Имя:
Пароль:

На печать

Владислав Иноземцев
Призыв к порядку

Приход в Кремль президента Д.А.Медведева состоялся на фоне активизировав­шейся риторики о необходимости скорейшей модернизации российской экономики и российского общества. Однако представления об этом процессе, быту­ющие ныне в нашем обществе, можно назвать в лучшем случае умозрительны­ми и любительскими. Хотя власть официально провозгласила курс на модернизацию, никто не пытается строго научным образом определить это понятие, а политики и эксперты, говоря о ней, обычно указывают на малозначительные или вообще не имеющие отношения к делу обстоятельства. Часто приходится слышать, что модернизация нереализуема без демократизации и политических реформ; утверждается, что она должна быть постиндустриальной, и ее судьба в конечном счете решится в сфере инновационных технологий; подчеркивается, что о модернизации нечего и рассуждать, если на первый план не поставлено развитие науки и образования. Все эти красивые слова, увы, не проясняют ни целей, которые мы перед собой ставим, ни тех ближайших шагов, которые могут превратить модернизацию из досужей мечты в повседневную реальность.

История государств, заслуженно считающихся примерами успешных модернизаций, заставляет видеть в современной риторике существенную долю демагогии. «Демократический» аргумент выглядит очень привлекательным, но наигранным. Мощные экономические прорывы в Юж­ной Корее и на Тайване пришлись на периоды правления военных диктатур Пак Чжон Хи и Чан Кайши; в Бразилии модернизация была начата в годы хунты генерала Кастелло Бранко; в Китае о демократии не приходится и говорить даже сегодня, а в Японии почти вся послевоенная политическая история была историей од­ной правящей партии. «Постиндустриальные» рассуждения выглядят еще более беспомощными: все быстро развивавшиеся страны стартовали с крайне низкого уровня, на котором о серьезном технологическом потенциале не приходилось и говорить; на­против, любая модернизация основывалась на заимствованных технологиях. А серьезное развитие челове­ческого потенциала, подъем образования и науки во всех случаях были не условием, а следствием модернизаций и приходились на их заключительные, а не на начальные, стадии. Все модернизации начинались в странах, где уровень экономического развития (и, следовательно, и уровень жизни населения) был весьма низким, политическая система – неразвитой, че­ловеческий капитал – минимальным, а возможности хозяйственного прорыва с опорой на собственные технологические достижения – нулевыми. И все же модернизации совершались, и проведшие их государства превращались из явных аутсайдеров во влиятельных и уважаемых членов международного сообщества.

Что же отличало успешно модернизировавшиеся страны – такие, например, как государства Юго-Восточной Азии – от неудачников (прежде всего стран Африки, которые в начале 1960-х годов были куда богаче и благополучнее, чем Корея или Тайвань)? В списке потенциальных различий главное место занимает  порядок – тот самый, которого сегодня нет в России так же, как не было его и в 1990-е годы. Говоря о порядке, мы не имеем в виду террор сталинского типа. Речь о том, что важ­нейшее условие модернизации – четкая постановка целей, полный отказ от всякого рода демагогии; тщательный анализ средств достижения указанных задач; минимизация затрачиваемых на их достижение средств и усилий; и, как следствие – безусловное отторжение системой институтов и лиц, доказывающих свою некомпетентность или бесполезность. Порядок в условиях модернизации – это средство обеспечения ее эффективности. Все, что мешает формулировать цели и задачи, а затем и достигать их, должно отмета­ться. Лишь пройдя по этому пути, уверены мы, Россия сможет стать современной страной, радикально преумножить экономический потенциал, породить запрос на демократию, сформировать в гражданах постиндустриальные ценности – и в итоге занять достойное место в мире как великая держава XXI века.

 

Модернизация как вынужденная мера

Следует понимать: модернизация – это экономическая и социальная стратегия, в основе которой лежит осознание неприемлемости сложившегося положения вещей, неудовлетворенность хозяйственной и политической системой и готовность к радикальным переменам. Модернизация – это процесс устранения тех причин, по которым социально-экономическая система проигрывает конкурентам или наращивает свое отставание от них. Она отличается от того быстрого экономического прогресса, который порой называют «ростом без развития», и который обусловлен благоприятной внешней конъюнктурой; ее не следует путать и с инновационными революциями, так как таковые часто происходят без четкого плана и не всегда обеспечивают соответствующие социально-экономи­ческие трансформации. Быстрое развитие ресурсодобывающих стран в 1970-е годы сменилось в следующем десятилетии глубоким кризисом, так как, несмо­тря на бурный рост, ни экономических, ни политических реформ в большинстве этих государств так и не случилось. Величайший технологический прорыв, слу­чившийся на нашей памяти в Соединенных Штатах во второй половине 1980-х и в 1990-е годы, не принес Америке адекватных ему перемен ни в финансовой, ни в социальной, ни в политической сферах – и потому сегодня все чаще слы­шны мнения о том, что США по многим позициям стали самой консервативной и труднореформируемой из всех развитых стран. Более того; модернизацией мы не стали бы называть и развитие стран-лидеров – например, Великобритании конца XIX века, которая занимала доминирующие экономические позиции в мире, но развивалась в силу внутренних закономерностей без специальных скоординированных усилий, направленных на ускорение экономического роста и наращивание темпа социальных перемен. Соединенные Штаты 1890-1914 гг. представляют собой более сложное явление: с одной стороны, они были догоняющей страной, перенимавшей технические достижения европейцев и быстро сокращавшей разрыв с ними; с другой, они развивались без серьезного вмешательства государства в экономику, целиком полагаясь на частную инициативу.

Модернизациями, на наш взгляд, следует называть скоординированные в мас­штабах государства усилия, направленные на преодоление отсталости страны и вывод ее на качественно новый уровень развитости. Первыми историческими примерами модернизаций следовало бы счесть «революцию Мэйдзи» в Японии в 1867-73 гг. и ре­формы, последовавшие за объединением Германии в 1871 г. В обоих случаях прежде отсталые страны за 20-40 лет обеспечили себе статус региональных экономических и политических лидеров на базе ускоренного про­мышленного развития и активного перенятия опыта передовых государств. В межвоенный период подобная же стратегия была использована Советским Со­юзом в годы индустриализации. После Второй мировой войны масштабные мо­дернизации были проведены в Японии, Франции, Южной Корее и целом ряде других государств – прежде всего в Юго-Восточной Азии и Латинской Америке.

Сегодня Россия находится в ситуации, крайне напоминающей ту, в которой начинались модернизации начала второй половины ХХ века. Ее промышленный потенциал, ранее весьма значительный, во многом (за исключением базовых отраслей) растрачен или пришел в упадок, как это имело место в Японии или Франции в первые послевоенные годы. Мы практически не представлены на мировых рынках не то чтобы высокотехнологичной продукции, но и продукции высокой степени переработки вообще, и прежде всего – потребительских това­ров. Сфера высоких технологий практически отсутствует (за исключением космической отрасли и производства вооркужений), а спрос на научные разработки мал как никогда. При этом страна обладает крайне неэффективным бюрократическим аппаратом и опасно экспериментирует с достигшим беспрецедентных масштабов социальным неравенством. В подобных условиях модернизация представляется жизненно необходимой, а не просто желательной, мерой.

Задачи российской модернизации – это задачи типичного догоня­ющего развития, а никакого не «социального проектирования». Мы находимся в ситуации, в которой за последние шестьдесят лет побывали многие страны: Германия и Япония после Второй мировой войны; Южная Корея и Тайвань в 1960-е годы; Бразилия на рубеже 1970-1980-х годов; Китай, начиная со второй половины 1980-х. Россия является сверхдержавой только в мечтах ее правящей элиты. Сделаться таковой на деле – задача, требующая мобилизации всех имеющихся сил и средств. Модернизация для России, как и для других модернизировавшихся стран – мера вынужденная. Она должна вывести общество на путь, который позволит затем отказаться от модернизаций и перейти к нормальному поступательному развитию. Средствами модернизации являются четкий план, основанный на учете многогранного опыта как самой России, так и многих других стран, и его упорядоченная реализация, а ее результатами станут и демократия, и рост благосостояния, и развитие высоких технологий, и прочие блага подобного рода. Однако не надо путать средства и результаты и думать, будто модернизация возможна без собранности, мобилизации и самоограничений.

Модернизация – это встраивание в мир, а не подстраивание мира под себя. Все успешно модернизировавшиеся страны – Япония в 1980-е годы, Китай на протяжении последних десятилетий, та же Бразилия (пусть и в региональном масштабе) – усваивали логику глобальной экономической системы и, исполь­зуя ее, становились реальными претендентами на статус «державы №1». Ни одна страна, попытавшаяся выдумать собственный путь в угоду отечественным доктринерам, не достигла подобных успехов. Россия – элемент мировой экономики, который сегодня используется этой экономикой преимущественно как источник сырья. Причина тому – неспособность элит ни в 1990-е, ни в 2000-е годы реализовать программу индустриальной мо­дернизации и сломить сопротивление препятствовавшей ей бюрократии. В выступлениях Президента Д.А. Медведева мы слышим сейчас новые нотки, и это внушает большие надежды.

 

Модернизация как мобилизация

 

История не знает модернизаций, которые не были бы индустриальными. Каждая модернизировавшаяся страна ставила задачей самообеспечение качественными промышленными товарами и вывод своей продукции на ми­ровой рынок. С 1960 по 1989 г. Япония увеличила выпуск автомобилей в 19 раз, мотоциклов – в 26, телевизоров – в 38, а магнитофонов и аудиосистем – более чем в 45 раз. В середине 1980-х она обеспечивала 82% мирового выпу­ска мотоцик­лов, 80,7% производства видеосистем и 66% – факсов и копиров. Южная Корея за двадцать лет стала мировым лидером в тяжелом машиностроении; сегодня на ее вер­фях строится около 38% общего тоннажа торговых судов, ежегодно спускаемых на воду в мире. Китай произвел в 2006 г. 65% всех собранных в мире ксероксов и микроволнововых печей, чуть более 50% видеокамер, DVD-проигрыва­телей, цемента и текстиля, почти треть всех персональных ком­пьютеров и 29% мобильных телефонов. Латиноамериканский лидер, Бразилия за 1994-1997 гг. запустила в производство собственную линейку пассажирских самолетов Embraer, которые используются авиаперевозчиками 36 стран мира.

Россия в последние десять лет не просто стоит на месте: доля национальных производителей сокращается на всех рынках конечной продукции – от автомо­билестроения до бытовой эле­ктроники, от фармацевтики до сельского хозяйства. Почему? На то есть две причины. Во-первых, мы не готовы зарабатывать свое благосостояние собственными усилиями. Во-вторых, мы не хотим нести ответственность за неудачи, и потому уже привыкли ставить не реальные цели, а мифические «ориентиры», приближение к которым невозможно измерить. Это в «нормальных» странах власти оценивают успехи государственных корпораций по объему производства конечной продукции, на не суммам «освоенных» средств; это там, в «другом» мире заслуживающими внимания новостями считаются сообщения о начале серийного производства нового самолета или вво­де в действие новой автодороги, тогда как россияне привыкли к ньюсмейкерам, рассказывающим о том, какую долю отечественный авиапром займет на мировом рынке в 2015 г. или сколько дорог будет построено у нас через десять лет.

Когда в 1960-1980-х годах отсталые страны Юго-Восточной Азии начинали эко­номические реформы, средний размер ВВП на душу населения составлял 700-900 долл. США. Это позволило перенять технологические достижения Запада и соединить их с дешевой рабочей силой. Однако результат такого соединения общество ощутило в среднем через 15-25(!) лет после начала реформ: до этого реальная заработная плата росла на 1-2% в год, а доля накоплений в ВВП сохранялась на уровне 38-50% (в России она составляет всего 23,5% – на 3-4% больше, чем в «никуда не спешащих» Франции и Италии). Серьезный рост до­ходов населения начался тогда, когда «дореформенные» показатели объемов промышленного производства были превышены в 2,5-4 раза. Вплоть до середины 1990-х годов во всех новых индустриальных странах Азии средняя заработная плата росла на 2-2,5% в год при росте ВВП в 6-8%, а в Таиланде, Малайзии и Индонезии с 1980 по 1992-1993 гг. реальная заработная плата вообще не увеличивалась. В результате, когда в начале 1990-х Япония столкнулась с экономическим кризисом, лидерами по темпам экономического роста в регионе стали Южная Корея и Тайвань, где средняя зарплата в промышленности составляла соответственно 15 и 22% от японского показателя. И лишь закрепившись в числе лидеров, все эти быстроразвивавшиеся страны допустили существенное повышение уровня жизни собственных граждан в 2000-е годы. К сожалению, история показывает: опережающий производительность рост доходов в условиях «догоняющей модернизации» по определению невозможен.

В России же с 2000 г. реальные доходы населения выросли в 2,9 раза (что является предметом особой гордости правительства), в то время как производи­тельность труда – лишь в 1,9 раза. Это противоестественное положение очень радует власть предержащих: в пресловутую «Программу-2020» заложено, что средняя заработная плата будет и далее увеличиваться вдвое быстрее производительности. Чем мы собираемся «затыкать дыру»? Нефтяными доходами и притоком дешевых мигрантов? Но это никакая не модернизация, а паразитизм. «Национальной идеей» модернизации везде было сбережение; национальной идеей России стали безумная роскошь и «разбазаривание» незаработанного.

Когда в 1960-е годы Япония начала ускоренную модернизацию, Министерство внешней торговли и промышленности совместно с Банком Японии организова­ло программу кредитования частных компаний и корпораций на льготных усло­виях для закупки западных технологий и вывода продукции на мировые рынки. Главными были четкие количественные показатели: объем проданной продукции и рыночная доля – причем не на закрытом от конкуренции японском, а на мировом рынке. Пафосные отчеты об «освоении средств» никого не интересовали, как и рассказы о неожиданно возникших трудностях: если к обозначенной дате цели не достигались, дотации требовалось вернуть. Видим ли мы в России хоть что-то подобное? Какие задачи, кроме финансовых, российская вла­сть ставит перед промышленниками? Где количественные показатели работы? Кто из получателей государственного финансирования еще не сорвал сроки выполнения заданий? «Сухой» с его бесконечными разработками SuperJet 100? Военно-промышленный комплекс с набившей уже оскомину «Глонасс»? Трансне­фть c трубопроводом «Восточная Сибирь – Тихий океан»? Газпром, более десятилетия изображающий бурную актив­ность по разработке Бованенковского и Харасавэйского месторождений (лицензии на разра­ботку которых истекли у него еще в 2001 г., но были продлены до 2009-2012 гг.)? Кто наказан за срывы сроков? С кого снято государственное финансирование? На чью «делянку» допущены конкуренты из частного сектора или (о Боже!) из-за рубежа? По­ка эти вопросы вызывают только улыбки, бессмысленны и мечты о модернизации.

Чем менее заметны российские успехи в индустриальном развитии, тем более активными становятся «эксперты», убеждающие сограждан в том, что наш основной путь состоит в «постиндустриальной модернизации», что мы готовы и способны создать «общество знания», за интеллектуальными продуктами которого весь мир выстроится в очередь. Нам рассказывают сказки об «общедоступности интеллектуальных богатств», о «неизмеримом научном потенциале» страны, которая на один доллар производимого ВВП потребляет энергии в 5,5 раз больше, чем благополучные общества Западной Европы, и о том, что экспорт технологий (который в США составляет менее 0,6% ВВП) выведет Россию на передовые рубежи. Порой нам даже предлагают брать пример с США и Европы, которые чуть ли не крест поставили на собственной промышленности, и не задумываться о том, где и кто будет воплощать те технологии, которые якобы способны придумать российские ученые и инженеры. Но все эти рассуждения рассчитаны на тех, кто не хочет вспоминать, что сегодня в Германии в индустриальном секторе занято 26,8% рабочей си­лы и что все западные страны – даже те из них, кто сегодня широко прибегает к аутсорсингу, – пришли к данной практике, предварительно создав и освоив у себя индустриальное производству, а не бросив попытки стать индустриальными державами. Они как бы про­шли «школьную программу» и только потом решили «поступать в вуз», тогда как Россия выглядит сегодня двоечником, убеждающим саму себя в том, что ей нужно срочно податься в колледж, а не терять время, постигая школьные азы.

Еще раз повторим два принципиальных момента: во-первых, постиндустриальную экономику нельзя построить, не создав предварительно конкурентную про­мышленность и не вырастив на ее основе специалистов высшего класса; и, во-вторых, серьезную промышленную державу нельзя построить без мобилизации усилий – как народа, так и власти. А мобилизация всегда нуждается в порядке и ответственности, которых нельзя требовать от «низов», если их нет наверху.

 

Бюрократический тупик

 

Cамая большая проблема российского государства – это те, кто идентифицирует себя с ним, не имея на то морального права. В успешных странах должностное лицо никогда не будет рассказывать публике об успехах of our state или de notre État. Принято говорить о стране или нации, но не о государстве – просто потому, что государство есть институт управления обществом, а бюрократия выступает не более чем его слугой. И любому нормальному человеку понятно: если успехи слуг превосходят достижения господина, то это повод для стыда, а не гордости. В России все иначе. Государство здесь веками имело сакральную форму, а его служащие выступали неуязвимой кас­той, привилегированным классом, источником влияния которого являлись препоны и сложности, которые он же и создавал. Эти служащие отнюдь не являются «государст­венниками», за которых они себя выдают. В России, где установилось трогательное единство предпринимательствующей власти и коррупционной бюрок­ратии, различия представителей этих двух категорий сводятся к положению в статусной иерархии и в том, каким образом извлекают они из этого положения свои «нетрудовые» доходы. Представители власти в своем большинстве прямо вовлечены в бизнес-схемы и принимают решения, в результате которых вид и характер этих схем, равно как круг их конкретных участников, могут меняться. Представители бюрократии извлекают доход из создания препятствий по ходу исполнения уже принятых решений, на что вла­сть закрывает глаза, заранее смирившись с тем, что подобная рента является платой за лояльность исполнителей. Единственное, что может вызвать резкую реакцию – это попытки на низовых звеньях внести коррективы в план сделок, утвержденных правите­льствующими предпринимателями. И сегодня говорить о коррупции на «самом верху» государственной пирамиды не вполне корректно: на этом уровне доход извлекается из установления правил игры, а не из их нарушения или обхода. Именно такое положение вещей делает затруднитель­ным вообще говорить о нашей власти как о государственниках – ведь государственником человека могут сделать только его по­ступки, направленные на укрепление государства, а не его место в чиновни­чьей пирамиде или его самоощущение. Хотя, заметим, с последним у нас «все в порядке»: высшие руководители открыто считают «государством» лично себя, а не государственные институты. Достаточно обратить внимание на недавние слова вице-премьера И.Сечина, который, комментируя «дело “Мечела”», заявил: «это ФАС предъявляла [компании] претензии, не государство». Если Федера­льная антимонопольная служба не достойна идентифицироваться с государст­вом, то кто достоин? Или же следует понимать дело так, что чиновники из ФАС занимаются частным бизнесом и не имеют к государству никакого отношения?

Российское чиновничество – основное препятствие на пути развития страны. Численность этого сословия в 1991-2007 гг. выросла почти вдвое – с 950 тыс. че­ловек до 1,75 миллиона. Содержание гигантской государственной машины обходится стране в треть ее бюджетных расходов, или почти в 10% ВВП. Ее эффективность сом­нительна: в подборе кадров от­сутствует даже намек на ме­ритократический принцип. Некомпетент­ность кадров компенсируется постоянными реорганизациями, усложняю­щими систему принятия решений и перемещающими чиновников с одного места на другое. То же самое касается и законотворческой деятельности: после «заве­ршения» налоговой реформы в 2005 г. в На­логовый кодекс уже внесено 76 изменений (по одному каждые две недели), а сам парламент страны ни разу после 1991 г. не избирался по тем же правилам, что на предшествующих выборах. Зато самозабвенно пишутся экономические программы на десять-пятнадцать лет, которые в условиях нынешней зависимости России от глобальной конъюнктуры могут сбыться разве что по случаю; разрабатываются трехлетние бюджеты, которые в середине первого же года корректируются в разы. Все это – вполне обычное дело для России.

Но еще более важно то, что бюрократия неподконтрольна и безнаказанна. Во всех модернизировавшихся странах борьба с коррупцией становилась национальным приоритетом. В Италии в годы наиболее активной борьбы с мафией подверглись уголовному преследованию 23 тыс. чиновников разного уровня. В Южной Корее жертвами борьбы с коррупцией в 1980-е и 1990-е годы «пали» более 30 тыс. госслужащих – среди них 16 министров, председатель Центра­льного банка и два бывших президента страны. В Китае за последние пять лет за коррупционные преступления осуждены около 47 тыс. бюрократов местного уровня и более 3,5 тыс. чиновников на уровне регионов и в централь­ных министерствах. Около тысячи человек были приговорены к расстрелу, более 11 тыс. – к тюремному заключению на срок от 10 лет. Даже на постсоветском простран­стве имелись показательные примеры. Так, в маленькой Грузии в 2004-2005 гг. за служебное несоответствие были уволены 80 тыс. 3 тыс. внерглись ешней зависимости России от глобальной меют к государству никакого отношения?ссгосслужащих, в том числе 90% персонала служб безопасности, при этом под суд было отдано и осуждено за взятки три депутата парламента, 16 прокуроров, 45 судей, 400 полицейских и даже действующий министр. В нашей стране, где, по словам министра внутренних дел Р.Нургалиева, за 8 месяцев 2008 г. число совершенных госслужащими преступлений выросло на 7,7%, лишением свободы наказывается лишь каждое десятое из них. И пока ситуация не изменится, шансов на модернизационный прорыв у нас нет.

России нужен порядок, основанный на «социальном договоре» народа и власти. Нужно признать: любые взаимоотношения граждан и государственных органов – будь то подача налоговой декларации, та­моженное оформление груза, получение разрешений или лицензий – это соглашение, в котором каждая сторона имеет свои права. Если через годы выясняется, что компания не заплатила налоги или вопреки закону обрела какие-то преференции, обвинение равной тяжести должно предъявляться не только ее руководителям, но и чиновникам, подписавшим налоговые декларации или оформившим те или иные лицензии. Государство может обанкротить уходящую от налогов компанию, как оно поступило с «ЮКОСом» – но если оно пытается это сделать, то вместе с руководителями компании на той же скамье под­судимых должны сидеть чино­вники, прежде принявшие ее на­логовые декларации, и работники прокуратуры, ранее «не заметившие» став­ших впоследствие столь очевидными нарушений. Без «принципа взаимной ответственности» в отношениях граждан и бизнеса с государственными и правоохранительными структурами коррупция неодолима.

 

Финансовый «туман»

 

Еще одна сфера, где порядок необходим сегодня в первую очередь – это финансовая сфера. Упоение финансовыми «успехами» стало в России всеобщим. За последние восемь лет объем доходов государственного бюджета вырос в 6 раз, капитализация российского фондового рынка (по состоянию на конец мая) – более чем в 11 раз, а резервы Центрального банка – почти в 25 раз. Но финансовые успехи недолговечны – тем более если они опираются на «моноку­льтурную» экономику, зависящую от конъюнктуры на глобальном рынке сырья.

Фундаментальная проблема России в этой сфере – чудовищная переоцененность активов, к которой предприниматели, власти и граждане начинают сейчас относиться как к нормальному явлению. В странах зоны евро – индустриально и институционально куда более развитых, чем Россия – капитализация фондо­вого рынка по состоянию на конец 2007 г. составила 84% их суммарного ВВП, тогда как в России к концу мая она превысила 130%. В Германии (где этот показатель еще меньше – 65% ВВП) на бирже торгуются акции 4 тыс. публичных компаний; в России заоблачная оценка акций обеспечивается всего 130 фирмами. При этом самая дорогая компания Германии, Volkswagen, оценивается в 3,85% немецкого ВВП, а самая высокооцененая компания США, General Electric – в 2,95% американского; у нас же стоимость «национального достояния», «Газпрома», достигала 26,2% ВВП России. Этот пузырь в августе и сентябре начал «сдуваться», что мы считаем огромным благом для страны, привыкшей жить только иллюзиями. Хочется верить, что данная тенденция заставит переосмыслить как запредельные оценки прочих активов, в частности недвижимости, так и политику частных и квазигосударственных корпораций, за последние шесть лет занявших только на внешних рынках более 400 млрд.долл. в расчете на бесконечный рост цен на свои активы и дальнейшее раздувание фондового пузыря. России сегодня как никогда важно осмотреться и научиться жить «по средствам», концентрируя свои усилия на наиболее важных направлениях.

Гигантские финансовые ресурсы страны не работают сегодня на ее благо; до­ходы не обращаются в основные фонды и не обеспечивают промышленного подъема. Мир не видел модернизирующихся стран, в которых индустриальный рост хронически отставал бы от темпов роста ВВП. В «азиатских тиграх» промышленность росла быстрее ВВП в среднем в 1,7 раза, в Китае в 1995-2003 гг. – в 2,1 раза быстрее; у нас ВВП растет быстрее индустриального сектора, повышаясь в первую очередь за счет сферы оптовой и розничной торговли, комму­никаций и связи, финансовых услуг и строительства. В промышленности вы­деляются лишь производство труб и металлоконструкций, строительных материалов и пищевка. Становится привычным рассчитывать на позитивную роль пока так и не работающих госкорпораций и на продолжение накачки потребительского рынка деньгами за счет неуемного роста государственных расходов.

Но возможности государства только кажутся безграничными (расходы федерального бюджета в 2008 г. составят 6,6-7 трлн. руб., или 280-300 млрд. долл.  – меньше, чем бюджетные траты Нидерландов и Австралии, где живут соответственно 16,8 и 20,3 млн. человек). Использовать их нужно рачительно и бережливо – о чем в последние годы наша власть практически напрочь забывает.

Сегодня главная тема в России – формирование огромной госсобственности, сколачивание неповоротливых госкорпораций. При этом власть не способна ни использовать эту собственность эффективно (тот же «Газпром» платит в пересчете на тонну добываемого нефтяного эквивалента в 3,4 раза меньше налогов, чем «ЛУКойл»), ни оптимизировать государственные расходы. В ус­ловиях, когда немалая часть наших граждан живет ниже уровня бедности, не лучший вариант тратить почти 7 млрд. долл., обустраивая остров Русский, чтобы пус­тить пыль в глаза гостям предстоящего в 2012 г. саммита АТЭС. Зачем принимать 47 федеральных целевых программ с плановым финансированием в 700 млрд.руб. в год, из которых на деле работают не более 10? Проблема России – не в том, кому (госу­дарству, олигархам или даже иностран­цам) принадлежат промышленные активы, а в том, что государство диф­ференцированно собирает с них налоги и неразборчиво в тратах. Идеальные примеры – развитие трубопроводной и дорожной систем и иные инфраструктурные проекты, где сред­няя себестоимость километра проложенных труб, дорог и туннелей в 2008 г. уже втрое (!) превосходит европейские показатели, а качество работ не идет ни в какое сравнение с дорожным строительством вразвитых странах. Достаточно сказать, что за годы реформ в Китае было построено 485 тыс. км новых дорог с твердым покрытием (из них 160 тыс. км автострад); в результате протяженность дорожной сети выросла на 139%, в России же она с 1989 г. сократилась (!) на 12%. И хотя разворачивающийся финансовый кризис вряд ли имеет много сходств с 1998-м годом, жесткий секвестр бюджета выглядит не менее очевидной необходимостью,чем перед финансовым кризисом десятилетней да­вности, ибо финансовая распущенность перешагнула все мыслимые пределы.

Это же относится и к корпоративному сектору. Сегодня, похоже, в России не осталось промышленников – есть только финансисты. В Корее в 1980-е годы и в Китае в 1995-2005 гг. крупные компании тратили соответственно 91 и 88% своих суммарных инвестиций на развитие основной деятельности, и лишь око­ло 10% – на покупки пакетов акций смежников и конкурентов, или непрофиль­ные активы. У нас крупные компании трятят более 50% инвестиций на покупку сторонних активов. «Газпром» в текущем году намерен направить на разрабо­тку новых месторождений лишь 8,5% своих доходов. За 2000-2006 гг. его операционные расходы в расчете на баррель нефтяного эквивален­та выросли с $3,8 до $10,8; за тот же период затраты на оплату труда работ­ников в пересчете на баррель нефтяного эквивален­та увеличились более чем в 4 раза – с $0,44 до $1,68, а выработка на одного сотрудника со­кратилась на 20%. При этом «Газпром» в 2000-2006 гг. не ввел в строй ни одного нового месторождения, а прирост добычи в текущем году будет более чем на 100% обеспечен добычей газа на место­ро­ждениях Сахалина, доли в которых «Газпром» купил (причем недешево) у международ­ных консорциумов «Сахалин-1» и «Сахалин-2».

Мы забываем, что в Японии до конца 1970-х годов только половина крупных компаний котировалась на бирже; в Южной Корее фондовый рынок начал развиваться тогда, когда страна уже стала индустриа­льной державой, а в Китае биржа не выступала значимым индикатором развития экономики вплоть до начала 2000-х годов. В России же сегодня капитализацию компаний принято считать чуть ли не более важ­ной, чем любые их производственные и инвестиционные показатели. При этом мы практически не сравниваем реальные бизнес-индикаторы, будучи уверены в том, что наши компании «недооценены». Примером может служить печально известный банк ВТБ, вытащенный на «народ­ное IPO» весной прошлого года, по итогам которого стоимость банка составила 35,5 млрд.долл. Между тем на 1 апреля 2008 г. ВТБ обладал собственным капиталом в  15,5 млрд.долл. и активами в 69 млрд.долл., показал прибыль по итогам I квартала в 121 млн.долл. и довел число своих отделений в России и за рубежом почти до 1 тыс. штук. Сравним с ним один из крупнейших банков Германии, Commerzbank – с собственным капиталом в 45,6 млрд.долл., активами в 912 млрд.долл., прибылью за первый квартал в 670 млн.долл. и 8 тыся­чами отделений и филиалов. Не странно ли, что его рыночная капитализация на треть меньше той, по какой инвесторам был продан «самый народный» рос­сийский банк? И стоит ли удивляться, что на пике кризиса котировки его акций падали в пять раз от цены размещения? При этом надувание пузырей, подобных ВТБшному – почти единственное, в чем преуспевают российские власти.

Нашим лидерам застят глаза формальные показатели масштабов. Создать огромный холдинг «Ростехнологий», укреплять «Газпром» или организовывать крупнейшую в мире металлургическую компанию на базе «Норильского никеля» и «РусАла» – вот достойные задачи. Но за этой суетой скрыта невиданная монополизация, тормозящая индустриальное развитие. Сегодня в России 100% алюминия изготавливает «РУСАЛ», 73% добычи нефти приходится на четыре компании – «Роснефть», «ЛУКОЙЛ», «ТНК-ВР» и «Сургутнефтегаз»; 63% угля добывают СУЭК и «Евраз Груп»; львиную долю черных металлов производят Новолипецкий металлургический комбинат (НЛМК), Магнитогорский металлургический комбинат (ММК) и «Северсталь». Доля «Газпрома» в добыче газа с 2000 по 2007 г. выросла с 74% до 85%, а независимые производители вынуждены продавать ему газ, так «Газпром» монопольно контролирует всю газотранспортную систему и является единственным легитимным экспортером. В других отраслях положение не лучше: на рынке цемента доминирует «Евроцемент Групп», занимающая 39% рынка, а во многих регионах существуют местные монополии, контролирующие рынок бензина, розничные торговые сети и другие сферы. Стране нужна не концентрация активов, а аналоги антитрестовских законов Шермана и Клейтона, которые привели бы в чувство монополистов, вздувающих цены в производстве газа и теплоэнергии, металлов и угля, строите­льных материалов и цемента. Смешно читать, что за весь 2007 г. по статье о злоупотреблении доминирующим положением на рынке ФАС собрал штрафов на 302 млн. руб. Заметим: антимонопольные органы ЕС в том же году взыскали с нарушителей в 100(!) раз большую сумму – 1,86 млрд. евро.

На фоне этого беспредела стране навязывается культ роскоши и усиливается социальное неравенство. Когда США в 1930-1960-х годах проводили полную перестройку своей экономики, заложившую основы постиндустриального общества, ценой ее было сокращение богатств выс­шего класса. К 1964 г. в стране осталось «всего» 13 долларовых миллиардеров, хотя в 1928-м их было 32. Россия же сегодня близка к первой строчке в «командном первенстве» богачей: по данным Forbes, среди 100 самых богатых людей мира 32 американца и уже 18 россиян. При этом если суммарные состояния 39 самых богатых американцев равны 22% расходной части бюджета США, то 14 богатейших россиян контролируют средства, эквивалентные 138% ежегодных трат федерального бюджета РФ. Власти стремятся выдать роскошь за «национальную идею» России, упорно не желая понимать, что в стране, где идолами становятся люди, максимально бездарно и демонстративно растрачивающие состояния на статусные безделушки, идея развития в принципе не имеет шанса на выживание. В этом угаре забывается о том, что в развитых странах, к которым Россия стремится себя причислить, бедными считают граждан с доходами, не превышающими 50% от средних по стране, а не тех, кто не дотягивает по произольного «прожиточного минимума» в 3879 рублей, и что если исходить из таких методик расчета, в 2007 г. бедными можно было считать 42,2 млн. на­ших сограждан, или 29,7% населения страны, а никак не 13%, как утверждала статистика. Страна, экспортирующая минерального сырья на $1 млрд. в день, экономит не на госаппарате (14,8% всех расходов бюджета), не на полицейской машине (12,1% расходов), а на детях и стариках. Должны ли граждане считать государство, допустившее все это, справедливым и заслуживающим доверия?

 

                                     *    *    *    *    *

Сейчас принято считать, что 1990-е годы прошли в России под знаком анархии и распада, а 2000-е стали временем наведения порядка. Это слишком простая картина, не отражающая реальности. Эпоха вседозволенности, наступившая в начале 1990-х, не закончилась, и изменились не пределы возможного, а совокупность тех, для кого не писаны правила. Задача сегодняшнего дня – завершить эту эпоху и перейти к реализации продуманной модернизационной парадигмы. Нужно строить не чиновно-бюрократические «вертикали», а «горизонтали» ответ­ственности; бороться за интересы не бюрократического сообщества, а страны и ее граждан. В этом – суть повестки дня, предлагаемой президентом Д.А.Медведевым. И она, увы, нере­ализуема в условиях расслабленнос­ти. Установление порядка должно стать лозунгом нового президентства, каким бы неприятным он ни казался многим. Иного выбора у России попросту нет.

Опубликовано: «Российская газета» 30 сентября 2008 г.

Публикуется на www.intelros.ru по согласованию с автором