Владислав Иноземцев
|
Приход в Кремль президента Д.А.Медведева состоялся на фоне активизировавшейся риторики о необходимости скорейшей модернизации российской экономики и российского общества. Однако представления об этом процессе, бытующие ныне в нашем обществе, можно назвать в лучшем случае умозрительными и любительскими. Хотя власть официально провозгласила курс на модернизацию, никто не пытается строго научным образом определить это понятие, а политики и эксперты, говоря о ней, обычно указывают на малозначительные или вообще не имеющие отношения к делу обстоятельства. Часто приходится слышать, что модернизация нереализуема без демократизации и политических реформ; утверждается, что она должна быть постиндустриальной, и ее судьба в конечном счете решится в сфере инновационных технологий; подчеркивается, что о модернизации нечего и рассуждать, если на первый план не поставлено развитие науки и образования. Все эти красивые слова, увы, не проясняют ни целей, которые мы перед собой ставим, ни тех ближайших шагов, которые могут превратить модернизацию из досужей мечты в повседневную реальность.
История государств, заслуженно считающихся примерами успешных модернизаций, заставляет видеть в современной риторике существенную долю демагогии. «Демократический» аргумент выглядит очень привлекательным, но наигранным. Мощные экономические прорывы в Южной Корее и на Тайване пришлись на периоды правления военных диктатур Пак Чжон Хи и Чан Кайши; в Бразилии модернизация была начата в годы хунты генерала Кастелло Бранко; в Китае о демократии не приходится и говорить даже сегодня, а в Японии почти вся послевоенная политическая история была историей одной правящей партии. «Постиндустриальные» рассуждения выглядят еще более беспомощными: все быстро развивавшиеся страны стартовали с крайне низкого уровня, на котором о серьезном технологическом потенциале не приходилось и говорить; напротив, любая модернизация основывалась на заимствованных технологиях. А серьезное развитие человеческого потенциала, подъем образования и науки во всех случаях были не условием, а следствием модернизаций и приходились на их заключительные, а не на начальные, стадии. Все модернизации начинались в странах, где уровень экономического развития (и, следовательно, и уровень жизни населения) был весьма низким, политическая система – неразвитой, человеческий капитал – минимальным, а возможности хозяйственного прорыва с опорой на собственные технологические достижения – нулевыми. И все же модернизации совершались, и проведшие их государства превращались из явных аутсайдеров во влиятельных и уважаемых членов международного сообщества. Что же отличало успешно модернизировавшиеся страны – такие, например, как государства Юго-Восточной Азии – от неудачников (прежде всего стран Африки, которые в начале 1960-х годов были куда богаче и благополучнее, чем Корея или Тайвань)? В списке потенциальных различий главное место занимает порядок – тот самый, которого сегодня нет в России так же, как не было его и в 1990-е годы. Говоря о порядке, мы не имеем в виду террор сталинского типа. Речь о том, что важнейшее условие модернизации – четкая постановка целей, полный отказ от всякого рода демагогии; тщательный анализ средств достижения указанных задач; минимизация затрачиваемых на их достижение средств и усилий; и, как следствие – безусловное отторжение системой институтов и лиц, доказывающих свою некомпетентность или бесполезность. Порядок в условиях модернизации – это средство обеспечения ее эффективности. Все, что мешает формулировать цели и задачи, а затем и достигать их, должно отметаться. Лишь пройдя по этому пути, уверены мы, Россия сможет стать современной страной, радикально преумножить экономический потенциал, породить запрос на демократию, сформировать в гражданах постиндустриальные ценности – и в итоге занять достойное место в мире как великая держава XXI века.
Модернизация как вынужденная мера Следует понимать: модернизация – это экономическая и социальная стратегия, в основе которой лежит осознание неприемлемости сложившегося положения вещей, неудовлетворенность хозяйственной и политической системой и готовность к радикальным переменам. Модернизация – это процесс устранения тех причин, по которым социально-экономическая система проигрывает конкурентам или наращивает свое отставание от них. Она отличается от того быстрого экономического прогресса, который порой называют «ростом без развития», и который обусловлен благоприятной внешней конъюнктурой; ее не следует путать и с инновационными революциями, так как таковые часто происходят без четкого плана и не всегда обеспечивают соответствующие социально-экономические трансформации. Быстрое развитие ресурсодобывающих стран в 1970-е годы сменилось в следующем десятилетии глубоким кризисом, так как, несмотря на бурный рост, ни экономических, ни политических реформ в большинстве этих государств так и не случилось. Величайший технологический прорыв, случившийся на нашей памяти в Соединенных Штатах во второй половине 1980-х и в 1990-е годы, не принес Америке адекватных ему перемен ни в финансовой, ни в социальной, ни в политической сферах – и потому сегодня все чаще слышны мнения о том, что США по многим позициям стали самой консервативной и труднореформируемой из всех развитых стран. Более того; модернизацией мы не стали бы называть и развитие стран-лидеров – например, Великобритании конца XIX века, которая занимала доминирующие экономические позиции в мире, но развивалась в силу внутренних закономерностей без специальных скоординированных усилий, направленных на ускорение экономического роста и наращивание темпа социальных перемен. Соединенные Штаты 1890-1914 гг. представляют собой более сложное явление: с одной стороны, они были догоняющей страной, перенимавшей технические достижения европейцев и быстро сокращавшей разрыв с ними; с другой, они развивались без серьезного вмешательства государства в экономику, целиком полагаясь на частную инициативу. Модернизациями, на наш взгляд, следует называть скоординированные в масштабах государства усилия, направленные на преодоление отсталости страны и вывод ее на качественно новый уровень развитости. Первыми историческими примерами модернизаций следовало бы счесть «революцию Мэйдзи» в Японии в 1867-73 гг. и реформы, последовавшие за объединением Германии в 1871 г. В обоих случаях прежде отсталые страны за 20-40 лет обеспечили себе статус региональных экономических и политических лидеров на базе ускоренного промышленного развития и активного перенятия опыта передовых государств. В межвоенный период подобная же стратегия была использована Советским Союзом в годы индустриализации. После Второй мировой войны масштабные модернизации были проведены в Японии, Франции, Южной Корее и целом ряде других государств – прежде всего в Юго-Восточной Азии и Латинской Америке. Сегодня Россия находится в ситуации, крайне напоминающей ту, в которой начинались модернизации начала второй половины ХХ века. Ее промышленный потенциал, ранее весьма значительный, во многом (за исключением базовых отраслей) растрачен или пришел в упадок, как это имело место в Японии или Франции в первые послевоенные годы. Мы практически не представлены на мировых рынках не то чтобы высокотехнологичной продукции, но и продукции высокой степени переработки вообще, и прежде всего – потребительских товаров. Сфера высоких технологий практически отсутствует (за исключением космической отрасли и производства вооркужений), а спрос на научные разработки мал как никогда. При этом страна обладает крайне неэффективным бюрократическим аппаратом и опасно экспериментирует с достигшим беспрецедентных масштабов социальным неравенством. В подобных условиях модернизация представляется жизненно необходимой, а не просто желательной, мерой. Задачи российской модернизации – это задачи типичного догоняющего развития, а никакого не «социального проектирования». Мы находимся в ситуации, в которой за последние шестьдесят лет побывали многие страны: Германия и Япония после Второй мировой войны; Южная Корея и Тайвань в 1960-е годы; Бразилия на рубеже 1970-1980-х годов; Китай, начиная со второй половины 1980-х. Россия является сверхдержавой только в мечтах ее правящей элиты. Сделаться таковой на деле – задача, требующая мобилизации всех имеющихся сил и средств. Модернизация для России, как и для других модернизировавшихся стран – мера вынужденная. Она должна вывести общество на путь, который позволит затем отказаться от модернизаций и перейти к нормальному поступательному развитию. Средствами модернизации являются четкий план, основанный на учете многогранного опыта как самой России, так и многих других стран, и его упорядоченная реализация, а ее результатами станут и демократия, и рост благосостояния, и развитие высоких технологий, и прочие блага подобного рода. Однако не надо путать средства и результаты и думать, будто модернизация возможна без собранности, мобилизации и самоограничений. Модернизация – это встраивание в мир, а не подстраивание мира под себя. Все успешно модернизировавшиеся страны – Япония в 1980-е годы, Китай на протяжении последних десятилетий, та же Бразилия (пусть и в региональном масштабе) – усваивали логику глобальной экономической системы и, используя ее, становились реальными претендентами на статус «державы №1». Ни одна страна, попытавшаяся выдумать собственный путь в угоду отечественным доктринерам, не достигла подобных успехов. Россия – элемент мировой экономики, который сегодня используется этой экономикой преимущественно как источник сырья. Причина тому – неспособность элит ни в 1990-е, ни в 2000-е годы реализовать программу индустриальной модернизации и сломить сопротивление препятствовавшей ей бюрократии. В выступлениях Президента Д.А. Медведева мы слышим сейчас новые нотки, и это внушает большие надежды.
Модернизация как мобилизация
История не знает модернизаций, которые не были бы индустриальными. Каждая модернизировавшаяся страна ставила задачей самообеспечение качественными промышленными товарами и вывод своей продукции на мировой рынок. С 1960 по 1989 г. Япония увеличила выпуск автомобилей в 19 раз, мотоциклов – в 26, телевизоров – в 38, а магнитофонов и аудиосистем – более чем в 45 раз. В середине 1980-х она обеспечивала 82% мирового выпуска мотоциклов, 80,7% производства видеосистем и 66% – факсов и копиров. Южная Корея за двадцать лет стала мировым лидером в тяжелом машиностроении; сегодня на ее верфях строится около 38% общего тоннажа торговых судов, ежегодно спускаемых на воду в мире. Китай произвел в 2006 г. 65% всех собранных в мире ксероксов и микроволнововых печей, чуть более 50% видеокамер, DVD-проигрывателей, цемента и текстиля, почти треть всех персональных компьютеров и 29% мобильных телефонов. Латиноамериканский лидер, Бразилия за 1994-1997 гг. запустила в производство собственную линейку пассажирских самолетов Embraer, которые используются авиаперевозчиками 36 стран мира. Россия в последние десять лет не просто стоит на месте: доля национальных производителей сокращается на всех рынках конечной продукции – от автомобилестроения до бытовой электроники, от фармацевтики до сельского хозяйства. Почему? На то есть две причины. Во-первых, мы не готовы зарабатывать свое благосостояние собственными усилиями. Во-вторых, мы не хотим нести ответственность за неудачи, и потому уже привыкли ставить не реальные цели, а мифические «ориентиры», приближение к которым невозможно измерить. Это в «нормальных» странах власти оценивают успехи государственных корпораций по объему производства конечной продукции, на не суммам «освоенных» средств; это там, в «другом» мире заслуживающими внимания новостями считаются сообщения о начале серийного производства нового самолета или вводе в действие новой автодороги, тогда как россияне привыкли к ньюсмейкерам, рассказывающим о том, какую долю отечественный авиапром займет на мировом рынке в 2015 г. или сколько дорог будет построено у нас через десять лет. Когда в 1960-1980-х годах отсталые страны Юго-Восточной Азии начинали экономические реформы, средний размер ВВП на душу населения составлял 700-900 долл. США. Это позволило перенять технологические достижения Запада и соединить их с дешевой рабочей силой. Однако результат такого соединения общество ощутило в среднем через 15-25(!) лет после начала реформ: до этого реальная заработная плата росла на 1-2% в год, а доля накоплений в ВВП сохранялась на уровне 38-50% (в России она составляет всего 23,5% – на 3-4% больше, чем в «никуда не спешащих» Франции и Италии). Серьезный рост доходов населения начался тогда, когда «дореформенные» показатели объемов промышленного производства были превышены в 2,5-4 раза. Вплоть до середины 1990-х годов во всех новых индустриальных странах Азии средняя заработная плата росла на 2-2,5% в год при росте ВВП в 6-8%, а в Таиланде, Малайзии и Индонезии с 1980 по 1992-1993 гг. реальная заработная плата вообще не увеличивалась. В результате, когда в начале 1990-х Япония столкнулась с экономическим кризисом, лидерами по темпам экономического роста в регионе стали Южная Корея и Тайвань, где средняя зарплата в промышленности составляла соответственно 15 и 22% от японского показателя. И лишь закрепившись в числе лидеров, все эти быстроразвивавшиеся страны допустили существенное повышение уровня жизни собственных граждан в 2000-е годы. К сожалению, история показывает: опережающий производительность рост доходов в условиях «догоняющей модернизации» по определению невозможен. В России же с 2000 г. реальные доходы населения выросли в 2,9 раза (что является предметом особой гордости правительства), в то время как производительность труда – лишь в 1,9 раза. Это противоестественное положение очень радует власть предержащих: в пресловутую «Программу-2020» заложено, что средняя заработная плата будет и далее увеличиваться вдвое быстрее производительности. Чем мы собираемся «затыкать дыру»? Нефтяными доходами и притоком дешевых мигрантов? Но это никакая не модернизация, а паразитизм. «Национальной идеей» модернизации везде было сбережение; национальной идеей России стали безумная роскошь и «разбазаривание» незаработанного. Когда в 1960-е годы Япония начала ускоренную модернизацию, Министерство внешней торговли и промышленности совместно с Банком Японии организовало программу кредитования частных компаний и корпораций на льготных условиях для закупки западных технологий и вывода продукции на мировые рынки. Главными были четкие количественные показатели: объем проданной продукции и рыночная доля – причем не на закрытом от конкуренции японском, а на мировом рынке. Пафосные отчеты об «освоении средств» никого не интересовали, как и рассказы о неожиданно возникших трудностях: если к обозначенной дате цели не достигались, дотации требовалось вернуть. Видим ли мы в России хоть что-то подобное? Какие задачи, кроме финансовых, российская власть ставит перед промышленниками? Где количественные показатели работы? Кто из получателей государственного финансирования еще не сорвал сроки выполнения заданий? «Сухой» с его бесконечными разработками SuperJet 100? Военно-промышленный комплекс с набившей уже оскомину «Глонасс»? Транснефть c трубопроводом «Восточная Сибирь – Тихий океан»? Газпром, более десятилетия изображающий бурную активность по разработке Бованенковского и Харасавэйского месторождений (лицензии на разработку которых истекли у него еще в 2001 г., но были продлены до 2009-2012 гг.)? Кто наказан за срывы сроков? С кого снято государственное финансирование? На чью «делянку» допущены конкуренты из частного сектора или (о Боже!) из-за рубежа? Пока эти вопросы вызывают только улыбки, бессмысленны и мечты о модернизации. Чем менее заметны российские успехи в индустриальном развитии, тем более активными становятся «эксперты», убеждающие сограждан в том, что наш основной путь состоит в «постиндустриальной модернизации», что мы готовы и способны создать «общество знания», за интеллектуальными продуктами которого весь мир выстроится в очередь. Нам рассказывают сказки об «общедоступности интеллектуальных богатств», о «неизмеримом научном потенциале» страны, которая на один доллар производимого ВВП потребляет энергии в 5,5 раз больше, чем благополучные общества Западной Европы, и о том, что экспорт технологий (который в США составляет менее 0,6% ВВП) выведет Россию на передовые рубежи. Порой нам даже предлагают брать пример с США и Европы, которые чуть ли не крест поставили на собственной промышленности, и не задумываться о том, где и кто будет воплощать те технологии, которые якобы способны придумать российские ученые и инженеры. Но все эти рассуждения рассчитаны на тех, кто не хочет вспоминать, что сегодня в Германии в индустриальном секторе занято 26,8% рабочей силы и что все западные страны – даже те из них, кто сегодня широко прибегает к аутсорсингу, – пришли к данной практике, предварительно создав и освоив у себя индустриальное производству, а не бросив попытки стать индустриальными державами. Они как бы прошли «школьную программу» и только потом решили «поступать в вуз», тогда как Россия выглядит сегодня двоечником, убеждающим саму себя в том, что ей нужно срочно податься в колледж, а не терять время, постигая школьные азы. Еще раз повторим два принципиальных момента: во-первых, постиндустриальную экономику нельзя построить, не создав предварительно конкурентную промышленность и не вырастив на ее основе специалистов высшего класса; и, во-вторых, серьезную промышленную державу нельзя построить без мобилизации усилий – как народа, так и власти. А мобилизация всегда нуждается в порядке и ответственности, которых нельзя требовать от «низов», если их нет наверху.
Бюрократический тупик
Cамая большая проблема российского государства – это те, кто идентифицирует себя с ним, не имея на то морального права. В успешных странах должностное лицо никогда не будет рассказывать публике об успехах of our state или de notre État. Принято говорить о стране или нации, но не о государстве – просто потому, что государство есть институт управления обществом, а бюрократия выступает не более чем его слугой. И любому нормальному человеку понятно: если успехи слуг превосходят достижения господина, то это повод для стыда, а не гордости. В России все иначе. Государство здесь веками имело сакральную форму, а его служащие выступали неуязвимой кастой, привилегированным классом, источником влияния которого являлись препоны и сложности, которые он же и создавал. Эти служащие отнюдь не являются «государственниками», за которых они себя выдают. В России, где установилось трогательное единство предпринимательствующей власти и коррупционной бюрократии, различия представителей этих двух категорий сводятся к положению в статусной иерархии и в том, каким образом извлекают они из этого положения свои «нетрудовые» доходы. Представители власти в своем большинстве прямо вовлечены в бизнес-схемы и принимают решения, в результате которых вид и характер этих схем, равно как круг их конкретных участников, могут меняться. Представители бюрократии извлекают доход из создания препятствий по ходу исполнения уже принятых решений, на что власть закрывает глаза, заранее смирившись с тем, что подобная рента является платой за лояльность исполнителей. Единственное, что может вызвать резкую реакцию – это попытки на низовых звеньях внести коррективы в план сделок, утвержденных правительствующими предпринимателями. И сегодня говорить о коррупции на «самом верху» государственной пирамиды не вполне корректно: на этом уровне доход извлекается из установления правил игры, а не из их нарушения или обхода. Именно такое положение вещей делает затруднительным вообще говорить о нашей власти как о государственниках – ведь государственником человека могут сделать только его поступки, направленные на укрепление государства, а не его место в чиновничьей пирамиде или его самоощущение. Хотя, заметим, с последним у нас «все в порядке»: высшие руководители открыто считают «государством» лично себя, а не государственные институты. Достаточно обратить внимание на недавние слова вице-премьера И.Сечина, который, комментируя «дело “Мечела”», заявил: «это ФАС предъявляла [компании] претензии, не государство». Если Федеральная антимонопольная служба не достойна идентифицироваться с государством, то кто достоин? Или же следует понимать дело так, что чиновники из ФАС занимаются частным бизнесом и не имеют к государству никакого отношения? Российское чиновничество – основное препятствие на пути развития страны. Численность этого сословия в 1991-2007 гг. выросла почти вдвое – с 950 тыс. человек до 1,75 миллиона. Содержание гигантской государственной машины обходится стране в треть ее бюджетных расходов, или почти в 10% ВВП. Ее эффективность сомнительна: в подборе кадров отсутствует даже намек на меритократический принцип. Некомпетентность кадров компенсируется постоянными реорганизациями, усложняющими систему принятия решений и перемещающими чиновников с одного места на другое. То же самое касается и законотворческой деятельности: после «завершения» налоговой реформы в 2005 г. в Налоговый кодекс уже внесено 76 изменений (по одному каждые две недели), а сам парламент страны ни разу после 1991 г. не избирался по тем же правилам, что на предшествующих выборах. Зато самозабвенно пишутся экономические программы на десять-пятнадцать лет, которые в условиях нынешней зависимости России от глобальной конъюнктуры могут сбыться разве что по случаю; разрабатываются трехлетние бюджеты, которые в середине первого же года корректируются в разы. Все это – вполне обычное дело для России. Но еще более важно то, что бюрократия неподконтрольна и безнаказанна. Во всех модернизировавшихся странах борьба с коррупцией становилась национальным приоритетом. В Италии в годы наиболее активной борьбы с мафией подверглись уголовному преследованию 23 тыс. чиновников разного уровня. В Южной Корее жертвами борьбы с коррупцией в 1980-е и 1990-е годы «пали» более 30 тыс. госслужащих – среди них 16 министров, председатель Центрального банка и два бывших президента страны. В Китае за последние пять лет за коррупционные преступления осуждены около 47 тыс. бюрократов местного уровня и более 3,5 тыс. чиновников на уровне регионов и в центральных министерствах. Около тысячи человек были приговорены к расстрелу, более 11 тыс. – к тюремному заключению на срок от 10 лет. Даже на постсоветском пространстве имелись показательные примеры. Так, в маленькой Грузии в 2004-2005 гг. за служебное несоответствие были уволены 80 тыс. 3 тыс. внерглись ешней зависимости России от глобальной меют к государству никакого отношения?ссгосслужащих, в том числе 90% персонала служб безопасности, при этом под суд было отдано и осуждено за взятки три депутата парламента, 16 прокуроров, 45 судей, 400 полицейских и даже действующий министр. В нашей стране, где, по словам министра внутренних дел Р.Нургалиева, за 8 месяцев 2008 г. число совершенных госслужащими преступлений выросло на 7,7%, лишением свободы наказывается лишь каждое десятое из них. И пока ситуация не изменится, шансов на модернизационный прорыв у нас нет. России нужен порядок, основанный на «социальном договоре» народа и власти. Нужно признать: любые взаимоотношения граждан и государственных органов – будь то подача налоговой декларации, таможенное оформление груза, получение разрешений или лицензий – это соглашение, в котором каждая сторона имеет свои права. Если через годы выясняется, что компания не заплатила налоги или вопреки закону обрела какие-то преференции, обвинение равной тяжести должно предъявляться не только ее руководителям, но и чиновникам, подписавшим налоговые декларации или оформившим те или иные лицензии. Государство может обанкротить уходящую от налогов компанию, как оно поступило с «ЮКОСом» – но если оно пытается это сделать, то вместе с руководителями компании на той же скамье подсудимых должны сидеть чиновники, прежде принявшие ее налоговые декларации, и работники прокуратуры, ранее «не заметившие» ставших впоследствие столь очевидными нарушений. Без «принципа взаимной ответственности» в отношениях граждан и бизнеса с государственными и правоохранительными структурами коррупция неодолима.
Финансовый «туман»
Еще одна сфера, где порядок необходим сегодня в первую очередь – это финансовая сфера. Упоение финансовыми «успехами» стало в России всеобщим. За последние восемь лет объем доходов государственного бюджета вырос в 6 раз, капитализация российского фондового рынка (по состоянию на конец мая) – более чем в 11 раз, а резервы Центрального банка – почти в 25 раз. Но финансовые успехи недолговечны – тем более если они опираются на «монокультурную» экономику, зависящую от конъюнктуры на глобальном рынке сырья. Фундаментальная проблема России в этой сфере – чудовищная переоцененность активов, к которой предприниматели, власти и граждане начинают сейчас относиться как к нормальному явлению. В странах зоны евро – индустриально и институционально куда более развитых, чем Россия – капитализация фондового рынка по состоянию на конец 2007 г. составила 84% их суммарного ВВП, тогда как в России к концу мая она превысила 130%. В Германии (где этот показатель еще меньше – 65% ВВП) на бирже торгуются акции 4 тыс. публичных компаний; в России заоблачная оценка акций обеспечивается всего 130 фирмами. При этом самая дорогая компания Германии, Volkswagen, оценивается в 3,85% немецкого ВВП, а самая высокооцененая компания США, General Electric – в 2,95% американского; у нас же стоимость «национального достояния», «Газпрома», достигала 26,2% ВВП России. Этот пузырь в августе и сентябре начал «сдуваться», что мы считаем огромным благом для страны, привыкшей жить только иллюзиями. Хочется верить, что данная тенденция заставит переосмыслить как запредельные оценки прочих активов, в частности недвижимости, так и политику частных и квазигосударственных корпораций, за последние шесть лет занявших только на внешних рынках более 400 млрд.долл. в расчете на бесконечный рост цен на свои активы и дальнейшее раздувание фондового пузыря. России сегодня как никогда важно осмотреться и научиться жить «по средствам», концентрируя свои усилия на наиболее важных направлениях. Гигантские финансовые ресурсы страны не работают сегодня на ее благо; доходы не обращаются в основные фонды и не обеспечивают промышленного подъема. Мир не видел модернизирующихся стран, в которых индустриальный рост хронически отставал бы от темпов роста ВВП. В «азиатских тиграх» промышленность росла быстрее ВВП в среднем в 1,7 раза, в Китае в 1995-2003 гг. – в 2,1 раза быстрее; у нас ВВП растет быстрее индустриального сектора, повышаясь в первую очередь за счет сферы оптовой и розничной торговли, коммуникаций и связи, финансовых услуг и строительства. В промышленности выделяются лишь производство труб и металлоконструкций, строительных материалов и пищевка. Становится привычным рассчитывать на позитивную роль пока так и не работающих госкорпораций и на продолжение накачки потребительского рынка деньгами за счет неуемного роста государственных расходов. Но возможности государства только кажутся безграничными (расходы федерального бюджета в 2008 г. составят 6,6-7 трлн. руб., или 280-300 млрд. долл. – меньше, чем бюджетные траты Нидерландов и Австралии, где живут соответственно 16,8 и 20,3 млн. человек). Использовать их нужно рачительно и бережливо – о чем в последние годы наша власть практически напрочь забывает. Сегодня главная тема в России – формирование огромной госсобственности, сколачивание неповоротливых госкорпораций. При этом власть не способна ни использовать эту собственность эффективно (тот же «Газпром» платит в пересчете на тонну добываемого нефтяного эквивалента в 3,4 раза меньше налогов, чем «ЛУКойл»), ни оптимизировать государственные расходы. В условиях, когда немалая часть наших граждан живет ниже уровня бедности, не лучший вариант тратить почти 7 млрд. долл., обустраивая остров Русский, чтобы пустить пыль в глаза гостям предстоящего в 2012 г. саммита АТЭС. Зачем принимать 47 федеральных целевых программ с плановым финансированием в 700 млрд.руб. в год, из которых на деле работают не более 10? Проблема России – не в том, кому (государству, олигархам или даже иностранцам) принадлежат промышленные активы, а в том, что государство дифференцированно собирает с них налоги и неразборчиво в тратах. Идеальные примеры – развитие трубопроводной и дорожной систем и иные инфраструктурные проекты, где средняя себестоимость километра проложенных труб, дорог и туннелей в 2008 г. уже втрое (!) превосходит европейские показатели, а качество работ не идет ни в какое сравнение с дорожным строительством вразвитых странах. Достаточно сказать, что за годы реформ в Китае было построено 485 тыс. км новых дорог с твердым покрытием (из них 160 тыс. км автострад); в результате протяженность дорожной сети выросла на 139%, в России же она с 1989 г. сократилась (!) на 12%. И хотя разворачивающийся финансовый кризис вряд ли имеет много сходств с 1998-м годом, жесткий секвестр бюджета выглядит не менее очевидной необходимостью,чем перед финансовым кризисом десятилетней давности, ибо финансовая распущенность перешагнула все мыслимые пределы. Это же относится и к корпоративному сектору. Сегодня, похоже, в России не осталось промышленников – есть только финансисты. В Корее в 1980-е годы и в Китае в 1995-2005 гг. крупные компании тратили соответственно 91 и 88% своих суммарных инвестиций на развитие основной деятельности, и лишь около 10% – на покупки пакетов акций смежников и конкурентов, или непрофильные активы. У нас крупные компании трятят более 50% инвестиций на покупку сторонних активов. «Газпром» в текущем году намерен направить на разработку новых месторождений лишь 8,5% своих доходов. За 2000-2006 гг. его операционные расходы в расчете на баррель нефтяного эквивалента выросли с $3,8 до $10,8; за тот же период затраты на оплату труда работников в пересчете на баррель нефтяного эквивалента увеличились более чем в 4 раза – с $0,44 до $1,68, а выработка на одного сотрудника сократилась на 20%. При этом «Газпром» в 2000-2006 гг. не ввел в строй ни одного нового месторождения, а прирост добычи в текущем году будет более чем на 100% обеспечен добычей газа на месторождениях Сахалина, доли в которых «Газпром» купил (причем недешево) у международных консорциумов «Сахалин-1» и «Сахалин-2». Мы забываем, что в Японии до конца 1970-х годов только половина крупных компаний котировалась на бирже; в Южной Корее фондовый рынок начал развиваться тогда, когда страна уже стала индустриальной державой, а в Китае биржа не выступала значимым индикатором развития экономики вплоть до начала 2000-х годов. В России же сегодня капитализацию компаний принято считать чуть ли не более важной, чем любые их производственные и инвестиционные показатели. При этом мы практически не сравниваем реальные бизнес-индикаторы, будучи уверены в том, что наши компании «недооценены». Примером может служить печально известный банк ВТБ, вытащенный на «народное IPO» весной прошлого года, по итогам которого стоимость банка составила 35,5 млрд.долл. Между тем на 1 апреля 2008 г. ВТБ обладал собственным капиталом в 15,5 млрд.долл. и активами в 69 млрд.долл., показал прибыль по итогам I квартала в 121 млн.долл. и довел число своих отделений в России и за рубежом почти до 1 тыс. штук. Сравним с ним один из крупнейших банков Германии, Commerzbank – с собственным капиталом в 45,6 млрд.долл., активами в 912 млрд.долл., прибылью за первый квартал в 670 млн.долл. и 8 тысячами отделений и филиалов. Не странно ли, что его рыночная капитализация на треть меньше той, по какой инвесторам был продан «самый народный» российский банк? И стоит ли удивляться, что на пике кризиса котировки его акций падали в пять раз от цены размещения? При этом надувание пузырей, подобных ВТБшному – почти единственное, в чем преуспевают российские власти. Нашим лидерам застят глаза формальные показатели масштабов. Создать огромный холдинг «Ростехнологий», укреплять «Газпром» или организовывать крупнейшую в мире металлургическую компанию на базе «Норильского никеля» и «РусАла» – вот достойные задачи. Но за этой суетой скрыта невиданная монополизация, тормозящая индустриальное развитие. Сегодня в России 100% алюминия изготавливает «РУСАЛ», 73% добычи нефти приходится на четыре компании – «Роснефть», «ЛУКОЙЛ», «ТНК-ВР» и «Сургутнефтегаз»; 63% угля добывают СУЭК и «Евраз Груп»; львиную долю черных металлов производят Новолипецкий металлургический комбинат (НЛМК), Магнитогорский металлургический комбинат (ММК) и «Северсталь». Доля «Газпрома» в добыче газа с 2000 по 2007 г. выросла с 74% до 85%, а независимые производители вынуждены продавать ему газ, так «Газпром» монопольно контролирует всю газотранспортную систему и является единственным легитимным экспортером. В других отраслях положение не лучше: на рынке цемента доминирует «Евроцемент Групп», занимающая 39% рынка, а во многих регионах существуют местные монополии, контролирующие рынок бензина, розничные торговые сети и другие сферы. Стране нужна не концентрация активов, а аналоги антитрестовских законов Шермана и Клейтона, которые привели бы в чувство монополистов, вздувающих цены в производстве газа и теплоэнергии, металлов и угля, строительных материалов и цемента. Смешно читать, что за весь 2007 г. по статье о злоупотреблении доминирующим положением на рынке ФАС собрал штрафов на 302 млн. руб. Заметим: антимонопольные органы ЕС в том же году взыскали с нарушителей в 100(!) раз большую сумму – 1,86 млрд. евро. На фоне этого беспредела стране навязывается культ роскоши и усиливается социальное неравенство. Когда США в 1930-1960-х годах проводили полную перестройку своей экономики, заложившую основы постиндустриального общества, ценой ее было сокращение богатств высшего класса. К 1964 г. в стране осталось «всего» 13 долларовых миллиардеров, хотя в 1928-м их было 32. Россия же сегодня близка к первой строчке в «командном первенстве» богачей: по данным Forbes, среди 100 самых богатых людей мира 32 американца и уже 18 россиян. При этом если суммарные состояния 39 самых богатых американцев равны 22% расходной части бюджета США, то 14 богатейших россиян контролируют средства, эквивалентные 138% ежегодных трат федерального бюджета РФ. Власти стремятся выдать роскошь за «национальную идею» России, упорно не желая понимать, что в стране, где идолами становятся люди, максимально бездарно и демонстративно растрачивающие состояния на статусные безделушки, идея развития в принципе не имеет шанса на выживание. В этом угаре забывается о том, что в развитых странах, к которым Россия стремится себя причислить, бедными считают граждан с доходами, не превышающими 50% от средних по стране, а не тех, кто не дотягивает по произольного «прожиточного минимума» в 3879 рублей, и что если исходить из таких методик расчета, в 2007 г. бедными можно было считать 42,2 млн. наших сограждан, или 29,7% населения страны, а никак не 13%, как утверждала статистика. Страна, экспортирующая минерального сырья на $1 млрд. в день, экономит не на госаппарате (14,8% всех расходов бюджета), не на полицейской машине (12,1% расходов), а на детях и стариках. Должны ли граждане считать государство, допустившее все это, справедливым и заслуживающим доверия?
* * * * * Сейчас принято считать, что 1990-е годы прошли в России под знаком анархии и распада, а 2000-е стали временем наведения порядка. Это слишком простая картина, не отражающая реальности. Эпоха вседозволенности, наступившая в начале 1990-х, не закончилась, и изменились не пределы возможного, а совокупность тех, для кого не писаны правила. Задача сегодняшнего дня – завершить эту эпоху и перейти к реализации продуманной модернизационной парадигмы. Нужно строить не чиновно-бюрократические «вертикали», а «горизонтали» ответственности; бороться за интересы не бюрократического сообщества, а страны и ее граждан. В этом – суть повестки дня, предлагаемой президентом Д.А.Медведевым. И она, увы, нереализуема в условиях расслабленности. Установление порядка должно стать лозунгом нового президентства, каким бы неприятным он ни казался многим. Иного выбора у России попросту нет. Опубликовано: «Российская газета» 30 сентября 2008 г. Публикуется на www.intelros.ru по согласованию с автором
|
04 марта 2011 | Рубрика: Интелрос » Рейтинг » Рейтинг 2008-2013 » Материалы рейтинга "СОФИЯ" |