Мир после кризиса

Автомобиль – величайшее техническое изобретение и мощный фактор социального и экономического развития. Но, вместе с тем, автомобиль – это паралич дорог и экологический кошмар, самое неудобное, дорогое, вредное и опасное индивидуальное транспортное средство. Но все остальные – еще хуже. На сегодняшний день. Пока.

Однако уже сейчас ясно, что инфраструктурные, энергетические, экологические и экономические проблемы автотранспорта требуют, или в ближайшее время потребуют более радикальных решений, чем переход на частичное электропитание (т.н. «гибридные автомобили») или повышение платы за въезд в центр города. Возможно, в недалеком будущем произойдет некая революция малого транспорта. Сейчас трудно предположить, каковы будут очертания новых индивидуальных транспортных систем. Возможно, это будет некое поразительное техническое решение, которое сегодня трудно представить себе даже в самых смелых фантазиях. Возможно, речь пойдет о кардинальном изменении самого принципа подвижности: не человек будет ездить на работу, в магазин, в кино и т.д., - а работа, товары, услуги и развлечения станут приходить к нему домой. Так или иначе, но домик на колесах с бензиновым мотором будет, скорее всего, заменен или существенно потеснен чем-то другим. Такова логика кризиса — мы не знаем, каков будет выход, мы даже не знаем, когда он будет найден, но мы абсолютно уверены (и весь исторический опыт говорит нам об этом) — что выход есть.

Однако нужно отметить одну важную вещь. Движущей силой новой транспортной революции станет не экономическая необходимость, а политическая воля. Ибо, несмотря на все недовольства экологов, организаторов дорожного движения и самих водителей, автомобильная отрасль является мощной и весьма прибыльной — поэтому надеяться на спонтанный жест «невидимой руки рынка» не приходится. Тем более что сама политика в данном (и во многих сходных случаях) нередко идет на поводу у корпоративных и частных интересов; кроме того, сохранение рабочих мест — едва ли не главная политическая мантра, особенно во времена экономического кризиса. Поэтому речь должна идти о трезвой и рациональной политической воле.

Возможно, наступивший глобальный кризис освободит политику из плена экономики: оковы тяжкие падут, темницы рухнут. Остается надеяться, что это будет творческое разрушение, что в результате удастся построить несколько более устойчивую и, главное, более рациональную структуру.

ОТ ПОЛИТИКИ К ЭКОНОМИКЕ И ОБРАТНО

«Автомобильная метафора» хорошо описывает стремительное накопление отрицательных внешних эффектов: любые попытки действовать в привычном русле (как говорится, «усилить и углубить») только усугубляют проблемы.

Кризис – это исчерпание национальных приоритетов. Приоритеты бывают политические, бывают – экономические. Разумеется, не бывает чистой политики и чистой экономики, поскольку ни одна из проекций – политическая, экономическая, социетальная и ценностная – не существует в чистом виде, не бывает свободной от остальных. Однако можно говорить о преимущественной направленности сообщества на решение задач разного типа — грубо говоря, либо на достижение неких высоких, надчеловеческих целей, либо на извлечение прибыли и достижение комфорта. Необходимо вновь и вновь оговариваться: высокие цели отнюдь не всегда бывают благими целями; с другой стороны, надо всегда помнить мысль Георгия Федотова о том, что в условиях народной бедности даже небольшое повышение жизненного уровня становится величайшим нравственным благом. Все так. Тем не менее, бывают периоды, когда в жизни страны или целого блока стран главенствует политический проект, и он подчиняет себе хозяйственную деятельность. Это, условно говоря, «политическая эпоха». Экономические акторы (от промышленников до потребителей) – в общем и целом действуют в русле национальных политических задач. Поначалу это может стимулировать хозяйственное развитие, однако экономическая свобода так или иначе ограничивается. Могут возникать серьезные диспропорции, особенно если политика слишком настойчиво вмешивается в экономику. Дело может закончиться стагнацией или значительным хозяйственным упадком. Но даже в самом лучшем случае в обществе возникает тягостное чувство исчерпанности национального проекта, чувство усталости от напрасно понесенных убытков, а то и жертв.

Когда политический проект драматически рушится (как «проект СССР») или более или менее планово завершается (как «проект Холодная война») – экономика освобождается от императива политической целесообразности, и наступает «экономическая эпоха». В Северо-западном мире, включая бывший СССР, политические приоритеты исчерпались к концу 1980-х. (По моему убеждению, проект Единой Европы не является политическим — он скорее социетальный, гасящий политическую конкуренцию, экспансию, доминирование.) Политики, словно чувствуя вину перед экономикой, установили либеральный деловой режим. Нечто подобное, кстати говоря, произошло почти двести лет назад, когда король Луи -Филипп провозгласил лозунг «обогащайтесь!» в качестве национального приоритета. Десятилетия казней, войн и революционного накала просто требовали резкого поворота руля — от высоких политических идеалов к ощутимым и доступным экономическим достижениям.

Здесь чрезвычайно важно подчеркнуть следующее. Деловой режим устанавливается государством; только оно может формировать институты. Сращение капитала и власти, лоббирование, коррупционное давление ничего не меняют по существу отношений политики и экономики: политика главнее, а государство сильнее. Либеральная доктрина требует, чтобы государство свело к минимуму свое участие в экономике, чтобы оно превратилось в «ночного сторожа», в гаранта исполнения сделок, а уж форму и содержание сделок будут определять сами экономические агенты. Но надо иметь в виду, что если государство в лице административных элит согласится в течение некоторого времени играть такую скромную роль — то это будет совершенно добровольное решение указанных элит. У бизнеса нет средств принудить государство действовать тем или иным образом (не следует преувеличивать значение лоббизма или коррупции — тут речь всегда идет об отдельных преференциях для отдельных предприятий); у государства же достаточно средств, чтобы изменить деловой режим. Отметим также некоторую асимметрию мотиваций. Изменение делового режима в сторону социализма довольно часто происходит под давлением граждан (избирателей, манифестантов, забастовщиков); изменение же в сторону либерализма практически всегда происходит вследствие убежденности властной элиты в необходимости именно таких перемен. Рациональная бюрократия будет сильно востребована в посткризисную эпоху. Другое дело, что  способность нынешней бюрократии быть рациональной пока под вопросом.

На недолгое время на Северо-западе, включая Россию, восторжествовал своего рода «либеральный квази-социализм» - потакание финансовым махинациям верхов сочеталось с ростом кредитования низов. Ясно, что эти два момента были тесно связаны — финансовый пузырь раздували не только безответственные биржевые спекулянты, но и широкие кредитуемые массы.

Итак, на смену жесткому политическому целеполаганию приходит экономическая свобода, которая снова сменяется политической рациональностью. Такова циклическая логика кризиса. Политическая целесообразность бывает упряма и слепа – но столь же слепа безоглядная погоня за прибылью. Производные инструменты финансовых рынков в принципе мало чем отличаются от многоступенчатых систем военно-политического сдерживания и устрашения. То и другое перегревает, раздувает структуры проекта до некоего критического уровня, за которым – самоубийственная война или радикальный пересмотр внешней и военной политики; тотальный экономический крах или попытка осторожно сдуть пузырь.

Посткризисные времена, скорее всего, вновь будут политическими, государственными. Необходимость латать дыры, прогрызенные кризисом, усугубится недоверием к экономическим вольностям (как чужим, так и собственным — семейным, личным, покупательским).

ИНТЕРЕС К АСТРОНОМИИ

Смена приоритетов вызовет изменение жизненного стиля. Из прессы, массовой культуры и вообще из житейского обихода постепенно уйдут гламур, культ роскоши, влюбленность в богатство и богатых. Ценность вновь приобретут честность, достоинство, образованность, стойкость в испытаниях. Потребительский ажиотаж сменится экономностью, в моду войдет скромность и сдержанность вплоть до своеобразного аскетизма.

Ценность экономического роста сменится ценностью хозяйственного развития.

Это две разные концепции.

Рост (по крайней мере, в настоящее время) – это скорее цифровой показатель, впечатляющая динамика биржевой капитализации, а если говорить совсем просто – павлиний хвост, который распускается перед мировым сообществом и собственными избирателями. Не исключено, что фетишизация экономического роста возникла как политическая технология, как стремление продемонстрировать гражданам успехи правительства. Можно достичь высочайшего экономического роста в стране, где окраины пребывают в запустении, а две трети населения – в нищете (замечу в скобках — удивительно не это; удивительно, что цивилизованный мир позитивно воспринимает гибриды феодализма и информационных технологий).

Развитие подразумевает реальные позитивные перемены в области человеческих ресурсов (качество жизни, образование), в области инфраструктуры, модернизации производства, в институциональной сфере.

Проекты развития могут снижать параметры роста, и даже параметры потребления – в той мере, в какой они оценивались ранее. Будет создана новая система оценок хозяйственного развития. Соответственно, будет изменена, в сторону большей прозрачности и надежности, вся система финансовых инструментов и шире – институциональная основа хозяйствования.

Наступивший год объявлен ЮНЕСКО «всемирным годом астрономии». Планируется бесплатно раздать людям несколько миллионов небольших телескопов, научить смотреть на Луну и звезды. Более того, планируется бороться со световым загрязнением больших городов — проще говоря, с огнями рекламы. Люди должны увидеть и понять, что вечный спокойный свет звезд над крышами домов — лучше, чем назойливое мигание цветных лампочек. Думается, что это не случайно. Это символизирует ожидаемые перемены.

ПОСТКРИЗИСНАЯ ДЕМОКРАТИЯ

В начале этих заметок речь шла об автомобилях. Сейчас придется говорить о чем-то не менее болезненном и трудном. Без автомобиля нельзя, но с автомобилем сплошные хлопоты: чтобы решить проблему, надо предпринимать нечто неординарное. Примерно то же происходит и с демократией. Плюсы демократии бесспорны, но куда труднее понять и принять, что ее отрицательные внешние эффекты бывают весьма высоки. Думается, что залог жизнеспособности демократии — в смелом обсуждении ее проблем; любые табу здесь приносят только вред.

Не исключено, что нынешний кризис «экономической эпохи» являет собой кумулятивный внешний эффект принципа «laissez faire» и нарциссического упоения экономическим ростом. Кроме того, нынешняя демократическая процедура перестала соответствовать гражданским чувствам людей, воспитанных на уважении к свободе выбора. Чрезмерность политтехнологического давления вызывает недоверие к результатам выборов, снижение политического участия и, соответственно, фактическую делегитимацию политического процесса. Более того, сама по себе демократическая легитимация власти перестала быть так уж необходимой.  Харизма становится если не важнее процедуры, то воспринимается наряду с ней. Кроме того, начинает укрепляться, словно бы возродившись из монархического прошлого, легитимация по крови, и это теперь свойственно не только режимам, которые иногда третируются как «азиатские», но и просвещенным демократиям Северо-запада. Этот феномен нуждается в обсуждении и  осмыслении. До последнего времени правящей элите, в общем-то, было безразлично мнение широких масс, хотя она, разумеется, старалась потакать народу по непринципиальным вопросам. Народ относился к власти с точно таким же безразличием, хотя старался быть вежливым. Возможно, кризис оживит диалог народа и власти.

В предыдущем номере «Космополиса» я писал, что государство как суверен становится всего лишь одним из игроков на национальной бирже. А государство как субъект международного права – лишь одним из актеров на всемирной сцене.

Возникают и некоторые другие тенденции.

Одно из важнейших достижений демократии – регулярная сменяемость власти – может оказаться неожиданной помехой для эффективных действий и особенно взаимодействий на межгосударственом уровне. Это уже сейчас проявляется в диалоге России и Запада, а в ближайшие годы станет все отчетливее. Западные демократии вынуждены раз в четыре-пять-семь лет отчитываться перед избирателями и менять политический курс. Российская правящая элита, обеспечившая стабильность своей власти, лишена этих неприятных хлопот. Этот конфликт политических рамок требует решения, хотя сейчас невозможно сказать, какая из них возобладает.

Возможно, в качестве существенного дополнения традиционной демократической процедуры придет некий новый принцип – его можно назвать «глубоко эшелонированный консенсус». Обсуждение, корректировка и принятие решений – как локальных, так национальных и транснациональных – будет происходить в ходе постоянных гражданских (в том числе экспертных) консультаций на всех уровнях – от муниципального до общегосударственного. Это, в частности, решит проблему политического участия и национальной консолидации. Ценность рационального целеполагания и целедостижения повысится, и будут найдены формы, позволяющие оптимизировать усилия в этой сфере. Поэтому следует ожидать, что будут складываться международные альянсы профессионалов в области управления макропроцессами. 

Разумеется, наступающая политическая эпоха чревата своими трудностями. Могут возникнуть свои фетиши, свои пирамиды, свои перегревы. «Инновация» и «креативность» могут стать такими же бессодержательными критериями, как «увеличение валового внутреннего продукта», как пресловутые советские «тонно-километры». Однако можно надеяться, что урок нынешнего кризиса пойдет впрок, и место финансовых пустышек не займут пустышки политические.

Так или иначе, на посткризисной повестке дня стоит уже не рост показателей, а развитие реальностей - человека, инфраструктуры, институтов.

Невидимая рука рынка плохо работает в одиночку. Ей нужны сердце и мозг.