддержку. Откровенно говоря, некий подобный идеал многие нынешние зарубежные критики российской власти обнаружили в режиме Бориса Ельцина, которому была оказана поддержка западными государствами в период разгона им представительных органов власти в 1993 г. Мне представляется, что «демократическое отступление» в период после 1991 г. было обусловлено в значительной степени именно этими серьезными теоретическими изъянами господствующей модели «распространения демократии». Вероятно, данная модель и была взята на вооружение западными профессионалами в области «помощи демократическому строительству», от имени которых выступает Платтнер. Думаю, что основная проблема «демократического строительства» несколько иная. Она довольно выпукло проявилась в России в ситуации конституционного противостояния Президента Советам в 1992–1993 гг. Речь идет даже не столько о правовых аспектах этой борьбы, сколько о тех морально-политических аргументах, которые приводила в обосновании своей позиции президентская сторона и которые и в самом деле соответствовали уровню политической культуры и специфике общественного сознания России в посткоммунистический период. В тот момент многие демократически ориентированные эксперты говорили, что поскольку президентская команда проводит жизненно необходимые для страны реформы и при этом обладает подтвержденной на общенациональном референдуме поддержкой большинства населения страны, на этом основании она должна быть избавлена от придирок со стороны представительных органов, которые обладают значительно меньшей легитимностью. Сама по себе эта линия рассуждений схватывала (пускай, и в конъюнктурных целях) традиционную установку россиян по отношению к высшей власти: безграничное доверие к ее носителю. Согласно этой установке, если у власти находится политик, который имеет поддержку своего народа, оппозиционное меньшинство, равно как и иные ветви власти, не имеют права контролировать его действия. Ровно ту же самую аргументацию можно обратить сегодня в России против тех, кто настаивает на демократических преобразованиях: если лидеры нашей страны популярны, на каком основании кто-то может им мешать делать то, что они считают нужным? На самом деле, рецидивы аналогичной традиционной, или ее можно назвать «лидерской», установки дают о себе знать и в западных странах – особенно часто в странах с сильной президентской властью, носители которой нередко пытаются освободиться от контроля со стороны представительных органов за счет укрепления президентского «лидерства». Американский историк Артур Шлезингер описывал этот феномен в США на примере политики администрации Ричарда Никсона с помощью модели так наз. «имперского президентства» [Schlesinger 1973]. Однако мощные институциональные противовесы в демократических странах с сильной президентской властью – и в США, и во Франции, – надежно блокируют возможную эволюцию в сторону плебисцитарной демократии или «лидерской» модели власти.
Чем обусловлен отказ от «лидерской» модели? Основная проблема нынешнего этапа демократического строительства в России состоит в ответе на вопрос, каким образом можно обеспечить институциональную устойчивость российской демократической модели, как избежать вполне вероятного – в случае обострения экономической ситуации в стране или политического кризиса – соскальзывания в популистский, «лидерский» режим, не признающий над собой никаких институциональных ограничений. Важнейшая трудность, заключающаяся в этом переходе к устойчивой модели демократии, состоит в крайней простоте и своего рода общедоступности «лидерской» модели. Напротив, противоположная «модель», сопряженная с институциональными ограничениями исполнительной власти, представляется более сложной. Она основана на своего рода системном недоверии носителю верховной власти, точнее власти как таковой. В истории России мы, напротив, сталкиваемся с постоянно воспроизводящимся конфликтом между «прогрессивным» лидером и «косными» институтами, в котором лидерская модель чаще одерживает верх, опираясь на преобладающее в общественном сознании настроение. На чем может строиться в этом случае системное недоверие тому лидеру, который заручился доверием большинства населения своей страны? Прежде чем говорить про определенные объективные предпосылки перехода к устойчивой институциональной модели, необходимо сказать, по какой причине она в принципе нужна и чем обусловлен в конечном итоге ее выбор. Главная, можно сказать, философская причина, которая сделала возможным и необходимым данный переход в Европе, было проявившееся в первую очередь в протестантской Реформации сознание безусловной греховности всякой земной власти. Об этом очень убедительно писал Макс Вебер в 1905 г. в статье «К положению буржуазной демократии в России». Согласно Веберу, одно из «идеальных» оснований западноевропейского «политического индивидуализма» – «религиозные убеждения, не признающие человеческого авторитета, поскольку такое признание означало бы атеистическое обожествление человека» [Вебер 2007: 25]. Важнейшей проблемой демократического строительства в России, как и в других незападных странах, Вебер считал то, что «эти убеждения в современной форме ‘просвещения’ вообще уже не могут широко прижиться» [там же]. Действительно, обостренное, чисто религиозное по своему истоку, чувство неприятия зависимости от власти как от принципиально профанного, если не просто греховного по своей природе начала, легко обнаруживается в мировоззрении деятелей всех ранних буржуазно-демократических революций. Современный американский историк Бернард Бейлин очень выразительно описывает этот алармистский комплекс по отношению к власти в творчестве памфлетистов эпохи Американской революции XVIII века: «Власть представляла собой одновременно движение и желание, ‘неутомимое, страстное и ненасытное’ или уподоблялось челюстям, ‘вечно открытым’ и готовым ‘пожирать’. Она пронизывает общественную жизнь и всюду угрожает, давит, захватывает и зачастую уничтожает в конце концов свою неизменно добродетельную жертву» [Бейлин 2010: 46]. Парадокс «демократического эксперимента» в незападных странах собственно и состоит в том, что развитие современной устойчивой формы демократии, основанной на системном ограничении власти, разделении институтов и достижении максимально возможной независимости индивидуума от опеки правительства, во многом зависит от наличия хотя бы в зачаточном виде пережитков и рудиментов идеологических убеждений, в целом не свойственных человеку нашего времени. Между тем, нет никаких оснований надеяться на возникновение в России чего-то подобного европейской религиозной Реформации, и поэтому ценностным фундаментом устойчивой демократии в России могут стать лишь своего рода «суррогаты» раннепуританского республиканизма. Один из таких суррогатов – обостренное национальное сознание, сознание неприемлемости любой зависимости от внешнего, пускай и благонамеренного, господства. Чувство зависимости от всякой внешней силы издревле осознается человеком как нечто по существу своему постыдное, недолжное, греховное. Трудно сказать, какова антропологическая природа этого чувства – ведь чужеземный владыка может быть гораздо более благожелателен к подданным, чем сатрапы местного происхождения. И все же что-то сопротивляется в нас мысли о том, что народу, в принципе, допустимо находиться в подчинении у иноземной власти. Можно по разному объяснять себе весь этот комплекс переживаний, но бесспорно то, что когда прорыв к демократии соединяется с национальным освобождением и опосредуется им, в этом случае новый строй обретает в сознании граждан дополнительную легитимность, необходимую для его устойчивости. Что мы и видим на примере стран Центральной Европы и даже наших западных соседей – Украины и Молдавии. Национальное сознание как непререкаемый императив национальной свободы могло бы стать краеугольным камнем в процессе возрождения России того ценностного комплекса, который в других постсоциалистических странах позволял обеспечить становление «устойчивой демократии». Если для стран Восточной Европы «внешним контуром» господства оказывается Россия, некогда под видом Советского Союза осуществлявшая гегемонию на этих территориях, то для самой России аналогичным «внешним контуром» может стать по видимости несправедливое финансовое и геополитическое устройство современного мира, интеграция в которое нашей страны по неизбежности сопряжено с участием в конкурентной борьбе. Другим допустимым «суррогатом» радикально антиэтатистского комплекса убеждений, необходимым для «идеального» обеспечения «устойчивой» демократии, может стать распространяющееся благодаря политическому просвещению сознание неустойчивости и принципиальной уязвимости всякой системы, основывающейся исключительно на харизме или личной популярности того или иного лидера. В принципе, Россия уже пережила разочарование в последствиях правления сразу нескольких некогда популярных лидеров, и движение в сторону строительства институтов могло бы основываться на политическом опыте двух последних десятилетий. Однако возможная политическая эволюция в этом направлении не подкреплена широкой дискуссией и полноценным развитием как дескриптивной политической науки, так и нормативной политической философии. Наконец, третьим «идеальным» суррогатом антиэтатистского сознания может теоретически стать примерно тот комплекс идей, который в какой-то степени пришел на смену пуританскому, а впоследствии просветительскому республиканизму в качестве основной движущей силы демократического процесса в западных странах. Речь идет о протестной мобилизации разного рода культурных, социальных и идеологических меньшинств, которые, несмотря на свою неспособность добиться мажоритарного превосходства, тем не менее, настроены на то чтобы не только отстаивать свои партикулярные интересы, но и законным путем продвигать собственную повестку дня. Здесь существенно важно не замыкаться в перечне таковых меньшинств теми, которые наиболее активны на постмодернистском Западе – то есть представителями этнических диаспор и сообществ разного рода сексуальных девиантов. Таковым меньшинством в России, например, могут стать коммунисты не как представители рабочего класса, но как сообщество людей, стремящихся в той или иной форме к Ренессансу советской эпохи. Безусловно, таким меньшинством могут явиться как православные ортодоксы, стремящиеся к чистоте веры, так и группы религиозных диссидентов. Разумеется, число политически активных меньшинств будет пополняться и за счет сторонников гендерного равенства и за счет защитников прав неправославных конфессий. Наконец, одним из наиболее дискриминируемых в социальном отношении меньшинством в России, от влияния которого, тем не менее, зависит успех модернизации нашей страны, является интеллектуальный класс России, ее научное сообщество, престиж которого в постсоциалистический период снизился до минимума. Движение от «лидерской» модели демократии к демократии «устойчивой» окажется возможным в случае включения в политический процесс сил, способных аккумулировать интересы разнообразных меньшинств в некую единую, предположительно социал-либеральную или социал-демократическую, программу. Появление такой полноценно оппозиционной силы, представляющей интересы разнообразных меньшинств, но тем не менее готовой бороться за общенациональное лидерство, составляет задачу ближайшего будущего в России.
Политическая гегемония большинства В отличие от демократий Центральной Европы, в России, как и в некоторых других государствах постсоветского пространства, возникновение демократического строя совпало с крахом прежней государственности. Вместе с развалом СССР Россия утратила часть исконно принадлежавших ее историческому ядру территорий, одновременно она лишилась значительного сегмента своего промышленного потенциала и резко снизила свой статус как мировой научной державы. Ослабли контрольные функции государства: на Северном Кавказе бушевал чеченский сепаратизм, в некоторых регионах не действовали нормы федеральной Конституции, в либерализированную экономику хлынули деньги криминального бизнеса. Страна была отброшена резко назад по уровню своего развития. Разумеется, такие обстоятельства генезиса новой государственности в России не способствовали успеху самого демократического эксперимента. Демократия стала ассоциироваться со слабостью властью, хозяйственным хаосом, вообще – с плохим состоянием дел в государстве. И напротив любые, самые половинчатые меры по укреплению государства, преодолению сепаратистских настроений, упорядочиванию отношений между центром и регионами, декриминализации бизнеса стали восприниматься как ущемление демократии. Эта роковая связка демократии и государственной слабости, противоестественная сама по себе, стала фактически главной исторической травмой России в постсоветский период !!! Тем не менее, курс на строительство демократической государственности новой Россией не был свернут, и, несмотря на многочисленные рассуждения в экспертных кругах о преимуществах авторитарной модернизации китайского образца, пекинская модель не стала определяющим ориентиром политического процесса в России. Россия решилась пойти своим собственным путем, находя собственные способы укрепления государства. Одним из них явилось всемерное законодательное и фактическое укрепление президентской власти. Президент, согласно Конституции 1993 г., стал не только главой государства, но и непосредственным руководителем исполнительной власти, обладающим полномочием производить практически самостоятельно, при минимальном участии Государственной думы, смену кабинета министров. Президент, по реформе 2004 г., получил также право отправлять в отставку руководителей региональной власти, глав субъектов Федерации. До 2008 г. Россия явно продвигалась в сторону усиления президентского строя. У этого движения, однако, имелось одно важнейшее ограничение – согласно Конституции, Президент был обязан ограничить свое пребывание у власти двумя сроками по четыре года. Между тем, президентская система с таким огромным объемом полномочий главы государства создавала серьезные проблемы для каждых новых выборов, на которых, по выражению исследователей президентских режимов Х.Линца и А.Степана, «победитель получал все». Эволюция президентского строя в сторону усиления явно достигла своего предела, вслед за которым маячило перерастание такого строя в режим личной власти. Выбор в 2008 г. в качестве Президента России Дмитрия Медведева, назначение бывшего Президента Владимира Путина главой правительства и, самое главное, возникновение партии-гегемона «Единой России» во главе с Путиным создало новую политическую ситуацию в стране. Конституционно новый Президент сохранил весь прежний объем полномочий, однако теперь ему приходилось учитывать факт доминирования в политическом поле партии, лидером которого оставался действующий глава правительства. Тем самым в стране создавалось фактическое, хотя и конституционно никак не формализованное, разделение властей. Это разделение, кстати, нельзя было свести персонально к двум фигурам так наз. тандема: на самом деле здесь обозначалось разделение политических функций между президентом и правящей партией при наличии относительно автономного от каждой из этих сил правительства – ситуация, которая потенциально носила и носит до сих пор конфликтный характер. Эта конфликтность, тем не менее, не приобрела актуальный характер в значительной степени по причине глубоких страхов российского политического класса перед перспективой внутреннего раскола. Слишком сильна в политическом классе России память о 1991 и 1993 гг., когда Россия дважды оказывалась на пороге вооруженного гражданского противостояния. Именно по этой причине у части российской бюрократии сохранились серьезные опасения относительно идеологизации системных противоречий внутри властной пирамиды. Так, в период 2008–2009 гг. существовала тенденция в российской публицистике противопоставлять президентскую власть правящей партии в качестве носительниц двух противоположных политических идеологий – либеральной и консервативной. Своеобразный апогей эта тенденция к идеологизации полюсов политической системы достигла осенью 2009 г., когда Президент России объявил курс на модернизацию, а руководство «Единой России» обозначило своей идеологической программой «российский консерватизм». На момент возникло ощущение, что общество неминуемо расколется примерно по тем же многочисленным идеологическим осям, что и в 1993 г., когда Президент сплотил вокруг себя большую часть западников, либералов, антикоммунистов, а Верховный Совет, соответственно, стал оплотом основной массы их антиподов, от коммунистов до так наз. патриотических писателей. Между тем, такого идеологического размежевания не произошло, и правящая партия, после определенных трений с либеральным окружением Президента, взяла в качестве основного компонента своей идеологии лозунг «модернизации». Идеологическое единство российской власти было тем самым восстановлено. Между тем, у многих экспертов возникает вопрос, в какой мере правящая партия, в условиях явно ослабленной конкуренции с другими, заметно менее мощными политическими силами, способна исполнить роль мотора и движущей силы модернизации. За весь постсоветский период в России не было структуры, способной более эффективно мобилизовать электорат в поддержку власти. «Единая Россия» внесла важный вклад в обуздание партикуляризма региональных элит и их интеграцию в общенациональную политическую систему. Политическая реформа, призванная обеспечить успех модернизации, основана на идее систематического контроля посредством институтов публичной политики за деятельностью бюрократии. Горбачевский, а впоследствии ельцинский режим продемонстрировали, что расчет на сильную президентскую власть при отсутствии партийных механизмов консолидации и мобилизации региональной элиты не только сводит на нет все усилия по модернизации, но и приводит государственную систему к краху. Межпартийная конкуренция используется экономическими, а зачастую и криминальными кланами в целях извлечения корпоративных преимуществ, либо легализации нажитых незаконным путем состояний. Любое политическое давление центра на региональные элиты и тем более эффективный правовой контроль над ними в этой ситуации оказывается невозможен. Восстановление коллапсирующей государственности мыслимо в этом случае исключительно с помощью использования возможностей суперпрезидентского режима, а это сразу же актуализирует угрозу превращения систему в режим личной власти по образцу некоторых развивающихся стран. Поэтому участие мощной партийной структуры в деле формирования как региональной, так и федеральной властей является возможной альтернативой развития в период того модернизационного процесса, который проходит в настоящий момент Россия. В этом случае для создания противовеса бюрократии достаточно расширить полномочия органов законодательной власти, чтобы контролирующая их «Единая Россия» получила возможность принимать ключевые политические решения и контролировать их исполнение государственным аппаратом. В своей знаменитой книге 1968 г. «Политический порядок в меняющихся обществах» покойный американский политолог Сэмюэль Хантингтон высказал точку зрения, что на определенном отрезке времени однопартийные системы играют позитивную роль в процессе модернизации. Подавляя сопротивление аграрной элиты, они дают возможность модернизаторским силам относительно безболезненно провести земельную реформу. И, наконец, именно однопартийные или полуторапартйные системы наиболее эффективны для постепенного удаления из политики групп и кланов, обладающих финансовыми или силовыми ресурсами для прямого (не опосредованного политическими институтами) участия в политике. Разумеется, рецепты Хантингтона, выработанные на основе изучения модернизации так наз. развивающихся стран, нельзя автоматически распространять на Россию. Перед нами не стоит задача преодоления остатков сословного общества. Военные в России не имеют особого желания участвовать в политической жизни в качестве отдельной корпорации. Тем не менее, кое-какие аспекты жизни «третьего мира», обрисованные покойным ученым, увы, приложимы и к нашему Отечеству. Клановая структура в России до сих пор господствует над политической. Взорвав изнутри КПСС, кланы захватили в свои руки собственность и, использовав ситуацию хаоса и растерянности 1990-х годов, пробили себе путь к региональной власти. Построение вертикали в этом смысле не способствовало полному избавлению от влияния кланов, для которых власть часто оказывалась инструментом перераспределения собственности, а прибыль – орудием перераспределения власти. Многопартийная система могла бы покончить с этой ситуацией только в случае некоего гипотетического союза партий под руководством главы исполнительной власти – однако при том уровне политической коррупции, который имеет место в России, подобное межпартийное сплочение против сил, обладающих деньгами и влиянием, едва ли представимо. Для выполнения модернизационной задачи партия должна, конечно, резко расширить свое влияние в системе исполнительной власти. Эта организация из «проводника силы» должна стать «самостоятельной силой». В ином случае сила кланов и их доступ в политику в своекорыстных интересах будет только увеличиваться. Сыграет или не сыграет партия эту роль, станет ли она в собственном смысле партией, покажет время. Разумеется, у партии большинства должен возникнуть сильный конкурент на политическом поле, и логика политического процесса, общего для всех развитых индустриальных стран, свидетельствует о том, что таким конкурентом должна стать партия, соединяющая в себе защиту наемного труда и представительство интеллектуального класса (тем более что частично эти социальные группы совпадают между собой). Рано или поздно эта демократическая коалиция окажется способной бросить вызов неизбежно отягощенной бюрократическими обязательствами партии большинства и самостоятельно сформировать правительство. Именно это произошло в Японии в 2009 г., когда к власти пришла оппозиционная Демократическая партия, а ранее в Мексике в 2000 г., когда победу у правящей Революционно-Институциональной партии вырвала, наконец, Партия национального действия. Тем не менее, главным препятствием на пути политической модернизации является в настоящий момент не наличие мощной и сильной партии, интегрирующей правящий класс России, а сегментированность общества на сохраняющие силу и влияние, но при этом недоступные для демократического контроля экономические и силовые кланы. Убери сегодня с политической сцены правящую партию, и вопрос о том, как подчинить эти кланы каким-то политическим приоритетам, останется без ясного ответа. Другое дело, что самой правящей партии трудно одновременно интегрировать в себе всевозможные бюрократические клики и осуществлять над ними политический контроль – как это и показывает весь опыт взаимоотношения «Единой России» с московским хозяйственным кланом. Но эта тема требует особого обсуждения.
Что может помешать политической модернизации? Экономический кризис во многих индустриальных странах, и в первую очередь в США, привел к установлению слишком тесных и прочных связей между государственной властью и так наз. ответственными корпорациями, исполняющими требования власти и получающими от нее финансовую помощь. Американский политолог Колин Крауч на этом основании делает вывод, что в дальнейшем рыночная демократия изменится, из публичной риторики уйдут постоянные обращения к свободе рынка и независимости бизнеса от государства. Напротив, считает Крауч, «будут иметь место партнерство между компаниями и правительством или автономные действия компаний, одобряемые правительством, сопровождаемые многочисленными неформальными попытками восстановить уверенность. Лозунгом скорее станет ‘большие компании – благо для тебя’, нежели ‘рынок – благо для тебя’» [Крауч 2010: 183]. Иначе говоря, кризис направил эволюцию западных демократических систем в русло модели корпоративного капитализма, способного поддерживать свою существование за счет тесного неформального взаимодействия руководителей избранных корпораций и государственной администрации. Не обошла эта корпоративистская тенденция и Россию, создав целый ряд мощнейших проблем на пути политической модернизации нашей страны. Вне всякого сомнения, тенденция превращения современной «полиархии» (термин американского политолога Роберта Даля) в корпоративистскую «олигополию» резко противоречит важнейшим стандартам демократии. Как отметил в интервью Русскому институту финский политолог, профессор политологии Хельсинкского университета Тату Ванханен, «демократия предполагает распределение интеллектуальных и экономических ресурсов среди различных социальных групп. Следовательно, экономические ресурсы не должны быть сконцентрированы в руках нескольких государственных или частных компаний, а как можно более широко распределены, потому что это позволяет гражданам и организациям, представляющим их интересы, принимать независимое участие в политике» [см. Ванханен 2010: 12]. Очевидно, что посткризисная действительность бросает вызов такому принципиально эгалитарному представлению о демократии и ее либеральной рыночной основе. Предотвратить соскальзывание демократии в «постдемократию» (описанную К.Краучем в одноименной книге) можно лишь посредством задействования новых политических объединений и выхода на сцену новых социальных сил, в частности, «интеллектуального класса», главной движущей силы и основного потенциального бенефициара экономической модернизации. Существует экономический показатель, который, согласно популярному и частично обоснованному мнению, реально препятствует прогрессивному развитию государства. Речь идет о так наз. ресурсном богатстве. В 1993 г. английский экономист Ричард Аути выдвинул впервые тезис о том, что наличие на территории страны больших запасов природных ресурсов представляет собой не источник развития государства и благосостояния его населения, но как раз напротив – сильнейший фактор его отсталости [Auty 1993]. Государство и частный бизнес целиком сосредотачивают свое внимание на извлечении и продаже натурального сырья, что снижает мотивы инвестировать в другие, более затратные сферы экономики. Аути называл этот фактор «ресурсным проклятием» экономики, и с того времени данное словосочетание стало «крылатым выражением», используемым в научной дискуссии по поводу значения высоких цен на энергоносители для общего состояния экономики страны. В начале «нулевых» годов концепция «ресурсного проклятия» была переосмыслена уже не как чисто экономическая, но также и политологическая теория. Американский политолог Майкл Росс в целом ряде работ, на материале сравнительного исследования 117 развивающихся стран, обосновывал тезис о том, что «ресурсное изобилие» в сочетании с высокими ценами на сырье не только ведет к экономической отсталости, но и обусловливает отход государства от норм демократии и общих стандартов прав человека [Ross 1999: 297-322]. Далеко не случайно, согласно Россу, авторитарные тенденции проявились во многих странах в ситуации резкого повышения нефтяных цен в конце 1990-х годов. Правительства государств с большими запасами нефти получили возможность не рассчитывать на налоговые поступления от населения страны, что резко ослабило политическое влияние народного представительства, равно как и всех социальных групп, своими налогами обеспечивающих наполнение государственного бюджета. При этом, считает Росс, «граждане в богатых ресурсами странах могут и хотеть демократии, подобно гражданам всего мира, однако обильные доходы от продажи сырья позволяют правительствам тратить гораздо больше на укрепление внутренней безопасности и тем самым блокировать устремление населения к демократии» [ibidem]. Эмпирические исследования Росса в области сравнительной политологии позволили популярному американскому публицисту Томасу Фридману сформулировать в нашумевшей статье 2006 г. в журнале «Foreign Policy» свой Первый закон нефтяной политики – чем больше доходов поступает в государственную казну от продажи сырья, тем дальше отходит данное государство от демократических принципов и тем хуже обстоят дела в этом государстве с правами человека [Friedman 2006]. Как непреложный закон, данный тезис уже давно был опровергнут более взыскательными исследователями, обратившими внимание на то, что наибольшее продвижение Венесуэлы в сторону конкурентной демократии западного типа была совершено в 1970-е годы в эпоху вздувшихся цен на нефть после эмбарго ОПЕК и, скажем, на то, что сырьевой фактор мало сказывается на образе правления практически всех стран Средней и Центральной Азии: жесткость или мягкость политических режимов в этих государствах не слишком зависит от наличия или отсутствия у них больших запасов природных ископаемых. Тогда как открытие запасов нефти в Северном море не привело к ослаблению демократических институтов ни в Великобритании, ни в Норвегии. Иначе говоря, никакого объективного закона, неумолимо принуждающего нефтеносную страну становиться автократией, разумеется, не существует. Однако это не отменяет очевидной корреляции между «отсталостью экономики» государства, его преимущественной зависимостью от добычи природного сырья, и слабостью и неустойчивостью в этом государстве демократических институтов. На эту роковую связку между экономической и политической отсталостью много раз указывали сами российские руководители, в частности Президент РФ Дмитрий Медведев, и сознание этой зависимости во многом обусловило выдвижение Президентом РФ год назад курса на экономическую модернизацию. Может ли государство само вытащить себя из болота экономической отсталости? Политическая элита России, по видимости, нацелена на прорыв из сырьевой отсталости, поскольку она хочет видеть свою страну членом Большой восьмерки и других престижных международных клубов развитых стран. Возможность совершить движение в этом направлении подтверждает пример Бразилии под руководством президента Лула де Сильвы, в настоящий момент выдвигающейся на роль едва ли не второго крупнейшего индустриального центра незападного мира. Сегодня Бразилия осуществляет значительные капиталовложения в науку и образование и тем самым всемерно содействует становлению и укреплению влияния главного модернизационного субъекта сегодняшнего мира – национального интеллектуального класса. Вопрос о том, в какой степени культурная гетерогенность препятствует становлению демократического общества или, с другой стороны, ослабляет интеграционные механизм национального государства и, соответственно, институты демократического представительства – являлся и является одним из наиболее острых в современных политологических дискуссиях. Тенденция к мультикультурализму в лево-либеральных академических кругах США и Западной Европы встретила ожесточенное противодействие со стороны как правых консервативных кругов, так и отдельных влиятельных представителей старого просветительского либерализма. Так, эффект сенсации произвела в 1991 г. книга патриарха американской либеральной мысли, историка Артура Шлезингера-мл. «Разъединенная Америка», направленная против левых теоретиков мульткультурализма, стремящихся подорвать собственно американское мировосприятие и американскую систему ценностей. В 2004 г. еще более жестко высказался на ту же тему еще один американский старый либерал – политолог Сэмуэль Хантингтон в своей последней книге «Кто мы?», в которой он настаивал на том, что размывание англо-саксонского культурного ядра в Америке нанесет непоправимый ущерб ее либерально-демократическим институтам. Сам по себе факт этно-культурной разнородности, конечно, не может служить основанием для каких-то алармистских выводов, но разнородность разнородности рознь. Одно дело противоречие между «франкофонами» и «англофонами» в Канаде, другое – интеграция выходцев из Латинской Америки в жизнь севроамериканских штатов или столкновение секулярной западноевропейской системы ценностей с религиозной мусульманской на европейском континенте и, в частности, в России. Россия, в отличие от США и даже Европы, безусловно, сохраняет свое единое культурное ядро – трудно представить себе вероятность использования какого-либо иного языка, кроме русского, для межэтнического общения в стране. И тем не менее, для России существуют очень серьезные проблемы в отношении полноценной интеграции республик с преобладающим мусульманским населением в общий социально-культурный и правовой контекст жизни страны… Между тем, Россия не только испытывает аналогичные с другими западными странами трудности взаимодействия с обширной мусульманской диаспорой, но и обнаруживает свои уникальные способы национальной интеграции – поверх вероисповедных различий. Прежде всего, Россия как континентальная империя всегда испытывала гораздо меньше страхов по поводу интеграции представителей мусульманских народов в гражданское сообщество своего государства. На это обстоятельство, остающееся значимым фактором и сегодня, обратил внимание американский политолог Анатоль Ливен: «В западной и центральной Европе назначения мусульман на высокие государственные посты – как и недавнее назначение леди Уордиа на пост председателя Британской консервативной партии – все еще очень редки и становятся поводами для серьезного обсуждения. В России татарин и мусульманин, генерал Рашид Нургалиев, министр внутренних дел, следует старой традиции, согласно которой верность государству и династии намного важнее этнических корней. По вполне очевидным причинам, такое включение мусульман в элиту государства – это единственная основа, на которой может существовать и расширяться великая империя. Рим, Китай и другие страны наглядно продемонстрировали нам это. В таких империях невозможны ни замысловатые расистские деления западноевропейских империй, ни принцип «одной капли крови», действовавший в США. <…> Европейские морские державы основывались на жестком принципе расового превосходства и – по возможности – разделения. Так, британские путешественники, посетившие азиатские области российской империи в XIX веке были шокированы не только уровнем коррупции и злоупотреблениями властей, но и легкостью и равенством в общении между русскими и азиатами» [Ливен 2010: 12]. Можно добавить, что в Советском Союзе ни расовая, ни религиозная, ни национальная принадлежность никогда не рассматривались в качестве основания для разделения людей на граждан и не-граждан. Напомню, что еще в 1917 г. при Временном правительстве в России были устранены все виды дискриминации по национальному и религиозному принципу: при выборе в Учредительное собрание всем народам, входившим в состав империи, были предоставлены равные избирательные права. Впоследствии принцип национального равенства был подтвержден и в большевистской Декларации прав народов России. Итак, культурная гетерогенность хотя и представляет собой негативный фактор для перехода к «устойчивой» демократии, фатально не предопределяет неуспех этого процесса. Впрочем, равным образом таковую неудачу не детерминирует ни один из других перечисленных факторов, ни все они вместе взятые. Напротив, движение к «устойчивой» демократии, опирающейся на стабильные институты и не меняющиеся от режима к режиму правила игры, само по себе будет являться средством смягчения и преодоления тех самых трудностей, которые в настоящий момент не позволяют России окончательно войти в клуб развитых либерально-демократических государств западно-европейского толка. Многое в этом процессе будет зависеть от настроя российской власти произвести необходимые шаги и готовности общества оказать им содействие и поддержку. ________________________ Бейлин Б. 2010. Идеологические истоки Американской революции. М., Новое издательство. Ванханен Т. 2010. Россия соблюдает стандарты демократии. – РЖ: тема недели, № 12 (54). Вебер М. 2007. О России: Избранное. (Перевод А. Кустарева). М. Крауч К. 2010. Постдемократия. М.: ГУ – ВШЭ. Ливен А. 2010. Российский путь евразийской интеграции. – Политический форум, вып. 2. Auty R.M. 1993. Sustaining Development in Mineral Economies: The Resource Curse Thesis. L.: Routledge. Carothers Th. 2009. Democracy Assistance: Political vs Developmental. – Journal of Democracy, vol. 21, № 1. Friedman, Th.L. 2006. The First Law of Petropolitics. – Foreign Policy, May/June. Plattner M. 2010. Populism, Pluralism and Liberal Democracy. – Journal of Democracy, vol. 21, № 1. Ross M. 1999. The political economy of the resource curse. – World Politics, № 51 (2). Schlesinger, Arthur M., Jr. 1973. The Imperial Presidency. Boston: Houghton Mifflin Company. Источник: материалы конференции «Современное государство: стандарты демократии и критерии эффективности», Ярославль 9-10 сентября 2010 г. Публикуется на www.intelros.ru по согласованию с автором
|
30 января 2011 | Рубрика: Интелрос » Рейтинг » Рейтинг 2008-2013 » Материалы рейтинга "СОФИЯ" |