Егор Холмогоров
|
Саровская лекция (1) В истории России есть одно удивительное явление. Рядом с официальной политической столицей с большой степенью регулярности возникает столица религиозная и духовная. И именно в этой параллельной столице концентрируется максимум религиозной и смысловой энергии, необходимой для развития русской нации. Так было в XI веке, когда рядом со стольным Кевом возник Киево-Печерский монастырь преподобных Антония и Феодосия. Так было в XIV веке, когда рядом с Москвой возник Троицкий монастырь преподобного Сергия Радонежского, бывший вторым сердцем России вплоть до XVII века. В середине XVII века патриарх Никон пытался создать вторую духовную столицу России в Новоиерусалимском монастыре. В конце XIX-начале XX под Санкт-Петербургом, в Кронштадте, служил батюшка Иоанн Кронштадтский, и в это время духовное сердце России находилось именно там. Сарову в этом смысле не очень повезло. В годы служения здесь преподобного Серафима, на рубеже XVIII и XIX веков душа русского общества была слишком окаменелой, слишком вольтерьянской, чтобы понять, какая благодать излилась на Землю Русскую и Русский Народ. Однако произошло другое совершенно удивительное совпадение. Там, где подвизался батюшка Серафим, где он учил о стяжании Святого Духа и предрекал события последних времен, там было создано оружие, давшее России возможность дожить до этих последних времен и быть активной участницей этих событий. Бывший столицей русского православного духа Саров стал, с какого-то момента, столицей русской науки и русского оружия. Нужно обладать слишком уж помраченным духовным зрением, чтобы увидеть в этом «всего лишь случайность». И для тех, кто находится в этом святом и столь стратегически значимом месте, многое из того, что я скажу, прозвучит как банальность. Именно здесь идеология «Атомного Православия» является не каким-то заумным новшеством, а реальностью, данной в ощущениях и совершенно очевидной. Несколько менее банально то, что постепенно эту очевидность начинают видеть и за пределами Сарова - и в Москве, и по всей России. В том или ином виде Атомное Православие становится практически официальной идеологией современной России. Вспомним знаменитые слова президента Путина в феврале 2007 года о том, что ядерный щит и православные ценности являются двумя столпами внутренней и внешней безопасности России. И вспомним те события, которые последовали в этом мае, когда при помощи государства было восстановлено единство Русской Православной Церкви, а само государство приняло брошенный нашими геополитическими конкурентами вызов гонки вооружений и военно-политического, а значит и идеологического, соревнования. Атомное Православие становится сегодня как никогда идеологически востребованным. Именно поэтому стоит ответить самим себе на вопрос - что это такое? Атомное Православие - это идеология. И как всякая идеология она отвечает на вопрос: что может сделать человек своими усилиями в общественной сфере, чтобы хотя бы немного преодолеть разрыв между сущим и должным, неотменяемо присутствующий в нашей жизни. Метафизический ответ на этот вопрос дает религия, а идеология может либо пытаться замещать религию, как это пытались сделать коммунизм или либерализм, а может подчиняться ей, создавать общественную проекцию религиозного взгляда. И Атомное Православие это именно такая, подчиненная вере, религиозная идеология. Суть этой идеологии в нескольких положениях.
Вот и вся суть, которую можно определить просто - чтобы оставаться православной, Россия должна быть сильной ядерной державой, для того, чтобы оставаться сильной ядерной державой, Россия должна быть православной. В этом и состоит Атомное Православие. Просто как дважды два. А дальше начинаются подробности, которые к этой формуле ведут и которые из нее следуют.
Три лекарства для человека Нам придется начать с того, что человек болен. И каждый из нас отдельно, и весь род человеческий. Болен очень тяжело и нуждается в серьезном лечении. Суть этой болезни может ощутить каждый из нас, как только он сравнит свои потребности и стремления с реальной возможностью их реализации. Мы хотим жить, но мы - смертны. Мы хотим знаний, а всюду встречаемся с полуправдой и обманом. Мы хотим любви, а на каждом шагу встречаем равнодушие и неприязнь. Все люди нуждаются в пище, но миллионы при этом голодают, а миллиарды недоедают. Но это полбеды. Животные тоже смертны, часто голодают и много чего не знают. Однако они хотя бы не сознают того, что могли бы жить иначе. А мы - сознаем и мучаемся, мы понимаем, что призваны к чему-то большему и наше положение ненормально.
Большинство религий и мировоззрений отвечает на вопрос: «в чем дело?» - вполне определенно: «мир во зле лежит». Только зло все видят в разном, - одни в недостаточной толерантности и гуманизме, другие - в эксплуатации человека человеком, третьи, в том, что мы не осознали, что «сансара это нирвана». А Православие дает свой и вполне определенный и понятный ответ. Причина присутствия Зла в мире - в грехе и совершенном человеком грехопадении. Именно человек признал «зло» - частную практику мятежника против Творца - Диавола возможным способом существования мира, согласился «познать добро и зло» вместо непоколебимой верности добру. И зло вошло в наш мир и разрушило его и нашу жизнь. Православное учение также говорит нам о том, что для того, чтобы человек не превратился в разрушительного пособника диавола, на нас и на природу был надет ряд своеобразных смирительных рубашек. Во-первых, изгнанный после грехопадения из Рая человек стал смертен, подвержен страданиям, одет в «ризы кожаные», в ограниченное животное тело, и вынужден отныне «в поте лица добывать хлеб свой», то есть вступить в изнурительную борьбу с природой за пропитание. Но людям этого оказалось мало и они начали убивать друг друга, и проводить с природой рискованные эксперименты, так, что «всякая тварь извратила путь свой». Что это за эксперименты - мы с уверенностью сказать не можем, но, скорее всего, это были различные магические практики, поскольку у человека сохранялась еще часть власти над природой, данной ему при творении. Ответом на это извращение стал Всемирный Потоп, бывший, по всей видимости, не только природным катаклизмом, но и изменением физических констант и вообще законов природы, наложение на них существенных ограничений, предотвращавших произвольную манипуляцию человеком. Именно памятью о допотопных временах и является наша всеобщая, никак не подтверждаемая эмпирически, вера в магию, в возможность управлять миром с помощью человеческих слов. Оттуда же и легенды о всевозможных Атлантидах. Когда-то такие возможности у мира были, но на них повешен большой и крепкий замок, который время от времени пытаются взломать всевозможные оккультисты. Однако и этого было мало. Столкнувшись с невозможностью манипулировать природой, люди попытались манипулировать самими собой, своей социальностью, чтобы достичь все той же нечестивой цели диавола «быть как боги без Бога». Именно об этом социально-утопическом эксперименте рассказывает предание о Вавилонской башне, о том, как люди решили построить город и башню до небес. В ответ на это Господь наложил на людей третью «смирительную рубашку», разделил языки, рассеял народы, сделал невозможным полное взаимопонимание между людьми. Добродетели одних стали непохожи на добродетели других, но, впрочем, и пороки одних стали другим отвратительны. Вот такая вот получилась система из трех смирительных рубашек, надетых на свихнувшийся род человеческий: смертность и тленность, подверженность страданию - раз, неподчинение нам природы, ограниченность наших возможностей - два, и взаимное непонимание между людьми, раздробление человечества на много маленьких человечеств - три. Учтя эти три ограничения мы получаем такого человека, который у нас есть сейчас, слабый, смертный, грешный, голодный, завистливый и... ни на секунду не забывающий о том, что способен на большее. Человек отчаянно нуждается в лечении, которое может быть на философском языке названо «антропологической реабилитацией», то есть восстановлением более подобающего нам места в бытии. Однако к вопросу об этой реабилитации можно подходить по-разному. Можно искать её на путях сверхъестественных, на путях Божественного Откровения, даруемого Богом спасения и обретения святости. Для нас, русских православных людей этот путь, путь Благодати, единственно понятен и наиболее естественен. Идущий этим путем, хотя сам путь очень труден, оказывается постепенно вне нашей ограниченной онтологии, удостаивается видения Фаворского света. Вторым путем, который можно назвать путем Закона, идет большинство человеческих обществ, пытающихся с помощью своего самосовершенствования осуществить хотя бы частичную антропологическую реабилитацию - людей накормить, защитить, снабдить их всевозможными техническими устройствами, покоряющими нам природу, сделать общество хотя бы слабой заменой утраченной единой человеческой природы, человечеством в миниатюре. Иногда путь Закона является как бы приготовлением к пути Благодати и обеспечением его. А иногда в социальной утопии он выступает вместо пути благодати. Люди начинают искренне верить в то, что социальными технологиями со временем удастся излечить метафизические травмы - мы построим идеальное общество, заставим природу нам служить и генетическими экспериментами победим смерть. Наконец, третьим путем антропологической реабилитации является путь Мятежа, попытка сбить повешенные на мироздание замки, снять надетые на человека смирительные рубашки и продолжить те эксперименты, которые привели человечество к нынешнему печальному состоянию. Это путь магии, оккультизма, выстраивания альтернативной онтологии, онтологии, заданной диаволом. Мы, как православные христиане, знаем, что эта онтология неистинна, иллюзорна, может привести только к вечной гибели. Но вот большинство людей этого не знают. И если они не встали на путь Мятежа, то лишь потому, что стоят на пути Закона и еще верят в то, что наука, техника, социальная организация и добродетельный гуманизм могут дать излечение хотя бы части их душевных и телесных болезней. Однако логика социального и технологического развития в последние столетия привела к тому, что надежд на путь Закона, социального утопизма, у людей становится все меньше и меньше. Социальность как метод антропологической реабилитации до известной степени исчерпала себя, уперлась в свои границы. И любому обществу, которое до сих пор стояло на пути Закона придется сделать выбор - либо идти вверх, вставать на путь Благодати, либо идти вниз, вставая на путь Мятежа. Ось мировой истории Давайте попытаемся понять, - каким образом социальное развитие дошло до нынешнего состояния, из какой точки и в какую мы двигались. Собственно, социальная история человечества начинается именно с того момента, который Библия обозначает как смешение языков. В этот момент возникают многочисленные и разнообразные сообщества, которые в большей или меньшей степени солидарны внутри и более или менее враждебны ко всем внешним. Вне зависимости от того, считаем ли мы Вавилонское столпотворение реальным историческим событием или же метафорой определенного духовного и общественного процесса, именно с него и начинается история в собственном смысле слова. Поскольку вся известная нам история человечества является историей борьбы наций. Для каждого человека его нация является человечеством в миниатюре. Именно через нее, через ее общественные связи человек, собственно, и становится человеком. Но наций много, и все они в отношении друг друга обладают свойством, которое наш выдающийся историк Борис Федорович Поршнев обозначил как контрсуггестия, то есть взаимное непонимание, невозможность для представителя одной нации потребовать чего-то от представителя другой, поскольку тот его просто не понимает (3). Напротив, внутри одной нации люди оказывают друг на друга интенсивное суггестивное влияние, то есть наши слова и просьбы являются достаточным побудительным мотивом к действию для тех, кто нас понимает. Взаимная суггестия формирует у членов одного общества антиинстинктивное поведение друг в отношении друга, то есть способность к самопожертвованию, героизму, самоотдаче, без которой общество попросту и не может существовать и справляться с задачей антропологической реабилитации с хотя бы минимальной эффективностью.
И вот перед нами множество наций, сплоченных взаимной суггестией и солидарностью людей и разделенных барьером непонимания с другими нациями. Как будут развиваться отношения между ними? Если всем всего хватает, то они просто будут стараться друг друга не трогать и жить сами по себе в относительном равновесии с природой. Если у них есть что предложить ценное друг другу, то они будут совершать мирный обмен. Обмен должен быть абсолютно эквивалентным, а иногда он может не иметь никакого смысла, кроме подчеркивания мирных намерений и симпатий. Но вот если одна нация хочет, чтобы другая нация пожертвовала чем-то ради нее, что-то отдала, в чем-то уступила, либо если возникает иррациональная или ситуационно обусловленная враждебность, то возникает война. Насилие оказывается, в виду наличия контрсуггестивных барьеров, единственным способом навязать другим обществам нашу волю. Феномен войны запускает во всех обществах механизм грандиозных изменений. Именно военный прогресс, прогресс в вооружениях и технике ведения войны является осью мировой истории, тем единственным универсальным процессом, ход которого предопределяет смену общественных отношений, культурных парадигм, этических установок и даже метафизического взгляда человека на устройство мироздания. Мысль эта сама по себе не нова и принадлежит не мне, а нашему выдающемуся историку-востоковеду Игорю Михайловичу Дьяконову, писавшему в своей последней книге «Пути истории»:
Каким образом это происходит? Военный прогресс может осуществляться лишь по одной линии, - как можно убить максимально большее количество людей, подвергаясь минимальному риску. Весь ход развития вооружений и военного искусства шел и идет именно в этом направлении. Однако каждый революционный шаг на этом пути требует изменения нравственных норм и принципов взаимоотношений между людьми таким образом, чтобы новое чувство безнаказанности не превратило их в нелюдей. По-иному взвешивается ценность человеческой жизни, иные перспективы видит человек в религиозной и метафизической области, по-иному мы смотрим на социальную и политическую организацию, во многом производную от военной. Никакой хозяйственный прогресс, никакое развитие производительных сил и производственных отношений сами по себе таких грандиозных переворотов произвести не могут. И вот по какой причине - развитие хозяйственной и социальной жизни людей основано на накоплении того, что можно назвать артефактами, то есть продуктами деятельности людей. Это не только произведенные нами вещи и продукты, не только добытые и присвоенные людьми природные ресурсы, но и, в той же самой степени новые слова, идеи, культурный формы, общественные установления, технологии и психологические установки. Никакой принципиальной разницы между материальными и идеальными артефактами, между вещами и общественными факторами не существует, и то и другое продукт деятельности людей, причем деятельности социальной, совместной. Однако такое накопление артефактов в рамках одного общества является исключительно непрочным, поскольку слишком связано с экологической обстановкой - исчезают промысловые животные, случается мор скота, засуха или наводнение и экономический и демографический потенциал общества оказываются резко подорванными. Включить механизмы значительного по масштабам накопления общество может только через силовое перераспределение ресурсов, так сказать получив некоторый «оборотный капитал», который позволит развиваться дальше. Именно так, например, происходило формирование блестящего европейского капитализма: сперва - ограбление Византии и Востока в ходе крестовых походов, затем ограбление Америки, Индии и островов пряностей. На собственных аграрных возможностях общество может сводить концы с концами, но вот создавать великую цивилизацию приходится за счет жесткого силового перераспределения ресурсов. Стоит только какому-то обществу сделать оружейный рывок, как срабатывает «принцип домино»: все его соседи вынуждены либо подтягиваться вслед за ним, либо сдаваться на милость могущественного победителя (5). Война - самый подражательный вид человеческой деятельности. Если воюют две изначально непохожих нации, то в ходе войны они создадут похожее оружие, похожие государственные учреждения, похожую военную и хозяйственную организацию. Именно это и имел в виду Пушкин, когда говорил о великом Петре: «И за учителей своих заздравный кубок поднимает». В ходе Северной Войны Россия действительно во многом уподобилась сильнейшей военной державе тогдашней Европы - Швеции - и именно за счет этого победила. Новые военно-технологические разработки переходят от общества к обществу как эпидемия, одна война, по принципу домино, вызывает другие войны. И именно это кровавое соревнование и создает всемирную историю, выявляет её лидеров и аутсайдеров. Как говорил герой известного голливудского фильма: «Люди делятся на две категории: те, у кого пистолет заряжен и те, кто копает». И именно те формы, которые принимает в ходе истории заряженный пистолет, предопределяют и всё прочее на пути общественного развития людей, на пути Закона. Как говорил Гегель: «оружие есть сущность самого борца». Давайте приглядимся к этим трансформациям попристальней. Мы увидим не просто четыре разных этапа, четыре разных формации общественных отношений. Мы увидим, по сути, четыре разных онтологии, разных представления о бытии и человеке, связанных с четырьмя важнейшими этапами в прогрессе вооружений: архаикой, железным веком, эпохой огнестрельного оружия и начавшейся чуть более полувека назад эпохой ядерного оружия. Для каждой из эпох характерны весьма своеобразная этика, метафизика, политический строй и система общественных отношений.
Каменный век Архаическая эпоха - это эпоха разнообразного примитивного оружия, дубин, деревянных копей, бумерангов, луков и стрел, дротиков и т.д. В общем и целом это Каменный век, хотя к концу его, в начале «цивилизованной» эпохи огромную существенную роль играют бронзовые орудия и оружие - но всю «бронзовую» эпоху камень так и не уходит на второй план в истории цивилизаций. Общий знаменатель всех этих архаических видов оружия состоит в том, что ими довольно трудно убить друг друга при поединке один на один. Приходится прибегать к разным не всегда надежным хитростям, вроде отравленных стрел. Но, чаще всего, дело решается сноровкой и численным преимуществом. На войне люди не столько убивают, сколько калечат друг друга. И соответствующим образом формируется первая примитивная военная этика: «око за око, зуб за зуб». Это не фигуральные понятия, а реальность мира, в котором трудно причинить противнику больший урон, чем выбить ему глаз. Эта военная этика в исследованиях нашего современника философа К. А. Крылова обобщена до определенной этической системы: «Я должен поступать с другими так же, как другие поступают со мной» (6). Крылов называет эту первую этическую систему этикой Юга. И в самом деле, соответствующие этические постулаты характерны сейчас в основном для жителей южных регионов мира, бывших долгое время не затронутыми военно-техническим прогрессом, зато крепких своим коллективизмом и клановой сплоченностью, подчинением принципу «будь как все». Однако этика, определенный способ поступать и принимать социально значимые решения влечет за собой и определенный подход к смыслу социальной системы. Что такое смысл социальной системы? Это определенная модель, по которой общество принимает решения, принимает одни события и состояния и игнорирует другие. Определение смысла - это определенная философская работа, решение вопроса о соотношении бытия (то есть того, что принято и того что сделано) и ничто (того что отклонено и не сделано). Матрица, устанавливающая определенные соотношения бытия и ничто, и является смыслом социальной системы. В рамках южной этики такой смысл устанавливается следующим образом: бытие это то, что стало бытием, а ничто попросту не существует. Значимо только то, что сделано, только то, что случилось, и не столь важно, как и каким образом это произошло. Из этого социального смысла вытекает и определенная метафизика, то есть представление о соотношении священного и мирского, должного и сущего, того, каким должен быть наш мир и человек, и каков он есть на самом деле. Раз есть лишь то, что есть, то это значит, что священное и есть мирское, оно здесь, оно слито с нашим миром, разлито в нем как магическая сила. Эту магическую силу можно сконцентрировать в определенных местах за счет других, ею можно пытаться управлять, её можно и нужно подновлять с помощью жертв, ритуалов и прочих магических процедур. «Магия сильнее любого оружия в мире земном» (7) отмечает современный исследователь характеризуя древнеегипетскую цивилизацию. Если бы речь шла именно о всеобщности веры в магию как оружие, то наш «каменный век» можно было бы назвать и «магическим веком», коль скоро в период железа магическое мировоззрение довольно резко сменится этическим, предполагающим определенную веру в собственные силы.
Государство в такой системе приобретает характер священной деспотии, власти царя-жреца, который концентрирует в себе магические силы, воплощает их. А если вдруг он их утрачивает, то надо его как можно скорее убить и заменить новым. Граждане этого государства - это не граждане собственно, а люди, объединенные общим магическим культом, те, кто от этой священной магической власти так или иначе зависят в своей жизни. На этой архаической основе можно было добиться довольно впечатляющих результатов развития цивилизации, как добились их древние египтяне, вавилоняне, майя, ацтеки. Они перемахнули с соответствующей магико-социальной организацией за порог цивилизации. Причем оставленные египтянами и майя пирамиды говорят о том, сколь многого может добиться цивилизация, вдохновленная верой в обретение магических сил с помощью ритуальных действий. Однако, дальше развитие цивилизации пошло под знаком нового типа оружия и созданного им нового мира, новой исторической реальности и новой онтологии - железа.
Железный век Ту революцию, которую произвело железо, в истории лучше всего выразили слова библейского персонажа Ламеха, отца Тувалкаина, который был по легенде первым ковачом оружий из меди и железа. Ламеху приписываются такие слова: «Я убил мужа за язву мне и отрока за рану мне, если за Каина отомстится всемеро, то за Ламеха в семьдесят раз всемеро» (Быт 4:18-24). За этой формулой скрывалась жутковатая реальность, которую создало распространение железного оружия. Теперь «за око» можно было взять голову, а «за зуб» - вынуть всю челюсть. Даже один воин, вооруженный железным оружием и закованный в железный доспех, мог противостоять десятку вооруженных обычным оружием и победить их. Отряд солдат в полном вооружении был способен держать в рабстве тысячи человек. Казалось, что с Железным Веком открылась эпоха неконтролируемого насилия. И в самом деле, первым делом на Ближнем Востоке возникли жестокие военные империи - Ассирийская и Нововавилонская. Народы теперь сгоняли с места, порабощали, убивали. В эту эпоху стало возможно возведенное в промышленный масштаб рабство. Но железное оружие не долго оставалось уделом немногих народов. Быстро его освоили многие народы Евразии. И возникла та ситуация, которая описана знаменитой евангельской формулой: «Взявший меч от меча и погибнет». Взявшись за оружие, лучше подумать, точно ли ты выйдешь из этой схватки живым и здоровым? Этот военный принцип обрел себе знаменитый нравственный эквивалент: «Чего не хочешь себе, того не делай другим», известный как «золотое правило этики». На более формализованном языке у Крылова этот принцип звучит так: «Я не должен поступать с другими так, как другие не поступают со мной». Он обозначает это как этику Востока. Этику уже не примитивного коллективизма, а нравственного самоконтроля, традиционных ценностей, «делай что разрешено, а остального не делай». В каком-то смысле, этика Востока - это наиболее классическое выражение пути Закона. Смысловое измерение социальной системы, соответствующее этой этике, - это измерение перехода. Важно то, как ничто стало бытием, каким образом был совершен положительный выбор в пользу того или иного состояния и события, что побудило нас выбрать именно эту, а не какую-то иную возможность из всей полноты возможностей, и каким именно образом был осуществлен выбор. Очень интересные события происходят в этот момент в метафизическом и религиозном сознании самых разных обществ. С веком железа начинается эпоха Осевого Времени, уникальный период в истории религий и философии, когда на всем протяжении от Древней Греции до Китая практически одновременно возникают величественные религиозные и философские учения - философов в Греции и Китае, мудрецов-брахманов и Будды в Индии, Заратустры в Персии, библейских пророков в Палестине (8). Этот величественный ряд развития религиозного закона завершается открытием пути Благодати, с пришествием в мир Иисуса Христа. Что было общего у всех учений Осевого Времени в социально-метафизическом плане, если не касаться их истинности? Общим было, прежде всего, открытие трансцендентного. В эту эпоху был, обнаружен и зафиксирован разрыв между сущим и должным, обнаружено, что человек живет в мире совсем не так, как хотел бы и не так, как чувствует себя достойным. Люди поняли, что лучшая жизнь где-то там и она требует определенной связи, определенного пути, определенного перехода от нашего теперешнего состояния к какому-то иному. Каждое из учений Осевого Времени видело этот переход по разному, но, вот что интересно, - вплоть до явления Христианства каждое из этих учений было высоко политизированным, видело именно в реорганизации гражданского общежития определенную дорогу к иным мирам. Вспомним какую роль сыграло в Китае конфуцианство, вспомним, что буддизм долгое время опирался на военное сословие кшатриев и власть династии Маурья, что два величайших греческих мудреца - Платон и Аристотель - учили о государстве, то есть полисе, что еврейские пророки предлагали средства нравственного очищения «избранного народа» как религиозно-политической организации. По логике Осевого Времени путь к священному может быть открыт только через упорядочение мирского и его выстраивание по определенным идеальным образцам. Как отмечает Эйзенштадт, общим для имперских и феодально-имперских цивилизаций Осевого времени «было восприятие посюстороннего мира в целом и политической сферы в частности как арены, где может быть осуществлена попытка соединить трансцедентное и земное, т. е. где можно достичь спасения» (9). В итоге все многообразие политических форм Осевого времени свелось к двум. Либо перед нами священная Империя, как в Китае, Индии, Персии, Риме, позднее арабский Халифат, религиозный и социальный центр которой, чаще всего связанный с ролью императора, является своеобразной точкой связи неба и земли. Либо перед нами греческий и раннеримский полис, то есть свободный союз рабовладельцев. Вот как объясняет связь генезиса греческого полиса с железным веком наш выдающийся историк А.И. Зайцев:
Железное оружие позволяет одному держать в рабстве многих, а это открывало путь к господству и для частного человека. Рабы могут обеспечить человеку досуг, который он может потратить на культурное развитие и соперничество с другими людьми, как это и делали греческие рабовладельцы в период культурного подъема Эллады. Эта специфика полисной организации создавала в греческих полисах достаточно специфичную ситуацию - возможность ведения свободной частной жизни и преобладание соревновательного аспекта в отношениях между членами одного общества над солидарным («агональный» характер греческой цивилизации, отмечаемый всё тем же А.И. Зайцевым). Именно эта частная свобода, возможность быть, в некотором смысле, собственным символическим центром мира, была основным условием создавшего эллинскую цивилизацию «греческого чуда». Не столько демократический строй, сколько уважение к частной жизни лежали в основе греческого социального мировоззрения: «Основным началом демократического строя является свобода... - говорится в знаменитой «речи Перикла» у Фукидида - А одним из условий свободы является - по очереди быть управляемым и править... Второе начало - жить так, как каждому хочется». «Предоставление свободы каждому жить по его желаниям», как отмечает Аристотель, характерно не только и даже может быть не столько для греческих демократий, сколько для тираний. Античный «частный человек» был, если так можно выразиться, «священным царем» для самого себя и для своих рабов. Именно отсюда, кстати, столь важная, символическая роль рабства для греков и римлян. Рабовладение было не только средством обеспечения экономической независимости для благородного досуга, но и своеобразной метафизической миссией человека античности. Господин, учили древние философы, знает благо, раб его не знает. Господин может направлять раба, значит рабство душеполезно для обоих. Эллинский рабовладелец был «путем» и для себя и для своих рабов.
Понятно, что атмосфера «греческого чуда» в её первозданном виде могла сохраняться сравнительно недолго. Греки могли защитить себя от купавшейся в золоте персидской монархии, могли проникать в нее как наемники, но по настоящему конкурировать с нею они не могли. В войне за гегемонию в Элладе Афины, Спарта и Фивы попросту истощили друг-друга, и в итоге недолгий расцвет классической Греции сменился эпохой эллинизма, когда Македонские цари, усвоив греческую военную технику и начатки цивилизации создали однако монархию восточного образца и за счет этого синтеза сокрушили Персидскую империю. На какое-то время эллины стали хозяевами почти всего Средиземноморья. И сформировалась своеобразная система масштабного и паразитического эллинства. В фактических рабов и данников греков были превращены не отдельные люди, а уже целые древние царства и народы. Посреди старинной восточной социальной структуры были разбросаны греческие полисы, с их эллинским образом жизни и частной свободой, только расцветшей от утраты свободы политической. В эпоху эллинизма начался удивительный синтез восточной священной монархии эллинской полисной свободы. Александр Македонский, Птолемей, Селевк Никатор, Деметрий Полиоркет и многие другие были священными царями для покоренных варваров и… героями для эллинов, подобными победителям олимпийских игр и мусических состязаний. Именно героическое начало служило тем мостом, который позволял полису и империи на востоке сосуществовать дополняя друг-друга. Впрочем, сосуществование это было весьма недолгим, поскольку с Запада уже надвигался новый народ, который, как и греки, обладал преимуществом полисного устройства, но по своему политическому таланту, военной организации и целеустремленности превосходил и греков, и персов и любые другие народы. Речь, понятно, о римлянах, ставших любимыми сынами Железного века. В чем была основная особенность римской культуры и цивилизации? Римляне, как и греки, были частными рабовладельцами, полностью разделявшими античный взгляд на раба и господина. Но вот только ячейкой господства для них был не «ойкос», домохозяйство, как для греков, а семья, familia. Подлинным центром мироздания для каждого римлянина был pater familiae, патриарх большой семьи, наследовавший поколениям и поколениям своих великих предков. В фамилию включались не только рабовладелец и рабы, но и сыновья, внуки, племянники, наемные работники, и, наконец, «клиенты», бедные граждане, отдавшиеся под покровительство «патрона» и за это обязанные ему преданно служить. Соответственно и римская политическая система была гораздо более патриархальной и устойчивой. В ней не было до какого-то момента непрерывного мельтешения, характерного для политической жизни греческих государств, причем не только демократических, но и олигархических. Римом управлял Сенат — собрание глав самых могущественных фамилий. А поскольку пропуском в сенат служило исполнение государственных должностей — магистратур, то римляне отдавались государственной деятельности с полной самоотдачей. Тем более, что личная религия римского патрициата была своеобразным историческим культом предков. Особым правом патриция (человека у которого есть предки) было право на восковые маски предков, которые выставлялись на всеобщее обозрение во время похорон кого-то из знатных членов рода. Глядя на эти маски, передававшие портретное сходство со всем натурализмом, каждый римлянин мог оценить — сколь древен, славен и велик был род того или иного человека. Римляне не тратили времени и фантазии на то, чтобы развивать свою религию, искусство, устраивать олимпиады и писать стихи, чем исправно занимались греки. Их всепоглощающей страстью был сам Рим, его величие и сила. Римляне первые в истории создали последовательную историческую мифологию, первые поставили в центр своего самосознания не космос, а полис. Там, где греки сочиняли рассказы про Леду и Лебедя, про Геракла и Авгиевы конюшни и не могли разобраться мифом был афинский царь Тесей, или реальностью, там римляне создали развитое историческое предание, которое и было единственным для них интересным мифом. Как отмечала выдающийся отечественный исследователь истории Рима Елена Михайловна Штаерман:
Римское мировидение тоже было, таким образом, мировидением Осевого Времени, но только там, где другие народы искали разрешения вечных вопросов бытия на пути религиозной метафизики, там римляне попытались решить вопрос оружием и человеческой доблестью. Герой, посвящающий жизнь или жертвующий жизнью ради величия Рима, вот образ «философа» и «пророка», как он виделся в Лациуме. Там где грек побеждал в состязании, там римлянин предпочитал победить в битве. Естественно, что народ с такой колоссальной энергией и колоссальной уверенностью в благодетельности создаваемого им политического порядка, народ, в котором каждый частный человек со всей энергией и предприимчивостью частного человека стремился служить res publca и совершествовать в себе гражданские добродетели, был долгое время попросту непобедим. Однако, в отличие от Спарты, Рим никогда не был тоталитарным обществом. Напротив, это было полисное общество уважавшее частного человека если он хорошо служит Отечеству. Идеалом римлянина навсегда остался Цинциннат, которого прямо от плуга призвали к власти диктатора, чтобы разбить врагов и который после победы вернулся назад к своему хозяйству. Римляне высоко ценили, по славам Тацита, свободу «думать что хочешь и говорить что думаешь». Однако если эллинистическая свобода к тому моменту давно уже выродилась в свободу частного человека, то римская свобода так и осталась свободой гражданина, совокупностью определенных прав, свободой, требовавшей некоей публичной мнифестации. Поэтому длительный кризис Римской республики в I веке до нашей эры привел не к установлению монархии по эллинистическому образцу, к которой, быть может, стремился Цезарь, а к формальному восстановлению республиканского строя императором Августом. Созданная Августом Империя была удивительным по красоте механизмом, соединявшим потребности огромной мировой державы, которая, разумеется, могла ориентироваться только на идеал восточной священной монархии, и полиса с его традиционной частной свободой. Власть Августа никогда не была властью царя, — это была власть частного человека, почитаемого как спаситель республики за его исключительные заслуги. Огромная власть, которой он пользовался, принадлежала в силу его auctoritas и была вручена ему народом в собственных народа интересах. Формально это частное лицо обладало в Риме лишь властью народного трибуна и иногда Август избирался консулом. А вот за пределами Рима и Италии, в провинциях, Августу принадлежала верховная военная власть, imperium, которая, собственно, и была основанием Римской Империи. Именно поэтому лишь в «римской» оправе стало возможно появление в нашем мире Христианства. Представим себе, что было бы, если бы христианство пришло бы в какую-либо из восточных империй? Оно было бы, скорее всего, безжалостно раздавлено, как это сделали у себя персы, либо было бы принято как всеобщая религия с насильственным принуждением ко всеобщему крещению. Что было бы, если бы Христианство появилось в классической Греции, скорее всего оно превратилось бы в одну из частных философских школ, подобных школе последователей Сократа. Лишь в Риме, где универсальная имперская организация сочеталась с уважением частной свободы Христианство могло быть осуществлено как религия исповедуемая сперва частными людьми, однако достигающая всеобщего, универсального значения и способная опереться на силу государственной власти.
Христианские апологеты смотрели, в полном согласии с античной политической теорией, на гонения как на проявление тирании. Гонения воспринимались как практика худших, а не лучших императоров, практика тех, чье имя было проклято и уничтожено сенатом после тираноубийства. Строго говоря, большинство гонений рассматривалось христианами как результат заговора - и, обычно, по факту им являлось. Составляющими элементами этого заговора были иудеи, клеветавшие на христиан везде, где могли и как только могли, языческие философы и особенно жрецы, видевшие в христианах опасных конкурентов и разрушителей их духовной монополии, и беснующаяся кровожадная толпа, которая и верила клевете о "людоедских обрядах" христиан, и желала попользоваться от разграбления их имущества и, что особенно важно, развлечься жестокими казнями. Лишь начиная с Марка Аврелия, "императора-философа", гонения некоторых императоров против христиан принимают более централизованный, осознанный и однозначный характер. Марк был приверженцем стоической философии и, однвременно, магических культов, как и большинство императоров-гонителей после него. Стоики и их «боевой отряд» - киники были исключительно враждебны христианам, это отмечают многие античные источники. А со стороны магов велась против Церкви систематическая война, продолжавшаяся весь III век. Ставший веком чудовищного и во многом загадочного кризиса империи. По сути мы можем говорить о длившейся почти полтора столетия и закончившейся победой христиан духовной гражданской войне, сопровождавшейся всеми обычными ужасами гражданской войны - политическими переворотами, грабежами, убийствами, насилием, внешней интервенцией, чудовищной деградацией хозяйственной и культурной жизни. Против христиан, добропорядочных римских граждан, была начата война со стороны магов - и там, где при Адриане и Антоние Пие царило казавшееся идеальным благоденствие, воцарилась отныне мерзость запустения.
При этом, поскольку война шла, разумеется, прежде всего духовными средствами, оружия христиане в ней не применяли, то вступил в действие тот поразительный агиополитический эффект, который Лактанций обозначил как "смерть гонителей". Не только христианские, но и языческие авторы не могли не отметить удивительный характер тех бедствий, которые обрушивались на гонителей, то неизменное военное и политическое поражение, которым заканчивалось всякое гонение. Конечно, и благоприятствовавшие христианам императоры тоже гибли в результате заговоров и мятежей. Обычно это было убийство их солдатами, представлявшими магически-милитаристскую партию. Это вполне соответствовало условиям шедшей в империи гражданской войны и анархии. Но ни один из прохристианских императоров не был позорно разбит в битве на болоте как Деций, не был унижен персидский пленом как Валериан, не утонул в Тибре как разбитый Константином Максенций, не умер в таких мучениях как Галерий и Максимин Даза. Так или иначе, именно окончательная победа христиан во главе с Константином Великим в длительной язычески-христианской религиозной гражданской войне положила основание византизму. Христианизированная власть не была властью деспота. Обращение Константина Великого было обращением частного человека, однако достаточно авторитетное и для правительственного аппарата Империи и для её граждан. Романско-христианский синтез, породивший Империю Ромеев был основан на парадоксальном сочетании этих двух начал - Православие стало всеобщим и универсальным исповеданием империи на том основании, что граждане Империи как частные лица были христианами. Имперская организация сплелась с церковной через идею тождества гражданина и христианина при первенстве церковной идентификации. Византизм был социальной проекцией Халкидонского догмата о «неслитном, неизменном, нераздельном и неразлучном» соединении совершенного Божества и совершенного Человечества в Богочеловеке Христе при первенстве божественного начала. «Бог всегда на первом месте, а человек на втором: Бог ведет, человек ведом; Бог спасает, человек спасается; Бог освещает, человек освещается; Бог просвещает, человек просвещается; Бог действует, человек содействует...» - такой формулой выражает это соотношение выдающийся православный богослов преподобный Иустин (Попович) (11).
Церковь как собрание верных и римская полития, гражданское сообщество римских граждан, ромеев, есть одно и то же. Каждый член Церкви является ромеем. Каждый ромей должен быть членом Церкви. Церковь и Империя составляют единый богочеловеческий организм, в котором империя выступает материей, а Церковь – формой, империя "телом", а Церковь – душёй. Поскольку под "Телом Христовым" разумеется не "плоть" Христова, а именно человеческая природа Богочеловека, то политическое сообщество Империи мыслилась византийцами как материальная компонента этого мистического Тела, а сакраментальное "экклезиастическое" сообщество как компонента духовная. И вся целостность этого Тела понималась как находящаяся под возглавлением Самого Господа Иисуса Христа, который мыслился и как глава духовный и как глава мирской, осуществляющий свою власть над спасенным человечеством через посредство двух сил – "священства" и "царства". Когда император Юстиниан в своем знаменитом вступлении к VI новелле, посвященной законодательной регуляции церковной жизни, говорил о "двух великих дарах Божиих" – священстве и царстве, он говорил не о "государстве" и "церкви", как привычно понимать это сегодня нам, воспитанным европейским образованием на идее Церкви как клерикально-бюрократической организации, наподобие созданной римскими папами Католической церкви. Он говорил именно о двух властях в Церкви Христовой. Духовной, вероучительной и сакраментальной, принадлежащей священству и, прежде всего, епископам. И мирской, политической, законодательной, и управительной, принадлежащей императору и всей организации, осуществляющей его imperium. Это представление, при всей его непривычности для нас, было для византийцев единственно логичным. Ведь членом Церкви человек является всецело, и телом и душей. И спасается он всецело, и телом и душей. И воскреснет он всецело, и телом и душей. А значит и усыновление Богу принимает он всецело, и телом, и душей. А значит и власть над телом, как и власть над душей должны принадлежать Церкви. Именно Церкви, но не "клирикам", каковые наоборот должны всякое житейское отложить попечение и не "пещись о столах", чтобы сосредоточиться на духовном делании. И то гражданское тело Империи, которое родилось практически одновременно с мистическим телом Церкви (для византийцев был мистически важен параллелизм установления единоначалия Августа и воплощения Христа, переписанного при рождении как житель Империи), является наиболее подходящим инструментом для жизни в Церкви и по закону Церкви. Христианизация империи при Константине была для самих христиан не скандалом, а реализацией самого смысла существования имперского порядка. Иначе повернулось дело в Западной Европе, где попытались превратить Церковь в Империю, а Благодать в Закон. Именно в этом был смысл грандиозного социально-политического эксперимента средневековья по созданию именно клерикальной империи во главе с римским папой. Однако при этом перед нами не какая-то новая эпоха, а реформированный и модифицированный железный век, над которым царит закованный в железо всадник, способный на полном скаку пробить десять шеренг пеших воинов. Новая военная организация позднего железного века становится основанием и новой социальной организации, специфичной для феодализма. Тяжелый всадник, обладающий дорогим вооружением делает невозможным даже подобие «общины равных». Лишь один человек из многих способен обладать соответствующим комплектом вооружения. При этом его подавляющее превосходство над окружающим простонародьем является и источником силы и источником слабости господства в рамках этой социальной организации. Вот как замечательно описывает тяжеловооруженного воина-крестоносца византийский историк Никита Хониат в рассказе которого перемешаны ужас и восхищение.
Тяжелый всадник, рыцарь, практически не зависит от поддержки своих собратьев, у него нет необходимости организации военного строя подобного фаланге, чтобы это господство удерживать, поэтому феодальная организация основана на индивидуалистическом начале. Но, с другой стороны, именно его одиночество исключает абсолютное господство над подданными, осуществление прав рабовладельца. Господство тяжеловооруженного феодала - это господство не над людьми, а над землей, прежде всего через механизмы сакральной верности поданных и вассалов сеньору. Такова конструкция возникшего в Европе феодализма (в Византии и других цивилизациях феодальное начало тоже проявлялось, но не было абсолютным). Это железный век, доведенный до предела своих возможностей и уже начавший их подтачивать. Прежде всего, это подтачивание происходит в метафизической сфере. Папство попыталось создать особого рода мир-церковь, которая пришла бы на смену римской мир-империи и византийской Империи-Церкви. Однако если частный человек, Папа, является не просто связью между священным и мирским порядками жизни, а полновластным хозяином священного порядка, может в одиночку отпускать грехи, переводить заслуги святых на грешников, выписывать из ада или, напротив, записывать в него, обладает догматической безошибочностью, то значит, видимо, идеальный порядок не столь уж удален от нас и вполне поддается перестройке и манипулированию из нашего мира. Блестящий анализ этого метафизического переворота был дан Алексеем Степановичем Хомяковым, который указал на прямую связь между латинским папизмом и Реформацией, бывшими не антагонистическими, а преемственными явлениями.
Век огня Средневековье, а с ним и Железный век для наиболее развитых регионов мира, заканчивается вместе с появлением огнестрельного оружия. Причем не огнестрельного оружия самого по себе, а триады из огнестрельных средств ружье-пушка-боевой корабль. Лишь тогда, когда огнестрельное оружие становится и частью повседневного обихода, и мощным средством подвижной дистанционной атаки, на смену веку железа приходит Век Огня. Теперь можно уничтожить довольно много людей, оставшись абсолютно безнаказанным.
Индейцы Америки, столкнувшиеся с искусством испанских завоевателей убивать с помощью грома, вряд ли могли впечатлиться поражающими возможностями неведомого оружия, - его скорострельность была еще крайне низкой, а пехотная тактика - несовершенной. Их поражал сам факт убийства на расстоянии с помощью грома и молнии, казалось возвращавший искусство магии и объяснимый только им. Причем безнаказанным ты до какой-то степени остаешься, даже если у противника есть аналогичное оружие. Кто стреляет первым, тот и определяет правила игры. Как пелось в английской песенке времен колониальных войн: «На любой ваш вопрос у нас есть ответ: у нас есть «Максим», а у вас его нет». Это новое изменение правил игры дает нам и соответствующую этическую революцию, колоссальный взрыв индивидуализма. Правило «не делай другим того, чего не хочешь себе» уже не актуально, теперь правильно говорить вслед за Иммануилом Кантом «поступай так, чтобы максима твоего поведения могла стать всеобщим законом». То есть, говоря проще: «делай как я». Крылов это формализует в таком виде: «Как я поступаю с другими, так пусть и они поступают со мной», если смогут, конечно, а на «нет» и суда нет. Это этика «Запада». Этика индивидуализма, эгоизма, и погоня за все новыми возможностями. Смысл западной социальной системы состоит именно в том, что ничто для нее интересней, чем бытие. Главное не то, что уже сделано и что свершилось, а то, какие еще возможности остались. Именно потенциальные и неиспользованные возможности и придают социальной системе Запада нужную мобильность и глубину. Вся она представляет собой погоню за ничто, то есть за возможностями, инновациями, еще неисследованными землями и неиспользованными ресурсами. Научный и технический прогресс предоставляют, казалось бы, небывалые возможности в сфере превращения не бывающего в бывающее. Капитализм, в основе которого лежит установка на бесконечное накопление денег, денег ради денег, чтобы с их помощью добыть еще деньги, как нельзя лучше выражает эту смысловую установку обращенности к ничто, к потенциальному без реальности (14). Генезис капиталистической системы весьма любопытен. В Европе на пороге Средневековья и Нового Времени произошло поразительное событие. Сначала, еще в Средневековье, полноценной европейской мир-империи не образовалось, вместо нее образовалась очень специфическая мир-церковь, во главе с Римскими Папами. Там накапливались, прежде всего, религиозная власть и духовный авторитет, а вместе с нею и власть финансовая, экономическая, которую папы пытались превратить в политическую. Но в политическую форму власть Пап конвертировалась плохо, в результате произошла парадоксальная вещь - папская мир-церковь и мир-империя германских императоров парализовали друг друга. И произошли две неожиданных вещи. Во-первых, начали укрепляться политические структуры отдельных наций - случай уникальный в истории, нигде больше национальные политические структуры не выдерживали длительного напора имперских. Начали консолидироваться королевства Франция, Англия, Испания, Польша, Венгрия, Чехия, Дания, Швеция. Это с одной стороны. А с другой - большое влияние получили существовавшие поверх границ структуры, которым могли бы доверять все или почти все враждующие стороны - а именно гильдии купцов и ростовщиков, базировавшиеся прежде всего в Италии. Им доверяли свои средства и у них ссужались Папы и императоры. Они осуществляли большую торговлю по Средиземному и Балтийскому морям. В Италии начали становиться первые буржуазные города государства, для которых главной целью было не приобретение территорий, а накопление торговых и финансовых богатств. И в результате достаточно долгих и любопытных исторических перипетий ситуация сложилась так, что в Европе вместо мир-империи, появление которой блокировали сперва Папы, а затем усилившиеся племенные государства, начавшие становиться национальными государствами, появилась капиталистическая мир-экономика. Она не имела ярко выраженного центра. В ходе ее истории сменились периоды гегемонии Венеции (так сказать, инкубационный период), Генуи, Голландии, Британии, и теперь мы наблюдаем близящийся к закату период устойчивой гегемонии США (15). Эта мир-экономика основана на безграничном накоплении, но уже не власти, а капитала, прежде всего денег. При этом капитализму совершенно все равно - каков источник накопления. Поэтому капиталистическая система могла накапливать и квалифицированный труд британских рабочих, получавших зарплату, и барщину польских крепостных крестьян, и труд рабов в Америке. Причем работорговля была важнейшим источником роста британского капитализма. Более менее высокотехнологичные индустриальные процессы капитализму нужны только в его ядре. Там, со временем, наряду с финансами и торговлей развилась индустриальная экономика, которая нам теперь кажется обязательной принадлежностью капитализма. Но это не так. Индустрия не породила капитализм, но позволила ему приобрести вселенский размах. При этом, поскольку никакого устойчивого центра у этой мир-экономики нет, то значительные изменения происходят в той сакральной вертикали, которая должна собирать этот мир в единое целое. Вместо идеи единственности прямого пути тут царит множественность. И вместо идеи верности вечной правде - многообразие тех путей и «формул преобразования», которые может себе позволить каждый конкретный индивид. Именно поэтому от европейцев в эпоху капитализма трудно было ожидать сооружений, сравнимых с египетскими пирамидами, да и «пора соборов кафедральных» осталась в прошлом, зато активно развивались авторская живопись, музыка и даже наука, поскольку всегда находились богатые меценаты, готовые платить или извлечь из этих вложений какую-то выгоду. И здесь наметившаяся уже в западном средневековье тенденция к новому слиянию священного и мирского приобретает свои крайние формы, формы утопии. Отныне священное вновь сброшено на землю, но не как разлитая в мире сила, не как скрытая сторона вещей эпохи архаики, а как конструирование священного мирскими средствами. Отныне ни у кого не возникает сомнения, что Царство Божие может быть построено здесь, на земле. Это тенденция Нового времени (16). Сначала она имеет еще религиозные формы, по всей Европе плодятся секты «хилиастов», уверенные, что как только им удастся захватить власть, так тут же и наступит Тысячелетние царство Христово на Земле. Но вслед за ними идут уже рационалисты, якобинцы, эволюционисты, либералы, социалисты и коммунисты, которые в Христа не веруют, зато веруют в возможность общества самостоятельно построить идеал и наконец-то зарыть пропасть между сущим и должным в бытии человека. Именно секуляризованный хилиазм становится знаменем революций Нового времени. Ведь если всё потенциальное ничто мы сможем обратить в бытие, то рано или поздно достигнем абсолютной полноты... «Великие революции можно рассматривать и как наиболее драматичные, а может быть и наиболее успешные попытки в истории человечества осуществить на макросоциальном уровне утопическое представление с сильными гностическими компонентами... - отмечает Эйзенштадт, - Для революции характерной была ориентация на будущее как центральный компонент культурной программы современности» (17). Политическим выражением этой утопии стало абсолютное государство, государство [state] как таковое (18). Государство, которое нам кажется существовавшим всегда, но которое на практике не старше XVI-XVII веков. Это государство стремится охватить всего человека как целое и дать ему избавление от всех скорбей - воспитать его, дать образование, сберечь здоровье, снабдить работой, приобщить к политической жизни, призвать в армию, а с другой стороны - защитить его от внешней агрессии, обеспечить досуг, дать на старости пенсию и спровадить в могилу с подобающими почестями. Это государство претендует даже на то, чтобы обеспечить человеку полную антропологическую реабилитацию. В начале Нового Времени провозглашается протестантский принцип «чья власть, того и вера», предоставляющий государству неограниченный контроль за религией подданных или ее отсутствием. Ведь теперь религия - это лишь один из частных аспектов общего блага, обеспечиваемого государством. «Только богатые государства были способны выдержать баснословные издержки на войны нового образца. - пишет Фернан Бродель, - Они устранят со сцены независимые крупные города... Безопасность Венеции требовала пороха самое малое на 1800 тыс. дукатов, т. е. суммы, превышавшей годовые поступления собственно от венецианского бюджета. Вот что говорит об огромности военных расходов даже когда войны не было» (19). Томас Гоббс, создав в «Левиафане» жутковатый миф о войне всех против всех, вполне точно, впрочем, отвечавший самоощущению человека жившего в эпоху гражданской войны в Англии. Столкновение эгоизмов, в интересах их же убережения от всеобщего уничтожения, требует установленного общественным договором создания единого тела, единого всечеловека, которому и передается право формировать «нравственный закон в себе», право стрелять или не стрелять, право веровать или не веровать в те или иные истины. Государство нового времени тотально, именно потому, что тотален страх человека перед подкрепленным ружьем и пистолетом эгоизмом отдельной личности и подкрепленным пушкой и несущим ее кораблем эгоизмом другого, соседнего Левиафана. Впрочем, этим Левиафанам тоже приходится устанавливать свой общественный договор - не всеохватывающий, не создающий сверх-левиафана, но устанавливающий правила поведения между этими тотальными целостностями, систему взаимоотношений между ними. Становление международной системы ведет к становлению понятия суверенитета, то есть тотального же права государства-Левиафана на своих граждан и тотальной же ответственности за них. В идее суверенитета на государство переносится представление о свободном и нравственно ответственном существе, а с самого человека часть ответственности напротив снимается. Он выступает как гражданин, то есть как лицо, которое мыслится в качестве агента своего государства даже тогда, когда находится за сотни и тысячи километров от него. Отныне он и государство связаны цепью взаимных обязательств и взаимной защиты. В сущности, только государство-state, территориальное государство, и оказалось способно, с одной стороны, обеспечить своим гражданам защиту от другого государства и другой нации, вооруженных пушками и кораблями, а с другой - обуздать самих этих граждан, вооруженных ружьями и револьверами. С появлением огнестрельного оружия индивид, который им обладает или потенциально может обладать, начинает играть в обществе значительно большую роль. Как справедливо заметили американцы «Господь создал людей, а полковник Кольт сделал их равными». Именно огнестрельное оружие является залогом становления демократии, вынуждает считаться с индивидом. А с другой стороны, государству, чем дальше, тем больше, нужны массовые армии. Значит, приходится считаться с теми, кого в эту армию призывают, и уважать их права, и мобилизовать при помощи лозунгов национализма. Век государств становится и веком наций, уже не только в общеисторическом, но и в политическом смысле слова. Это нации, которые контролируют свои государства при помощи политических систем демократического или околодемократического типа и которые сплочены общим самосознанием и мыслью о важности национальных интересов. Такая нация является, в каком-то смысле, сама для себя церковью, поскольку исходит из того, что состояться как человеку не состоявшись как члену нации попросту невозможно. В первой половине ХХ века тенденции Века Огня были доведены до предела - появились сверхскорострельные ружья - автоматы, пушки на колесах и в броне - танки, сверхкорабли, несущие летающие пушки и снаряды - авианосцы. Были до предела доведены национализм, этатизм и вера в технику, науку и социальную утопию. И все это оборвалось и довольно стремительно понеслось в никуда вместе с вспышками первых ядерных испытаний. Однако прежде чем говорить о современном, ядерном, этапе исторической эволюции человеческих обществ, надо специально сказать о России как об исторической силе, которая стала одним из двух создателей и участников этого последнего исторического этапа.
Европейская мир-экономика с самого своего зарождения стремилась охватить собой весь мир, стать действительно глобальной. Осуществлялось это за счет интенсивного военного и морского вторжения и в Америку, и в Африку, и в Индию, и в Юго-Восточную Азию, и в Китай. Везде европейцы стремились поставить под свой контроль торговые потоки, используя для этого свое превосходство на море, превосходство своих кораблей с пушками. Европейцы начали широкомасштабное пиратство против арабских, китайских, индийских морских торговцев и попросту выбили их с торговых линий. А поставив под контроль коммуникации, европейцы старались превратить весь мир в свою периферию, которая отдает больше, чем получает. Это удалось европейцам практически везде - или с помощью прямых территориальных захватов как в Индии, или с помощью навязывания вооруженной силой неравноправных правил торговли, как с Китаем. Было и несколько исключений - страны, которые либо не знали зависимости от европейцев вовсе, либо преодолели ее достаточно быстро. Пример второго - Япония, пример первого - Россия. В XV-XVI веках, когда происходило становление европейской мир-экономики, Россия была молодой мир-империей, возникшей на обломках Золотой Орды, избравшей Православие в качестве своей сакральной основы, обладавшей достаточно богатыми естественными ресурсами, созданными в период монастырской колонизации и достаточно мощной военной организацией "государева двора" в Москве. Формирование имперской доминанты в русском обществе шло постепенно - в XIV-XV веках оно больше тяготело к агиократии, созданной великими князьями, митрополитами и содействовавшими им монахами-исихастами. Созданная преподобным Сергием Радонежским система общежительных монастырей с одной стороны позволила русским в кратчайшие сроки освоить огромные северные регионы, а с другой ориентировала нацию на идеал Святой Руси, "скопления сокровищь на небесах". Именно стяжание Духа Святаго было высшим идеалом русской нации. Однако вызов запада был той угрозой, с которой приходилось считаться. Появление европейцев в России - в XV веке в качестве технических специалистов (русские в считанные годы освоили артиллерию, а Москва по прежнему остается одним из городов, в архитектуре которых наиболее чувствуется влияние итальянского Ренессанса), а в XVI-м - в качестве торговых партнеров - привело к достаточно неожиданному результату. Россия не встроилась в европейскую мир-экономику в качестве периферии, ее социальная структура не ослабла под воздействием потребностей европейской торговли. Напротив, произошла культурная и военно-политическая консолидация России. Российское государство стало привилегированным партнером европейцев, выстроив отношения так, что торговый баланс России с Европой долгое время был положительным, несмотря на "сырьевую" структуру российского экспорта. При этом государство в России приобрело, конечно же, достаточно "западнический" характер, тенденция к чему обозначилась при Иване Грозном и Борисе Годунове, и что реализовалось в полную силу при Петре I. Западнической была и элита. Столицей в XVIII веке был сделан порт на Балтике. Однако, для того чтобы улучшить свою позицию в отношениях с Европой, Россия непрерывно расширялась как империя, шло великое движение русских людей "навстреч солнца", подстегивавшееся необходимостью получения дорогих экспортных товаров - таких, как пушнина. Все попытки европейцев вторгнуться во внутрироссийскую торговлю проваливались, в частности потому, что на суше использовать пиратство как метод недобросовестной конкуренции было намного сложнее, чем на море. Русские использовали интересную особенность своей цивилизации, бывшей не морской, но и не сухопутной, а речной. Огромные пространства Урала и Сибири были пройдены на реечных судах казаками и стрельцами, вооруженными стрелковым оружием и легкой артиллерией. Это позволило русским за минимальный срок подчинить всю пронизанную великими реками Северную Евразию и не оставить никаких шансов геополитическим конкурентам. В отношениях Российской мир-империи и Европейской мир-экономики возник парадоксальный эффект - вместо подчинения России как периферии, произошло образование симбиоза двух по-разному организованных мир-систем. Экономически Россия была высокооплачиваемым "донором" Европы, политически - мощнейшей европейской державой, оказывавшей огромное влияние на дела Старого Света, присоединявшей к себе регионы, ослабленные экономической экспансией европейцев. Лишь в середине XIX века европейцы в полной мере осознали опасность для себя такого сосуществования и начали препятствовать продвижению России на Юг и Восток. В тот же период начал накапливаться эффект слишком тесной зависимости России от Европы и в экономике, и в культуре. Россия начала утрачивать свою самостоятельность, сползая на положение если не периферии, то полупериферии Европы. Революция в России, при всем чудовищно разрушительном ее эффекте для культуры и общества, для традиционного русского уклада, создала государство, которое находилось в значительной изоляции от европейской (в этот период точнее - западной) мир-экономики. Будучи организовано на антикапиталистических основаниях, оно существенно отличалось от Запада в плане культуры и идеологии, и обладало уникальной военной мощью, доказанной в последней войне Века Огня - Второй мировой. А сразу по её окончании СССР оказался способен и перейти в атомный век. Атомный век Атомный Век начался не в Лос-Аламосе и не в Хиросиме и Нагасаки, а в Сарове, тогда Арзамасе-16. До тех пор, пока атомная бомба имелась лишь у одной стороны, американцев, она оставалась всего лишь самым мощным огнестрельным оружием. Американцы и по сей день не осознали в полной мере отличие атомного оружия от огнестрельного, и на самом деле психологически и по сей день остаются в Веке Огня. Не случайно их любимые игрушки - это, по-прежнему, авианосцы. Атомный век начался тогда, когда атомное, а затем и термоядерное оружие появилось у России. Именно в этот момент возникла и начала развиваться военно-стратегическая ситуация, которую можно определить как атомный клинч. Суть этой ситуации, которая завела в тупик обычные модели войны «по Клаузевицу», войны как «продолжения политики другими средствами», характерной для Века Огня, прекрасно описал израильский ученый Мартин Ван Кревельд в книге «Эволюция войны».
Ядерное оружие нельзя применить, поскольку за это последует неминуемый ответ. Воевать без применения ядерного оружия против ядерной страны нельзя, поскольку в случае поражения она все равно его применит. Ядерное оружие против неядерной страны нельзя применить, поскольку в этом случае вмешается ядерная страна. Применять обычные вооруженные силы против неядерной страны также приходится с осторожностью. Если речь пойдет о территориальной аннексии, об изменении стратегического баланса, то немедленно вмешаются ядерные страны, и все снова зайдет в тупик. Война как таковая в принципе оказалась в тупике, в котором весело резвятся всевозможные повстанцы, террористы, негосударственные армии и так далее. Только они могут воевать относительно безнаказанно. Только мятежевойна, как определил её наш эмигрантский военный теоретик Евгений Эдуардович Месснер, является работающей формой войны (21). Большие державы так охотно использовали ее друг против друга в Холодной войне. Советский Союз поддерживал мятежевойны во Вьетнаме (и против Франции и против Америки), в Алжире, в Мозамбике, на Ближнем Востоке. Американцы, поставив эксперименты в Анголе и Никарагуа, сумели втянуть СССР в полномасштабную войну в Афганистане. Причем практически во всех случаях, когда регулярная армия великой державы оказывалась втянута в мятежевойну, она либо терпела поражение, либо не могла одержать победы. Наша победа в Чечне является в этом смысле единственным хотя бы относительным исключением. Мы сидим на пороховой бочке, но огонь пока удалось загасить. Атомный клинч является только частью того тупика, в который зашел западный путь социального развития. Практически во всем спектре хозяйствования, научно-технического развития, политических процессов и т. д. мир уперся в существование предельных технологий, то есть таких технологий, которые упираются в порог возможного, нужного и мыслимого для человека. В сфере вооружений - это возможность с помощью ядерного оружия уничтожить все человечество какое угодно количество раз. Возможность, которая абсолютно ничего не дает в плане достижения военного превосходства, поскольку такая же возможность есть и у других. В сфере информации - это перепроизводство информации, которое делает излишнюю информацию просто неусвояемой человеком, да и жизненно важная для нас информация попросту тонет в потоке информационных шумов. Хуже того, люди выходят на те технологии, которые не только обессмысливают сами себя, но и становятся для нас попросту опасными, например биотехнологии, дающие возможность перемонтировать генетический код. Остановится немного подробней на кризисе в сфере перепроизводства информации, ставящем инновационные технологии западного типа в настоящий тупик. Степень допустимых для общества изменений во многом зависит от техники передачи информации и навыков от поколения к поколению и от степени потери информации, происходящей при передаче. Чем больше информации теряется тем более консервативным будет общество, тем меньший уровень изменчивости допускает традиция. Почему это так? В обществе, где информация предается устным способом и с помощью подражания, исключительно важно передать основную информацию максимально точно и однообразно. Ритуал, трудовые навыки, основные мифы и предания, системы народных примет касающихся погоды, здоровья и т.д., должны быть зафиксированы максимально точно. Если этой точности не будет, то информация попросту утратится, а с нею будут утрачены и необходимые людям для жизни навыки и опорные ценности, зафиксированные в мифах. Не случайно, бесписьменные общества обычно выделяют целый слой людей, старейшин, в функции которых входит быть кладезями мудрости. Старик в таком обществе - это не тот, кто всё забыл, а наоборот - тот, кто всё помнит. Появление письменности позволяет людям фиксировать значительно больший массив информации и обращаться к нему многократно, прочитывать и перечитывать то, что иначе было бы забыто. Архаическая техника письменности позволяет, однако, фиксацию информационных массивов лишь в очень ограниченном числе копий. Письменно фиксируется лишь информация, касающаяся немногих (например, деловые контракты, письма и т.д.), либо наиболее существенные информационные массивы - произведения словесности, трактаты ученых и богословов. Однако, тем самым, происходит разделение двух потоков традиции, выделенных американским антропологом Робертом Редфильдом - «Большой традиции», традиции храмов и университетов, опирающейся на письменную передачу знания и «малой традиции», традиции сельских общин, сохраняющей прежние, устные каналы. Большая традиция становится источником сознательных творческих новшеств, ставших особенно интенсивными с того момента, когда в греческой, древнееврейской и китайской культуре (более всего, конечно, в первой) развивается представление об авторстве. С этого момента всякое культурное и социальное изменение, изобретение, получает свое собственное имя - теорема Пифагора, закон Архимеда, учения Платона или Конфуция, пророчества Исайи и Мухаммеда. Наряду с авторитетом автора новой идеи появляется и возможность обновления их достижений другими людьми. Появление книгопечатания, «галактики Гутенберга» как её обозначил американский социолог Маршалл Маклюэн, делает знание доступным практически каждому, кто умеет читать (22). Книга может быть посвящена практически любому вопросу и обращена к сколь угодно широкой аудитории. Появляется возможность письменно зафиксировать те знания, которые столетиями передавались устно, и разработать, опираясь на доступность этих знаний, новые технологии, учения и системы. Теперь инновации могут быть применены ко всей совокупности человеческих навыков, ибо полному забвению не может быть подвергнута даже самая незначительная, даже самая экстравагантная из человеческих идей, если она выражена в книге или публикации, вышедшей хотя бы в нескольких экземплярах. Причем любая из этих идей может быть неожиданно актуализирована спустя несколько десятилетий и даже столетий, когда «переоткрываются» произведения ставших неожиданно созвучными новым временам авторов. «Традиция библиотек» создает своеобразное среднее течение, снимающее противоположность большой и малой традиций. Появление в конце XIX века сферы «медиа», - сперва фотографии, затем кинематографа, звукозаписи и радио, наконец, в средине ХХ в. - телевидения, делает возможным закрепление и передачу практически любой информации, - движения, звуков, случайных фраз и неожиданных ракурсов. Тот же Макклюэн, которому принадлежит классическое исследование «Понимание медиа» (23), предполагал, что со временем будут передаваться даже запахи. Тем самым, инновационная компонента общества приобретает абсолютное доминирование над консервативной, поскольку медийное поколение свободно от страха перед несохранением информации, оно уверено в том, что практически вся его жизнь может быть зафиксирована на фото и кино пленку, записана на магнитофон, а значит не страшно и изменяться. Мода становится ценностью ради самой моды, а новшество ради новшества. Они вносят понятие «тенденции года» и даже «тенденции сезона»... Формирование «цифровой» информационной среды, прежде всего - Интернета, доводит эту тенденцию временного дробления самого себя до, казалось бы, абсолютной степени. «Блогер», то есть тот, кто ведет открытый дневник в Интернете, может хоть ежесекундно фиксировать свои настроения, чувства, мысли, помещать свои изображения и видеозаписи. Обычно этот информационный поток еще и открыт для оценки и комментирования другими людьми. Более того, современный автор может раздваиваться, расстраиваться и так далее, создавая сколько угодно «виртуальных» персон, формировать ложные информационные потоки, фиксировать псевдособытия. С переносом такой тенденции на всю человеческую историю связано появление феномена «фоменковщины», то есть представление о том, что традиция письменной эпохи является фальсификацией, розыгрышем, и построение на этой основе всевозможных альтернативных исторических концепций, являющихся чисто фантастическими, созданием псевдоисторий состоящих из пседособытий. Замечательный образ катастрофы, вытекающей из перепроизводства информации, дан Е.Э. Месснером, причем относится он именно к военной сфере:
Мы можем развивать технологии, которые изменят пути достижения предельного барьера - развивать новую энергетику, изобретать новые материалы, можем улететь на Марс, начать летать на всяких фантастических флаерах вместо езды на автомобилях, но все это уже будут пляски под крышей, которую установили предельные технологи. В той же военной сфере можно попытаться разоружить противника быстрее, чем он нанесет ответный удар. Американцы, следуя своей западной логике, так и пытаются сделать, развивая ПРО. Но все это шулерство сработает только против слабого, только в случае если Россия будет держать свой ядерный потенциал на минимальном уровне и плохо за ним ухаживать. Против сильного противника все эти хитрости не сработают. Все это я разжевываю настолько подробно, чтобы стала яснее та философия, к которой нас подталкивает ядерный век. Ни о каком «прав тот, у кого револьвер быстрее» тут уже не может идти и речи. Опередить противника нельзя, можно только помешать опередить себя. Вновь, как и в железную эпоху, наступает время сдерживания, но только уже не по принципу «не делай другому», а по принципу «не дай сделать с собой». Как писал не только выдающийся завоеватель, но и прекрасный поэт, основатель империи Великих Моголов хан Бабур:
В классификации Крылова это четвертая этическая система, обозначаемая как Север: «Как я не поступаю с другими, так и другие не должны поступать со мной». Крылов справедливо замечает, что ранний, примитивный этап этой этики сводится к «не пущать». «Чего я не делаю, того пусть и другие не делают», что ведет к распространению всевозможных уравнительных запретов, довольно неэффективных. Сейчас именно такая эпоха и именно с помощью этих неэффективных инструментов простого сдерживания люди будут пытаться какое-то время бороться с возникшими предельными проблемами. Сколько за последние полвека накопилось режимов нераспространения, ограничения, контроля и т.д. и насколько они мало выполняются - трудно себе даже представить. Однако, суть этой этической модели совсем не в том, чтобы мешать другим делать то, что хотят они, а в том, чтобы препятствовать сделать это с собой. «Пусть все, но не я». На уровне смыслов социальной системы эта модель соответствует селекции, то есть четкому и недвусмысленному отбору, различению бытия и ничто, различению необратимому. Смысловая матрица здесь устроена по модели: как бытие стало ничто, каким образом и почему было отвергнуто то, что отвергнуто. Снова важную роль играет выбор, но это не столько выбор, сколько отказ. Быть против чего-то, исключать определенные возможности как отвратительные, неэтичные тут в чем-то даже важнее, чем быть «за». Причем исключать эти возможности приходится не «вообще», - навязать кому-то своё «вообще» тут будет вряд ли возможно, а для себя: «я», или «мы» «в этом не участвуем», даже если на этом свихнулся весь свет. Мы согласны быть белыми воронами, только бы никто не лез к нам воронье гнездо, а если кто нас обидит, тот три дня не проживет. Проблема - проблема псевдоинформации, псевдознания, масштабных письменных и визуальных фальсификаций в медиа и Интернете, фактически разворачивает прежнюю тенденцию к абсолютному господству инновации над консервативным сохранением. Проблема верификации, подлинности информации, ставит на новом уровне другую проблему, которая всегда была для традиции важнейшей - вопрос о селекции, отборе необходимых для передачи культурных достижений. Каждый человек стремится передать своим потомкам себя и своё, свою идентичность и свои достижения, это относится и к обществу, на этом основан феномен традиции. Однако никто не хотел бы передавать от поколения к поколению не себя и своё, а мусор, накопленный им и накопившийся вокруг него. Тут же поворачивается и метафизическая ориентация обществ, которые уперлись в атомный предел. Ни о каком утопизме здесь уже речь не идет и идти не может. Возможности социального совершенствования, строительства рая на земле, уже закрыты, поскольку виден край для этого совершенствования и ничего райского на этом краю нет. А значит, как и в сфере этики и социальных смыслов, в сфере метафизики нам приходится возвращаться к моделям Осевого Времени, но с обратным знаком. Если прежде священное было трансцендентно мирскому и открывало себя в мире через определенную связь, то теперь приходится скорее говорить о том, что мир трансцендентен священному, что ему приходится быть активным субъектом, который прорывается на встречу Откровению, конструирует для себя свое будущее в неких священных координатах.
Иже не иде на совет нечестивых... И вот тут мы сталкиваемся с той самой развилкой, которую обозначили в самом начале. Помимо пути Закона, который вместе с предельными технологиями зашел в тупик, перед нами есть две дороги, «путь Жизни и пусть Смерти, и различие между ними большое», как говорится в древнехристианском тексте «Учение двенадцати апостолов». У нас есть выбор между путем Благодати и путем Мятежа. Которые оба срывают замки между священным и мирским, имманентным и трансцендентным. Но вот только срывают они их совершенно по-разному. В случае пути Мятежа мы переходим к тому, что небезызвестный Фрэнсис Фукуяма назвал «наше постчеловеческое будущее». Мы стараемся обратиться к той самой альтернативной онтологии, которую выстраивает «отец лжи и человекоубийца искони». Мы пытаемся снять с себя те самые «смирительные рубашки», которые для нашей же пользы одел на нас Господь. Мы превращаемся в нелюдей, которые думают, что являются «люденами», обладают некими магическими способностями, могут произвольно манипулировать реальностью. «Религия будущего», предсказанная о. Серафимом (Роузом) будет развиваться во всем многообразии её форм, не сводясь только лишь к оккультным учениям «Эры Водолея» (25). Причем этот соблазн будет тем больше, что мир потихонечку начнет поддаваться (ведь эти возможности в нем и в самом деле имеются, просто замки навешены крепкие) и освоение этих возможностей сперва будет казаться заводящим не слишком далеко. Другой путь, путь Благодати, это активное обращение к духовной традиции, к уже данному нам Откровению о Спасении, принесенном Иисусом Христом, и о стяжании Духа Святаго, как завещал нам преподобный Серафим. Причем это стяжание тоже в какой-то момент выводит нас на неизвестную нам прежде онтологию, но совсем другим путем, путем законным, царским, и, при этом, узким и тернистым. Ведь вспомним о том, что святые могли реально делать все то, на что претендуют и претендовали всевозможные маги, начиная со знаменитого Симона Волхва. Но одни это делали силою веры, другие - силой бесов. Первое духовно безопасней, зато второе кажется что проще. И вот здесь и нам, русским, и всем нациям на земле, предстоит главный выбор, главная смысловая селекция. Либо сказать «Да» пути Мятежа и «Нет» пути Благодати, либо все-таки сделать наоборот. И в зависимости от этого выбора будут дальше развиваться события. Выбор большинства наций, в общем-то, предопределен - западная логика «расширения возможностей» тянет на путь Мятежа как в омут, ведь он и обещает расширение возможностей до практически немыслимых границ. Выбор России, выбор Севера, в общем-то, не предопределен, поскольку у нас с одной стороны есть традиция, православная традиция, насыщенная православными ценностями традиция. Это с одной стороны. А с другой - есть логика соревнования с Западом, которая нас может подтолкнуть на второй путь из страха упустить что-то, что есть у них. Это понятный и знакомый страх любой нации, которая втянута в «догоняющую модернизацию». И вот здесь очень важно понимать логику эпохи, которая требует не расширения возможностей до беспределья, а ясного и ответственного взвешенного выбора. Безусловно, этот выбор очень тяжел. Можно вспомнить знаменитое размышление отца Андрея Кураева из работы «О нашем поражении»:
Не принять ту онтологию, которая может открыться и обязательно откроется на пути Мятежа - это само по себе религиозный подвиг. Но сегодня, в отличие от середины 1990-х, когда отец Андрей писал цитированные строки, у нас есть несколько больше надежды на прорыв к Абсолюту из взбунтовавшегося против Бога мира не поодиночке или малыми группами, а все-таки организованной колонной с надежным боевым охранением. Мы можем рассчитывать сделать свой выбор в пользу пути Благодати не только как индивиды, но и как нация. И Атомное Православие как идеология говорит именно об этом, о необходимости защиты с помощью предельных технологий, которые, на самом-то деле, на кривой козе не объехать, именно этого предельного выбора нации в пользу святости.
Последняя война Напоследок у нас остался вопрос о тех политических системах, которые возникают в Атомный век, которые продуцируются и северной этикой и эсхатологической метафизикой. Уже сегодня очевидно, что абсолютное государство, каким мы его знали и любили с XVI века, попросту распадается, поскольку перестает справляться с важнейшими военно-политическими функциями. Для страны, не обладающей мощным ядерным потенциалом, такое государство попросту не нужно, поскольку все равно не может защитить от ядерной угрозы, не обладает суверенитетом. Для ядерной державы оказывается в каком-то смысле ненужным столь громоздкое государство, поскольку для обслуживания ядерного оружия на самом деле нужно гораздо меньше людей и производственных мощностей, чем для содержания обычных вооруженных сил. А с другой стороны, даже громоздкое государство оказывается почти беззащитным против мятежевойны, против терроризма и родственных ему форм. Причем чем дальше, тем больше оно будет расшатываться под их ударами. Государство должно будет перестать претендовать на всецелого человека, на то, что оно может дать ему все необходимое от люльки до гроба и даже загробной жизни. Но как только оно перестанет на все это претендовать, то оно тут же начнет расползаться и уже расползается под давлением этнических мафий, транснациональных корпораций, меньшинств, групп давления, террористических организаций и всего прочего, что скопом записывается в «последствия глобализации». Скорее всего, большинство государств мира превратится в высокотехнологичные крыши, которые ядерным оружием прикрывают определенную совокупность сообществ, структур и мафий. Возможно, они сами превратятся в государства-корпорации, которые будут заинтересованы в продвижении в «постчеловеческое будущее», в отличие от сегодняшних государств, скатывание в это будущее пока сдерживающих (27). Но это всё перспективы для государств, которые так и откажутся от выбора пути и превратятся из субъектов в объекты или для тех, кто выберет путь Мятежа, хотя в пределе путь Мятежа ведет, как мы прекрасно знаем, ко всемирной империи антихриста. А каков же будет путь Севера, путь России если она все-таки выберет путь Благодати? Этот путь, как мы уже отметили, не противоречит пути Закона, не требует отказа от государственности и нации, напротив, как говорит пример Византии и Православной Руси, он предполагает достаточно сильную государственность, охраняющую для людей возможность стяжания Благодати как способа полноты антропологической реабилитации, обретения полноты человечества и богочеловечества. Это государство нужно, таким образом, не как реализация утопии посюсторонней комфортной жизни, а как средство защиты сделанного нами предельного выбора от возможных военных и ментальных угроз. Особенностью Атомного Века является то, что в условиях атомного клинча все большую роль начинает играть война сознаний, попытки подорвать боевой дух соперника, его политическую целостность, сознание своей идентичности, образ себя. Это попытка навязать нам чуждые смыслы и заставить сделать неправильный выбор. Пока атомный клинч сохраняется, пока в результате таких вот косвенных ударов одна из сторон не теряет военный паритет, война ведется, прежде всего, смысловыми средствами. И поэтому наряду с традиционной военной защитой современное русское государство должно обеспечивать нации смысловую защиту, защиту от ментальных угроз. Если в области предельных военных технологий нам надо просто не терять уровня, эффективно поддерживать ситуацию атомного клинча, то в области смысловой защиты нам нужно отстраивать ситуацию практически с нуля. Страшнейшая катастрофа нашей страны в 1990-е годы была связана именно с тем, что советским государством защита смыслового суверенитета была упущена и провалена, что вполне естественно для системы, основанной на типичной утопической идеологии Века Огня и не справившейся с вызовами Атомного Века.
Современная ситуация на этом поле в России может быть описана практически в тех же терминах, в каких описывались национально-освободительные войны в Китае или во Вьетнаме и других странах, ведшиеся в традициях партизанской войны по Мао Цзэдуну и Че Геваре. Национальные партизаны сперва прочно обосновались на периферии смыслового поля, добились истощения и самодискредитации оккупационных сил, в данном случае - прозападных либералов, а затем начали глубокий рейд на центр смыслового поля, сейчас уже вплотную приблизившийся к столице. В результате этой национально-освободительной войны сознаний сегодня уже фактически вырабатывается новый образ, новый тип властвования, который я предложил именовать смыслократией. Смыслократическая элита вполне способна будет служить приводным ремнем традиционной для России политической системы, которую можно обозначит как национальное самодержавие и для которой не столь уж принципиально, будет это президентская республика с элементами демократии, соборная монархия или что-то еще. Суть смыслократической элиты - в контроле над выбором, над смысловой селекцией и защита предельного выбора нации от возможных попыток ее искажения. При этом важным свойством смыслократической способности является возможность нелинейно и не причинно влиять на события, если огрублять, то можно сказать, что это способность вызывать или, напротив, блокировать определенные события и процессы силой мысли, иногда даже не выраженной в слове. И вот здесь есть тонкая опасность, в которую ни в коем случае нельзя скатиться. Смыслократия очень похожа на магию, к которой будут обращаться нации, выбравшие путь Мятежа. Возможно, она отчасти будет захватывать те возможности в мироздании, которые будут вскрываться по мере эсхатологического расшатывания наложенных на мир ограничений. И по этой линии очень легко будет скатиться к изменению предельного выбора, к выбору в пользу пути Мятежа, в пользу вступления на «постчеловеческие» рельсы. И для тех, кто представляет наше смыслократическое сообщество, сегодня такая опасность, такой риск исключительно высоки. Нам и в самом деле хочется увидеть русских сильными и могучими сверхлюдьми, забыв о том, что это будут уже не люди, а нелюди. Поэтому новая русская государственность, направленная на конструирование русского будущего как эсхатологического перехода к Абсолюту, не может быть смыслократией в чистом виде. Она обязана быть дополнена агиократией и агиополитикой, то есть непрерывным обращением к священным символам, священным реальностям и непосредственной помощи святых. Именно такова была практика и Византии, и Православной России, основанная на интенсивнейшем привлечении благодатной помощи власти и на изощренных агиополитических процедурах (28). Надо помнить, что никакая самая совершенная человеческая система не полна, поскольку принадлежит она к падшему миру. Тем более она неполна в тот момент, когда напряжение между путем Благодати и путем Мятежа становится максимальным. Поэтому с уверенностью можно сказать, чтоб без агиополитики, без прямого участия и живых и отошедших ко Господу святых в управлении нашим государством мы ничего в этой реальности Атомного века не добьемся. Именно поэтому я в самом начале сформулировал мысль, что не только без великодержавности мы не сохраним Православия, но и без Православия мы не сохраним великую державу. Речь тут не только и не столько о Православии как о социальной реальности, сколько как о благодатной живой силе, способной сокрушить наших врагов. Геополитика этой грядущей православной державы предельно точно обозначена Вадимом Леонидовичем Цымбурским как геополитика «Острова России», то есть геополитика селективной выделенности из мира, исповедания принципа «Пусть все, но не я» (29). Другое дело, что границы этого Острова России, на мой взгляд, более динамичны, чем это представляется Цымбурскому. Это могут быть и границы исторической России-СССР, и даже более широкие границы. Но Россия должна быть готова и к критическому сжатию. Правда, не столько под воздействием сепаратизма и прочих стихийных сил, с которыми русской смыслократии и агиократии вполне по силам справиться. Речь идет о последнем вызове, последней угрозе торжествующего мирового Зла, перед которым может не устоять даже великая православная Россия. В этом случае сбудется предсказание преподобного Серафима о канавке Божией Матери в Дивеево:
Остров Россия может в конце времен сжаться и до этого клочка земли, огороженного канавкой. Но эта канавка будет поистине «до небес высока», поскольку на небе она будет упираться в тысячи и миллионы русских святых, населяющих Царствие Небесное и защищающих оттуда Русскую Землю. То последнее поражение, которое пророчит Откровение пути Благодати в этом мире, будет, на самом деле, последней и величайшей победой. И напротив, победа на путях Мятежа обернется для всех «победителей» тягчайшим поражением. Как пел приснопоминаемый Александр Непомнящий: И будет Hюpнбеpг обязательно Примечания: 1. Текст лекции, прочитанной в городе Сарове 14 июня 2007 г. сотрудникам Федерального ядерного центра, опубликован на сайте rus-proekt.ru 25 июня 2007 года. Текст приводится с существенными изменениями и дополнениями. 2. Несмелов, Виктор. Наука о человеке. Т. 1. Опыт психологической истории и критики основных вопросов жизни. СПб. 2000 с. 223 3. См. Поршнев Б.Ф. Контрсуггестия и история. Элементарное социально-психологическое явление и его трансформация в истории человечества // История и психология. М., «Мысль», 1972. С. 7-35. Текст этой работы также легко доступен в Интернете. 4. Дьяконов И.М. Пути истории. От древнейшего человека до наших дней. М., «Наука», Изд. фирма «Восточная литература», 1994. С. 13 5. Формирование ойкумен и выделение в них цивилизаций-лидеров, за которыми подтягиваются остальные народы, рассмотрено автором в одном из разделов работы Холмогоров, Егор. Русский националист. М., «Европа», 2006 С. 363-371, а также в работе Холмогоров, Егор.Модернизация и сверхмодернизация // Северный Катехон. № 2. С. 16-21 6. Крылов К.А., Крылова В.И. Поведение. М., «Педагогический поиск». 1997. Работа более доступна в Интернете, в частности на сайте К.А. Крылова traditio.ru. 7. Древние цивилизации. М., «Мысль», 1989, с. 50 8. Понятие «Осевого времени» введено немецким философом Карлом Ясперсом (см. Ясперс, Карл. Смысл и назначение истории. М., Издательство политической литературы, 1991). Конкретный историко-социологический смысл, связанный в различии метафизических и символических ориентаций архаики, Осевого времени и Нового времени придан этому понятию в работах израильского социолога Шмуэля Эйзенштадта. См. Eisentadt S.N. (ed.) The Origins and Diversity of Axial Age Civilizations. Albany, N.Y.: SUNY Press, 1986; Эйзенштадт Ш. Революция и преобразование обществ. Сравнительное изучение цивилизаций. М., «Аспект-пресс», 1999. 9. Айзенштадт С.Н. Цивилизационные измерения социальных изменений. Структура и история // Цивилизации. Вып. 4. М., МАЛП, 1997 С. 25 10. Зайцев А.И. Культурный переворот в Древней Греции VIII-V вв. до н. э. СПб., Филологический факультет СПбГУ. 2001. С. 59-60. 11. Преподобный Иустин (Попович). Догматика Православной Церкви: Пневматология. М., Издательский Совет Русской Православной Церкви, 2007. С. 12 12. Никита Хониат. История со времени царствования Иоанна Комнина. Т. 2. [Царствование Исаака Комнина. Кн 2. Гл. 7]. Рязань. «Александрия». 2003. С.65-66 13. Хомяков А.С. Сочинения в двух томах. Т. 2. Работы по богословию. М., 1994. С. 42-45 14. Непревзойденный анализ сущности Капитализма как всемирно-исторического явления содержится в работах А.И. Фурсова и, прежде всего, Фурсов А.И. Колокола истории. Ч. 1. М., ИНИОН, 1996 15. См. анализ динамики капитализма и циклов накопления у Арриги, Джованни. Долгий двадцатый век: деньги, власть и истоки нашего времени. М., «Территория будущего. 2007 16. Подробный анализ символической и метафизической ориентации революций Нового Времени см. Эйзенштадт Ш. Революция и преобразование обществ... 17. Эйзенштадт Ш. Революция и преобразование обществ... С. 30. 18. Анализ генезиса и особенностей современного государства-state см. Ван Кревельд, Мартин. Расцвет и упадок государства. М., «Альпина Бизнес Букс», 2006 19. Бродель, Фернан. Материальная цивилизация, экономика и капитализм XV-XVIII вв. Т. 1. Структуры повседневности: возможное и невозможное. М., «Прогресс», 1986 С. 418-419 20. Ван Кревельд, Мартин. Трансформация войны. М., «Альпина Бизнес Букс», 2005 С. 30-31 21. Месснер Е.Э. Всемирная мятежевойна. М., «Кучково Поле», 2004. См. также подробнее о феномене мятежевойны работу «Партизаны порядка» в настоящей книге. 22. Маклюэн, Маршалл. Галактика Гуттенберга: становление человека печатающего М., «Академический проект», 2005 23. Маклюэн, Маршалл. Понимание медиа: внешние расширения человека. М., «Кучково поле», 2007 24. Хочешь мира, победи мятежевойну! Творческое наследие Е.Э. Месснера. Российский военный сборник. Вып. 21. М., «Военный университет», «Русский путь», 2005. С. 85 25. Иеромонах Серафим (Роуз). Православие и религия будущего // Приношение православного американца. М., 2003. С. 245-422 26. Диакон Андрей Кураев. О нашем поражении. СПб., "Светлояр", 1999. Стр.85-86. 27. Фурсов, Андрей. Корпорация-государство. Доклад на заседании клуба «Красная площадь» [http://www.intelros.ru/index.php?newsid=124] 28. См. также раздел «Армия Апокалипсиса» в книге Холмогоров, Егор. Русский националист. М., «Европа», 2006. С. 392-413 29. Цымбурский В.Л. Остров Россия. Геополитические и хронополитические работы. М., «РОССПЭН», 2007 Опубликовано: Русский обозреватель. 31 августа 2008 г. Публикуется на www.intelros.ru по согласованию с автором
|
30 марта 2011 | Рубрика: Интелрос » Рейтинг » Рейтинг 2008-2013 » Материалы рейтинга "СОФИЯ" |