Кто осуществит новую сборку мира?

И верные, и ошибочные идеи экономистов и политических философов
гораздо могущественнее, нежели принято думать.
На деле мир подчиняется почти исключительно им.

Джон Мейнард Кейнс

Мы наш, мы новый мир построим…

«Интернационал»

Мир ХХ века – время трансформации, поражающей многообразием форм творчества и пестротой прочтений истории. Отсюда закономерный интерес к вопросу о движущих силах процесса, его классовой геометрии, о субъектах и мотивах перемен.

Интерес к теме проявлялся на протяжении всего прошлого столетия, причем в широком диапазоне, включая изучение политической мифологии, раскладывание элитных пасьянсов, конспирологические штудии, эволюционистские фантазмы… И все это разномастное интеллектуальное хозяйство оказалось в свою очередь преддверием головоломки XXI века – перипетий, связанных с опознанием и описанием постсовременного актера, который осуществляет новую сборку мира.

В данном тезисе при ближайшем рассмотрении содержатся по сути три позиции. Во-первых, очевидный вопрос об актуальном субъекте исторического действия (неклассическом операторе перемен). Во-вторых, тема социальной новизны (а еще точнее, сотворения новой конструкции мира). И наконец, в-третьих, процесс умного действия ( собирает, а не просто возится с кубиками).

В чем, собственно, проблема? Перемены, вроде бы, всегда озадачивают: они смещают траектории, путают картографию, меняют очертания пути – история есть перманентное обновление человека. Однако сегодня ощутим прямо-таки форсаж истории: век большого транзита идет на смену веку-трамплину. На планете разворачивается революция, о которой говорили и писали на протяжении как минимум тридцати-сорока лет, но которая все более выходит за предустановленные трактатами рамки. Революция – «постиндустриальная», «информационная», «глобальная», оказывается многомернее, масштабнее, сложнее, нежели предлагавшиеся определения и модели. К тому же ее горизонт подвержен интенсивной мифологизации, вольной или невольной.

« Как океан объемлет шар земной, так наша жизнь кругом объята снами». Человечество обитает на кромке между прошлым и будущим: в мире на берегу, расположенном меж сушей и морем. Блуждая по холмистому ландшафту береговой культуры, мы зачарованы ее пестрой, подвижной эклектикой. Однако всякое исследование новизны, инакости, «распаковывание» образа грядущего таит в себе неизбежный парадокс. Очевидно, что в дискурсе, раскрывающем лики прикровенного, востребованы смена стиля, инновационная грамматика, удачно пойманная вибрация. Тем не менее, на практике слишком часто открывающиеся пейзажи и горизонты приходится обозначать при помощи привычных слов, шаблонов, устаревающих на глазах понятий либо просто метафор при явном дефиците адекватной категориальной лексики.

И еще одно обстоятельство заслуживает упоминания. Дабы ясно увидеть перспективу – даже не просто увидеть, но верно оценить, опознав очертания истинного горизонта среди калейдоскопа клубящихся миражей, а затем спланировать и осуществить процесс преадаптации к перманентно зыбкому миру прибоя, – необходимо внимательно всмотреться также в историческую ретроспективу. Чтобы в какой-то момент, охватив мысленным взором весь диапазон, постигнуть целостную генетику процесса.

Итоговая же цель рассуждения – отыскание антропогенов и социогенов будущего, то есть своеобразных реперных точек, альтернативных общественных доминант, движущих сил, носителей духа истории и ее генеральной идеи. В общем, тех существенных элементов, без которых затруднительно создание картографии перемен – рабочих чертежей новой сборки мира.

Субъект перемен

Субъект перемен понимается здесь как идеальный тип и одновременно как деятельная организованность, то есть косвенно исследуются его этика и политика, а рассматривается он исторически и эмпирически.

В узком смысле это тема актуальных элит, в широком – предельных социальных организмов, в том числе человека, который институализирует себя. Иначе говоря, класс-гегемон нового мира – это предположительно самоорганизация автономно мотивированной, открытой переменам элиты, включая влиятельных «хозяев капитала и знаний», способных к активному представлению (выстраиванию) геометрии/ландшафта будущего в условиях перманентно неопределенной среды.

Истоки современной версии правящего класса видятся в далеко не сегодня возникшей коллизии между «владеть» и «влиять», «иметь» и «управлять», «обладать» и «контролировать». Состав данной страты есть производное от известных субстанций noblesse de robe («дворянство мантии», франц.) на Западе и мандаринов, капитанов кастового строя на Востоке. Но сегодняшняя композиция «менеджеризма» уже не столь монотонна: в полифоничную смесь входит много разнообразных компонентов, не исключая острые специи амбициозных суверенов, влиятельных трикстеров, социальных реформаторов и революционеров.

Этот сотканный из различных нитей класс-гобелен в специальной литературе ХХ века обозначен как многоликий «новый класс»: политическое и административное сословие, состоящее из субклассов экономических и политических управленцев, судейских и литераторов, касты организаторов и научно-технической интеллигенции, многоликих экспертов, творцов и держателей культурного капитала, меритократов и бюрократов.

Его генетика имеет несколько источников. Одна, весьма прерывистая, пунктирная, едва заметная линия идет от времен идеократии и господства жреческого сословия. Другая, гораздо более определенная, прочерчивает пространства истории от зарождения корпораций свободных искусств, являясь производным того же социального инкубатора, который породил и буржуазию, то есть городской культуры западного мира второго тысячелетия. Собственно говоря, речь идет о двух кластерах городских жителей (этих буржат): держателей «высоких» и «низких» технологий, материального и нематериального производства, оперирующих вещами, деньгами, знаниями, властью.

К данному источнику добавляются также – в разных местах и в различной пропорции – « блуждающие элементы культуры»: примеси восточного политического (« аппаратного») строя ( power-based societies ) с его специфической культурой управления и сложной, разветвленной иерархией управленцев. « Люди аппаратного государства это правящий класс в самом прямом смысле слова, а остальное население составляет второй основной класс – управляемых». (Карл Виттфогель, «Восточный деспотизм. Сравнительное изучение тотальной власти», 1957 год).

Становление современного мира, этапы его пути от мира античного представляют собой состязание футуризма и архаики. Европейской цивилизацией был пройден длинный трек между гибелью прежней культурной среды в ходе переселения народов, через гегемонию иерархий и систем вассалитета к рождению городского сообщества (коммуны) – этого исторического оппонента сословной власти. И наконец, современность оформилась как торжество национального государства, как власть горожан (буржуа), зафиксированная в примате экономического строя.

Национальное государство сформировалось на волне перманентной городской революции, возвысившей буржуазию (бюргеров, то есть изначально тех же горожан), и демократизировалось в ходе последовавшей за индустриальным ростом революции масс, создавая институты представительной демократии и утверждая публичность политики. Данная энергетика была противопоставлена миропорядку сословного строя. Затем совокупный правящий класс – обуздывая и подчиняя вырвавшуюся в ходе революции масс стихию (намереваясь сохранить за ней скорректированные «представительские», то есть во многом вторичные, если подчас не прямо декоративные, функции) – совместными усилиями элит пытается установить новый баланс власти, повышая при этом ставки класса политического и шире – всего управленческого сословия. Конъюнктурная формула подобного компромисса несла в себе, однако, генетику и зародыш иного строя.

Эскизный, смутный и двусмысленный образ Нового мира забрезжил где-то на пороге ХХ века. И по мере продвижения в будущее все зримее становился контур будущего глобального града: мира транснационального, интернационального, космополитичного… Трансграничного общества корпораций – как в современном, так и в прежнем значении этого термина – населенного собственными духами истории, свободно оперирующего культурным капиталом и прочими нематериальными активами.

Но разве только правящее сословие, политические контрэлиты или экономически детерминированные классы меняют мир, соучаствуя в процессе производства новой субъектности? Как определить, к примеру, в этой логике церковь – собрание христиан или совокупность членов глобальной уммы, доказавших свою способность радикально преображать мир индивидуальным и соборным самостоянием в прочтении и утверждении истины?

Наконец, новый глобальный мир это еще и рост численности, и смешение земного населения, вселенское переселение народов, переплетение систем ценностей Запада и Востока, социокультурная химера, сместившая, но не соединившая культурные коды, несущие в себе различные мотивации, хронотопы, представления о миропознании и миростроительстве, историческом и политическом целеполагании.

Новые элиты

Хроника становления новых элит – иначе говоря, элит, чей генезис прослеживается уже по эту сторону кризисного рубежа традиционных военных элит Европы (уходящих корнями в круг варварских королей, в баснословную генеалогию «меровингов и каролингов», а то и в римское патрицианское наследие), и существование которых так или иначе связано с феноменом городской (буржуазной) культуры, – состоит из нескольких глав.

Новые политические элиты формируются как устойчивая социальная общность в городской среде Италии XIII – XV веков в процессе борьбы гвельфов и гибеллинов. Борьбы, в ходе которой сторонники коммунальной революции и власти магистратур, объединенные в основном в рядах гвельфов, переживают собственное размежевание на гвельфов белых и черных. Между тем социальная и политическая аура городской революции распространяется по всей Западной Европе, концентрируясь преимущественно в торговых ареалах и морских терминалах (наподобие территории Соединенных провинций). Знаком же признания статуса новой страты старой элитой Европы является, пожалуй, вхождение членов флорентийского рода Медичи в королевские и владетельные брачные союзы.

Однако более характерным пометом влиятельного сообщества стала «аристократия денег», сформировавшаяся в Англии в XVI – XVII веках после аристократического мора предшествовавшего столетия в ходе Столетней войны и особенно истребительной войны Алой и Белой Роз, смутных времен утверждения новой династии и затеянной вскоре религиозной реформации. К тому же пришедшие к власти династии Тюдоров, а затем и Стюартов практиковали фактическую продажу титулов, что сказывалось на составе аристократии и характере знати в целом, породив страту «нового дворянства», активно соучаствовавшего в предпринимательской деятельности. И все же реально новая элита как класс сформировалась и сплотилась в ходе Гражданской войны, в пертурбациях Английской республики, исторического консенсуса Славной революции.

В чем-то схожий генезис имеет «вирджинская аристократия», связанная с отцами-пилигримами, по сути спроектировавшими свой « град на холме» (Джон Уинтроп, 1630 год) – Новый Свет, « объединившись в гражданское политическое сообщество для установления более совершенного порядка» («Мейфлауэрское соглашение», 1620 год).

Следующим источником новых элит стали «дети эмансипации», веско заявившие о себе в ходе Великой французской революции и дальнейших судьбоносных событий, приведших к правлению «третьего сословия» – буржуазному строю Нового времени и господству «аристократии капитала», стратегов финансовых и политических операций.

На полях исторического текста прописаны также разного удельного веса социальные энтузиасты и политические авантюристы: интеллектуалы и гуманисты, религиозные реформаторы и сектанты, просветители и «люди тени»: розенкрейцеры, масоны, иллюминаты – органично, хотя и своеобразно, связанные с бунтом судейских и литераторов времен французской революции.

Более специфический характер имеет эффектно схваченный под уздцы в прошлом веке коммунистический проект, обладавший, впрочем, затейливой предысторией. Речь шла о совершенно иной формуле социального – солидарного – строя, о преображенном обществе ( conjuratio ), связанном взаимной клятвой и поддержкой, в котором снимается противопоставление разных групп населения. И прежде всего – противостояние класса правящего и класса подчиненного, угнетенного.

Хотя данная тема выходит за рамки текущего рассуждения, стоит отметить, что раннему марксизму, как в ряде случаев и домарксовому коммунизму в целом («Союз коммунистов», «Союз справедливых», «Союз отверженных»), была присуща своеобразная метафизика и даже своего рода магия. Пролетариат, декларированный Карлом Марксом в качестве гегемона грядущих исторических перемен, – этот « последний, мстящий класс», « заблудшая искра», « гарант освобождения истории» – является (в эскизной версии марксизма) предельным «низом» социального космоса, свидетелем глубин земной жизни, « классом, скованным радикальными цепями» (Карл Маркс «К критике гегелевской философии права», 1844 год).

Соединяясь с «верхом» («штурм небес», «диктатура пролетариата», «устранение разделений»), именно изгои и отверженные совершают метаисторическую работу, исправляя некую серьезную мировую аберрацию, чреватую утратой человека («разделение» – «отчуждение» – «деперсонализация» – «расчеловечивание»). И, « отрекаясь от Старого мира», открывают двери истинному бытию, исцелению человечества, сочетая имманентно присущую им землю с произволением ( промышлением) обретаемой власти и свободою вновь открывшихся небес.

А объединение познания с действием (последний – 11-й – тезис из «Тезисов о Фейербахе», 1845 год) наполняет мысль, воплощенную посредством публичного слова, демиургической силой, наделяет способностью влиять на ход истории, изменяя его.

Но уже в знаменитом «Манифесте Коммунистической партии» (1848 год) Маркс – в поисках эффективного маршрута реализации задуманного – вселяет в метафизику социального переворота дух армейской прагматики, присущих военной рутине регламентов и иерархий. Прочертив тем самым разделительную линию между необходимыми на полях будущих сражений «промышленными воинами» (а также их командным корпусом) и пушечным мясом « голодных и рабов» – в сущности, бесполезными в огне классовых битв статистами.

Внеся, таким образом, в стратегию борьбы «сынов света» с «сынами тьмы» казарменный привкус и некий табель о рангах, что, в конечном счете, выразилось в политическом форсаже истории, становлении новой правящей страты и мобилизационном оцепенении социальной революции.

Правящее сословие

Мир эпохи Модернити напоминал социальную лабораторию, вместившую пестрое собрание практикантов-энтузиастов с бурлящими ретортами в руках. Прежний, сословный, строй уходил в прошлое, устанавливался новый порядок, особенности которого подвергались анализу и обобщениям. Буржуазный строй утверждал свое могущество посредством индустриальной, политической и культурной революций в условиях перерастания городской революции в революцию масс.

Что же касается «пружин истории», то с некоторого момента при исследовании данного вопроса стал все чаще применяться классовый подход. Класс при этом оценивался трояко: по владению, по специализации, по влиянию. Роль буржуа как одновременно владельца и организатора производства позволяла ему быстро осваивать компетенции социального организатора (следствие управленческого опыта per se , то есть своего рода дополнительная функция от организации производства). Однако на практике подобное совмещение вело к асимметрии в распределении сил и энергии, что все прочнее соединяло с рычагами управления особую профессиональную и социальную группу – «политический класс».

Густой замес европейского политического класса – этого генетического предшественника современного «четвертого сословия», подверг в свое время подробному разбору Макс Вебер, отмечавший наличие в среде профессиональных политиков и управленцев представителей различных социальных групп: клириков-клерков, интеллектуалов-грамматиков, знать, лишенную собственности, многочисленную прослойку патрициата-джентри, юристов-судейских, литераторов и журналистов – всей этой «свиты силы», бессильной самой по себе. Но бессильной лишь до той поры, пока овеществленная в ходе индустриальной и постиндустриальной революций мысль не становится самостоятельной силой в динамичном и усложнившемся мире. Со временем те или иные модификации гегемонии проявляются как внутри правящего слоя (к примеру, буржуазно-сословный альянс), так и вне его (союз с энергетикой революции масс).

В результате в некий момент возникает политическая дилемма: противостояние или конкордат; разрыв прежнего союза либо трансформация его в новое согласие «политического класса» (управленцев) и «класса правящего» (владельцев)? Сама же властная формула непрямого правления буржуазии, осуществляемого посредством институтов публичной политики и разного рода «администраций», с усложнением ситуации ведет к фактическому отстранению классических буржуа от косвенного управления и управления вообще при росте значения тех, чей доход не определяется собственностью.

Этот новый привилегированный класс в ряде ситуаций шел по уже проторенному пути, используя ту же энергию революции масс, но направляя на сей раз ее острие – особенно в случае запоздалой и потому форсированной модернизации – против боевых порядков и диспозиций альтернативного, буржуазно-сословного симбиоза…

Между тем классовая схема, основанная на отношении к средствам производства, не единственный источник политической грамоты и рабочая пропись характера правящего слоя. Социокультурный подход был развернут в работах Гаэтано Моска (теория правящего класса, 1881 год) и Вильфреда Парето (теория элит, 1897 год). Тему бюрократии, равно как и политического класса, исследовал Макс Вебер, а его ученик Роберт Михельс сосредоточился на изучении процесса бюрократизации партий и профсоюзов как неизбежного следствия повышения эффективности организации. Сформулировал он заодно и « железный закон олигархии»: демократия в условиях стабилизации неизбежно ведет к бюрократизации управляющего слоя, что в свою очередь рано или поздно приводит к узурпации власти.

Новый класс

Категория и, главное, эскиз концепции « нового привилегированного класса», « государственных инженеров, которые составят новое привилегированное науко-политическое сословие» были сформулированы Михаилом Бакуниным в полемике с Карлом Марксом. Не более чем импрессионистично в работе «Кнуто-германская империя и социальная революция» (1871 год), но внятно и последовательно в основном труде – «Государственность и анархия» (1873 год).

Суть аргументации Бакунина была приблизительно следующей. В результате революции к власти идет класс, которому в условиях сохранения такого института, как государство, придется решать комплексные задачи общественного управления (политические и экономические). Подобная ситуация создает потребность одновременно в новом правящем сословии и в мощном интеллектуальном рычаге, что ставит под сомнение (и подозрение) саму возможность положительного результата от « возвышения пролетариата на степень господствующего сословия» (Маркс), автоматически открывая дорогу к власти для « привилегированного меньшинства», « аристократии ума», то есть партийной элите, интеллектуалам, меритократии.

Но такого рода « управление ученых» на деле оказалось бы « самым тяжелым, обидным и презрительным в мире», « настоящею диктатурою», « горем для человечества». В итоге « человеческое общество обратилось бы в бессловесное и рабское стадо», а « мнимое народное государство будет не что иное, как весьма деспотичное управление народных масс новою и весьма немногочисленною аристократиею».

Тема господства идеологов, научно-технической интеллигенции, партноменклатуры фиксировалась и осмыслялась в начале прошлого столетия, равно как и роль культурно-технического, социального авангарда в новом мире.

В данном процессе заметную роль сыграла русская революция, ее предтечи, идеологи, участники. Ян Махайский (Вольский) еще в год первой русской революции публикует в Женеве труд под названием «Умственный рабочий», посвященный росту значения умственного труда в промышленном обществе и развитию организационных функций внутри соответствующей социальной группы. И практически одновременно издает работу под красноречивым названием «Банкротство социализма ХХ века». (Вскоре после 1917-го года он подвергнет осуждению захват власти большевиками именно как контрреволюцию мелкой буржуазии и интеллигенции.)

Александр Богданов (Малиновский) годом позже (в 1906-м) выпускает в свет свой ославленный Лениным и таким образом прославленный «Эмпириомонизм», в котором в числе других тем обсуждается возможность обретения интеллектуалами-идеологами статуса класса, управляющего народными массами. Затем следуют его «Очерки философии коллективизма» (1909 год) с рассуждениями об особой роли « технической интеллигенции» (кстати, новообразованный им термин). Можно упомянуть в этом контексте и некоторые размышления Владимира Базарова (Руднева).

Но симптомы нового строя просматривались не только в логике ожидаемой и планируемой революции. Не менее ярко проступали они в ходе первой индустриальной войны и той промышленной, социальной перестройки, которую она влекла. Прелюдией господства нового класса можно считать такую произвольно и превратно толкуемую тему, как военный коммунизм, имеющий не слишком много общего с образом из учебников советского периода и стереотипом общественного сознания. Да и родиной феномена является, пожалуй, в большей степени Германия, нежели Россия. А фигурой, указывающей на диапазон возможной реализации, – Вальтер Ратенау…

Военный коммунизм

Война – чрезвычайное состояние общества, равно как и армия – специфический институт в телесности государства. Они обладают собственной «логикой казармы», в чем-то существенном отличной от логики окружающей социальной среды… Понятие военного коммунизма происходит из взгляда на армию как на «потребительскую коммуну», претендующую – в особых обстоятельствах – на подчинение всех функций государства главной цели. А также на установление приоритета в потреблении плодов деятельности общества военными органами и шире – институтами, нацеленными на достижение победы.

Эту характерную стилистику отношений данный тип организации распространяет в целом на взаимосвязь государства и общества, закрепляя ее чрезвычайность и специфику на тот или иной срок, создавая тем самым предпосылки для господства « нового руководящего класса – буржуазной интеллигенции, технической и чиновничьей».

Нелишне отметить сопутствующий прямой и косвенный перенос армейской типологии и методов управления на гражданскую сферу, влекущий за собой умножение военных и паравоенных форм организации гражданских институтов, создание квазиармейских иерархий, режимов, регламентов, экспансию званий, чинов, существенно меняющих положение чиновника. Что в свою очередь позволяет воспроизводить с той или иной мерой полноты специфику данной систему управления «штатскими генералами» для решения задач и реализации целей, никак не связанных с военной ситуацией. Уместно вспомнить, к примеру, устоявшийся, глубоко диверсифицированный и детально расписанный по рангам «потребительский коммунизм» номенклатуры при Леониде Брежневе.

Другими словами военный коммунизм – основа особого, внерыночного, мобилизационного («казарменного», «азиатского») режима управления, который на разных стадиях и под разными углами рассмотрения можно определять как военный капитализм, имперскую бюрократию, госкапитализм, имперский, государственный, чиновничий, бюрократический социализм.[1] Или даже как «патриархально-моральную власть».

« В странах, где значительная часть интеллигенции связана с помещичьим сословием или тяготеет к нему, одну из таких модернизаций часто называют «государственным социализмом». Впрочем, правильнее было бы назвать ее «бюрократическим социализмом» – производство и распределение, организованное иерархией чиновников с патриархально-моральной монархической властью во главе, – нечто среднее между идеалом технической интеллигенции и феодально-сословным», – писал в 1917-м году во «Всеобщей организационной науке (Тектологии)» Александр Богданов.

Характерными чертами этого градуса власти становятся плановое хозяйство, замещение институтов финансового капитала институтами государственного контроля, тенденция к централизации хозяйственного управления и к образованию трестов и синдикатов, институт номенклатуры (комиссаров), берущий под контроль деятельность крупных собственников в основных отраслях промышленности и транспорта, частичная или широкая национализация в ключевых секторах. Подобные трансформации намечались и совершались в России не только после, но и до революции. Так, имели место широкие планы по управлению производительными силами страны – вспомним о фактическом инициировании плана ГОЭЛРО в 1915 году (под именем Комиссии по естественным производительным силам – КЕПС) или тот же институт промышленных комиссаров, да и многое другое.

Русская революция

Русская революция, в этом году отмечающая свое 90-летие, явление столь же интригующее, сколь и противоречивое, объединившее различные, подчас противоположные исторические тенденции. Это одновременно «провалившаяся революция» и заметная веха набиравшего обороты глобального цивилизационного переворота. Как и в Средние века, здесь в одном флаконе оказались соединены в пропорциях почти что гремучей смеси футуризм и архаика, логика мировой революции и осадного коммунизма…

Действительно, только в России, наверное, оказалось возможным совмещение характерных черт восточной деспотии, «азиатчины» и просвещенческого пыла, «духа Конвента»; горделивых футуристических грез и чувства социального участия… В потоке русской революции слились городская революция и революция масс, крестьянские (и солдатские) восстания, догоняющая волна модернизации и новая историческая амбиция, инженерно-техническая и гуманитарная футуристика, культурный порыв и обостренный социальный инстинкт, видение мировой («глобальной») революции и национальные («суверенные») мечтания, энергия утопии, двусмысленная красная заря и попытка практическим образом предугадать контур « нового общественного порядка» (Владимир Ленин). Того нового мира, о котором можно не только размышлять и грезить, но который проектируют наяву и строят воочию.

Практика, однако, быстро вносила коррективы. Еще в процессе утверждения новой власти наследники Бакунина, анархо-синдикалисты, заговорили о захвате власти « новым классом, рождающимся преимущественно из лона интеллигенции» («Рабочая революция», 1918 год). Политическая позиция и организационный опыт, обретенные партийной верхушкой, приносили весомые дивиденды, предоставляя при переходе к руководству государством зримое, существенное и, в конечном счете, монопольное преимущество.

В работах Александра Богданова послеоктябрьского периода анализируется – надо сказать, уже не без доли осторожности – « новый общественный слой», « логика фабрики» и… « логика казармы». И что примечательно, анализируются не только противоречия, возникающие между пролетариатом и « партийной интеллигенцией», но также намечающиеся разночтения между радикальной технической интеллигенцией, ее идеологией активного, творческого футуризма и неожиданным, странным на первый взгляд «умственным» альянсом таких социальных сил, как буржуазия, массы и нарождающаяся партноменклатура. А также тот факт, что военная и революционная ситуации в стране могут привести к подчинению пролетариата этому « новому общественному слою» («Элементы пролетарской культуры в развитии рабочего класса», 1919 год).

В развернутой форме размышления о партноменклатуре были предъявлены «богдановцами» на II съезде Пролеткультов (1921 год) в виде теории советского нового класса, понимаемого как зарождение новой буржуазии (манифест «Мы – коллективисты»). Новый класс здесь трактовался как « технико-интеллектуальная бюрократия», « каста организаторов» (что недалеко от знаменитого определения партии Иосифом Сталиным как « ордена меченосцев»).

В дальнейшем дискуссия (критика « правящей партии руководителей правительственного аппарата и хозяйственной жизни на капиталистических началах», « касты организаторов госкапитализма и капиталистического государства») велась от лица остатков рабочей оппозиции, а также внутрипартийной фракции «Рабочей правды» (запрещенной вместе с «Рабочей группой» в 1923 году), левой оппозиции и даже объединенной оппозиции. Так вплоть до 1927 года. После чего какое-либо публичное или частное обсуждение данного вопроса (равно как и других острых политических тем) даже для членов партии являлось составом преступления и влекло соответствующие последствия.

Проблема от этого не только не исчезла, но стала в определенном смысле выразительней, а практика поставляла новые факты для предметного анализа темы.

В значительной мере проблема «бюрократического перерождения» в коммунистическом мире была в предвоенные годы областью рассуждений Льва Троцкого и его последователей («Преданная революция», 1936 год). Однако вопрос, что за строй формируется и утверждается в мире в ХХ веке, волновал не только деятелей русской революции.

Национальный социализм

Итак, что за строй пробивал себе дорогу в начале прошлого столетия? При попытке внятно ответить на данный вопрос можно натолкнуться на острые рифы.

Социальное переустройство, затеянное в минувшем веке, содержит некий секрет Полишинеля: истину, с одной стороны, достаточно очевидную, с другой, по ряду обстоятельств, – достаточно неприятную (причем для разных сил и по различным причинам), а потому спускаемую, как правило, на тормозах. Имя этой теме – взлет и падение «национального социализма» (менеджериального, партократического этатизма). Попробуем, однако же, очертить пунктиром интригу, подробный анализ которой сковывает подчас многие уста.

Начало ХХ века было ознаменовано состязанием идей крайнего национализма и не менее радикального интернационализма. Крах в ходе и после окончания мировой войны сразу четырех империй (Российской, Германской, Австро-Венгерской, Оттоманской), создание новых стран определили тему национального строительства как более чем востребованную временем. Но… то же можно сказать об идеях космополитизма и транснационализации, обнаруживаемых подчас в столь различных источниках, как, скажем, учредительные документы Коминтерна, речи американского президента или труды знаменитого историка.

Действительно, устремленность к смене миропорядка, основанного на примате национального государства, – один из центральных тезисов Манифеста III Интернационала «К пролетариям всего мира» (1919 год), где провозглашалось: «Национальное государство, давшее мощный толчок капиталистическому развитию, стало слишком тесным для развития производительных сил. […] пролетарская революция […] освободит производительные силы всех стран из тисков замкнутых национальных государств, объединив народы в теснейшем хозяйственном сотрудничестве на основе общего хозяйственного плана…».

Синхронно звучат слова американского президента Вудро Вильсона: « Нынешний век […] является веком, отвергающим стандарты национального эгоизма, ранее правившего сообществом наций, и требует, чтобы они открыли дорогу для нового порядка вещей […]» (1919 год). А в сфере практики становятся различимы сполохи обновления формата власти и управления: версия своеобразного Интернационала – Лига Наций (1919 год) в межгосударственных отношениях и Совет по международным отношениям (1921 год) в космосе влиятельных неправительственных организаций, этого перспективного вектора организационного строительства нового века.

Английский же историк Арнольд Тойнби в свою очередь писал: « [в конце XIX века ] индустриальная система стала резко наращивать свою активность, так что размах ее деятельности обрел глобальный характер, тогда как система национализма стала проникать вглубь, в сознание национальных меньшинств, побуждая их к созданию собственных суверенных национальных государств, хотя те, вопреки проектам их лидеров, порой не только не были способны оформиться в великие державы, но и были не в состоянии образовать даже малые экономически, политически и культурно независимые государства».

И все же в первой половине века в политической практике возобладали идеи национальной формулы миростроительства. В СССР, в сентябре 1924-го года, то есть вскоре после смерти Ленина и оформления нового расклада сил в политическом руководстве, Иосиф Сталин провозглашает тезис о «национальном социализме». Иначе говоря, он утверждает радикально новую для марксизма догму о строительстве социализма в одной «отдельно взятой» стране, совершая тем самым идеологическую (а затем и политическую) революцию, противопоставив этот новый курс прежним ориентирам «мировой революции», выхолостив их. (В психологическом плане характерно его замечание о том, что отрицание теории национального социализма « ведет к развенчанию нашей страны».)

Тут, кстати, вспоминается примечательная фраза Александра Богданова из текста романа-утопии «Красная звезда» (1908 год): « [...] даже там, где социализм удержится и выйдет победителем, его характер будет глубоко и надолго искажен многими годами осадного положения, необходимого террора и военщины, с неизбежным последствием – варварским патриотизмом».

« Та бюрократия, на которую опирается Сталин, связана материально с результатами завершившейся национальной революции, но не имеет с развивающейся интернациональной революцией никаких точек соприкосновения», – констатировал Лев Троцкий. И он же задумывался (предполагая все же иной сценарий развития событий) над возможностью того, что человечество « вошло в эпоху упадочного общества тоталитарной бюрократии», что « сталинский режим есть первый этап нового эксплуататорского общества», « предтеча нового эксплуататорского режима в международном масштабе», где « бюрократия станет новым эксплуататорским классом», « привилегированным государственным аппаратом», « новым господствующим классом “комиссаров”: политиков, администраторов и техников», а « социалистическая программа, построенная на внутренних противоречиях капиталистического общества, оказалась утопией».[2]

Тема «национал-большевизма» подробно развивается Николаем Устряловым (принявшим до этого участие в отмеченном духом времени сборнике-манифесте «Смена вех»), в частности в статьях-письмах Сталину, в которых выражалась поддержка курса, и намечались пути утверждения «национального социализма». А Троцкий в своей критике нового строя («бонапартизма») и его правящего сословия – « новой касты», « правящей касты», « советской олигархии», « командования чиновников», « бюрократического самодержавия», « диктатуры бюрократии», наконец, « новой бюрократии, которая заменит сгнившую буржуазию в качестве нового господствующего класса в мировом масштабе», – ссылаясь на многочисленные факты и авторитетные мнения, писал: « Построить национальное социалистическое общество, об этом вообще никто из русских марксистов никогда не заявлял до 1924 года», – подчеркивая тем самым отсутствие у большевиков в годы революции даже « оттенка национального социализма» («Социализм в отдельной стране?»). Но после краха коммунистических революций и восстаний в Европе в 1919–1921 годах ветер перемен дул именно в этом направлении. И не только в России.

Партгосстроительство

Весной 1919 года в Милане состоялось учредительное собрание «Фашио ди комбаттименто» («Союза борьбы», в дальнейшем преобразованного в Национальную фашистскую партию), члены которого, по словам их лидера Бенито Муссолини, могли « позволить себе роскошь быть одновременно аристократами и демократами, революционерами и реакционерами, сторонниками легальной борьбы и нелегальной, и все это в зависимости от времени, места и обстоятельств». А в октябре 1922 года, в результате знаменитого похода на Рим, Муссолини и возглавляемая им партия приходят к власти в Италии.

Фашизм, по словам одного из российских энтузиастов движения тех лет, это « нарождающийся общественный уклад ХХ столетия», выдвинувший доктрину «корпоративной государственности». « В пределах правящего государства фашизм признает реальные требования, из которых берут начало социалистические и профсоюзные движения, и реализует их в корпоративной системе интересов, согласованных в единстве государства» (Бенито Муссолини, «Доктрина фашизма», 1932 год). Государство понималось как модус сотрудничества («корпоративности») управленческого (политического) класса, класса владельцев, а также трудящихся (профсоюзов); процесс протекал под эгидой национальной государственности и даже гиперболизировал последнюю.

Более сложную и разветвленную структуру демонстрирует германский «национальный социализм»: это не только Национально-социалистическая немецкая рабочая партия (НСДАП, основанная также в 1919 году), но и широкий спектр сил, выступавших в Германии, преимущественно до прихода Адольфа Гитлера к власти, под различными, подчас схожими наименованиями («национал-революционеры», «национал-большевики», «черный фронт» и т.д.).

Национал-большевизм, выступавший за «диктатуру труда», выражавшуюся в союзе рабочих и военных, был до поры существенным компонентом в становлении идеологии нового политического игрока. Не случайны также участившиеся в те годы переходы из рядов компартии в партию национального социализма и в противоположном направлении. А подчас даже « решительное применение политики единого фронта (фактически имеется в виду с национал-социалистами – А.Н.) снизу по отношению к социал-демократическим, христианским и беспартийным рабочим» (Циркулярное письмо ГКП от 27 июля 1931 года). Симптоматично звучит и следующее высказывание лидера левого крыла НСДАП Грегора Штрассера, заместителя Гитлера по оргпартработе, замещавшего фюрера на посту руководителя партии во время заключения и убитого в «ночь длинных ножей»: « Мы социалисты. Мы враги, смертельные враги нынешней капиталистической системы».

Вот длинная, но выразительная цитата из секретного доклада (от 12 декабря 1939 года) об армейской элите Германии, также нарушающая сложившиеся стереотипы: « Исходящая от большевиков угроза никогда не производила никакого впечатления на немецких военных. Напротив, с точки зрения касты, некоторые из них находят русскую систему идеальной. Они знают, что период Ленина закончился. Они знают, что правящий класс России составляет новую аристократию. Частная собственность была отменена, ну и что из того? Правящая группа вершит всеми делами и живет очень комфортно. Прежде всего, она имеет власть и огромный аппарат. […] Возможно, мы увидим национал-большевизм России и Германии, угрожающим Западу. […] В ходе последней войны генералы поняли, что антикапитализм мог бы изменить лицо мира».

Лев Троцкий, несмотря на жесткую критику « бонапартистской олигархии», всегда настаивал на различии классовой основы фашистской и социалистической партийно-государственных систем. И, тем не менее, он же уже в первые недели войны высказывает пессимистичное предположение о « мировой исторической перспективе ближайших десятилетий»: « возникновении нового эксплуататорского класса из бонапартистской (сиречь, советской – А.Н.) и фашистской бюрократии. Это был бы, по всей видимости, упадочный режим, знаменующий закат цивилизации» («СССР в войне», 1939 год). Вскоре Троцкий сформулировал следующий тезис: « […] СССР минус социальные основы, заложенные Октябрьской революцией, это и будет фашистский режим» («Бюллетень оппозиции» № 82-83, декабрь 1939).

Характерным явлением предвоенных лет было умножение и быстрая экспансия схожих политических сил в других европейских странах, причем далеко не только, скажем, в Испании, Португалии, Финляндии, Венгрии или Румынии, но также в странах, оказавшихся впоследствии, уже в ходе войны на стороне антигитлеровского блока.

О грядущей исторической эре «государственного капитализма», первенцами которого являются СССР, Италия и Германия, размышлял в тридцатые годы немецкий «левый коммунист» Гуго Урбанс. Советский и фашистские режимы отождествляли Макс Истмен и Сидней Хук. О смене капитализма «бюрократическим коллективизмом» писал итальянский коммунист (вышедший в предвоенное десятилетие из компартии) Бруно Рицци, прямо определявший новую бюрократию как класс коллективной эксплуатации трудящихся. Советский Союз в его глазах также являлся не социалистическим, но и не капиталистическим государством, а новой формой эксплуататорского строя, черты которого обнаруживались в самых различных обществах того времени, а истоки – в индустриальной (коллективной) форме производства, стремительном развитии и масштабной концентрации производительных сил («Бюрократизация мира», 1939 год).

Что же было общего у плеяды административно-ориентированных, партийно-государственных, идеологически позиционированных режимов и политических группировок, соответствующим образом мотивированных сил, стремительно распространившихся по миру? Тяга к той или иной форме социалистической риторики? Совсем нет, в ряде случаев риторика была прямо противоположного толка. Риторика есть риторика: часто она оказывается весьма конъюнктурным инструментом. Однако практически во всех случаях прослеживался некий властный инвариант – происходила одна и та же подвижка в гегемонии правящего слоя.

В условиях «аппаратного строя» и соответствующей образом обновленной политики (включая «новую экономическую политику») собственник-буржуа превращался в той или иной мере из субъекта действия в объект. И либо вообще изымался из социального оборота, либо над ним нависала тень другого «владельца» – потомка noblesse de robe, принявшего облик parteigenossen (парадоксальная амальгама элитаризма в оболочке эгалитаризма): представителя номенклатурно-управленческой страты и реального властелина «системы государственного/национального достояния». Либо как минимум влиятельного (фактического) совладельца стратегических активов.

Новый социальный слой

Коммунистическая теория под воздействием судьбоносных событий переживала в те годы серьезную трансформацию. Оставляя в стороне мучительные идеологические потуги и зигзаги внутри СССР, по другую сторону «государства-крепости» помимо версии политического марксизма, развиваемой троцкистской оппозицией в рамках IV Интернационала, привлекают внимание размышления Антонио Грамши («Тюремные тетради») и, конечно, такое богатое талантами направление марксизма ХХ века, как Франкфуртская школа.

В 1922 – 1923 годах Грамши находился в России, где наблюдение за процессом строительства новой государственности привело его к далеко идущим выводам о роли пролетариата и интеллигенции в социалистической революции, об императивном характере культурного созревания первого и необходимости нравственной реформации для второй. (Кстати, любопытный казус: по возвращении в Италию Грамши становится редактором центрального органа компартии, выходящего под названием «Ordo Nuovo» – «Новый порядок»).

В 1924 году открывается Франкфуртский институт социальных исследований, к деятельности которого на протяжении полувека оказались причастны такие исследователи, как Карл Грюнберг, Макс Хоркхаймер, Вальтер Беньямин, Карл Виттфогель, Вильгельм Райх, Теодор Адорно, Эрих Фромм, Герберт Маркузе, Юрген Хабермас. Эта интеллектуальное предприятие сыграло примечательную роль в разработке теории марксизма, а также сопряженного с ним круга идей. Включая, направление, получившее ярлык «марксизм без пролетариата», непосредственно связанное с опознанием актуального субъекта перемен.

Но и другие направления социальной мысли анализировали социальные/управленческие новации в экономической сфере, роль технократии и бюрократии. Динамика отношений собственник – менеджер – акционер (т.е. персонаж, размывающий позиции собственника, «растворяющий» его) вела к утрате классическим буржуа ряда позиций, связанных с индивидуальным обладанием капиталом, что в свою очередь способствовало усилению нового привилегированного сословия. То же можно было сказать и о позиции профессионального финансиста, по-своему оттеснявшего владельца предприятия из пространства актуальных операций.

Торнстейн Веблен рассматривал интересы технократии как заметно отличные от целей бизнеса, высоко оценивая социальный эффект от деятельности « инженеров», развивающих посредством технологических перемен общественные и институциональные нормы, перманентно запаздывающие по отношению к индустриальной динамике. Таким образом, в отличие от собственника-буржуа технократия представлялась носителем технического и социального прогресса. Соответственно, по мысли автора, обществу следовало бы создать своего рода гражданский генеральный штаб, концентрирующий творческие усилия и контролирующий производственные процессы с целью ускорения развития (прогресса) общества («Инженеры и система ценообразования», 1921 год). Адольф Берл и Гарднер Минс в свою очередь писали о нарастающем конфликте интересов между владельцами и менеджерами, также фиксируя тенденцию к отделению управления от собственности («Современная корпорация и частная собственность», 1932 год).

Интерес в данном контексте представлял и анализ среднего класса – этого бульона будущих головокружительных административных карьер. Исследования, начатые еще перед мировой войной Эмилем Ледерером (1912 год) приобретают особое звучание и остроту позднее, в связи с социальными процессами в Веймарской Германии, а затем США периода Великой депрессии (Эмиль Ледерер, Яков Маршак «Новый средний класс», 1926 год; Ганс Спеер «Категория среднего класса и теория нижних классов», 1932 год).

Психологическая диспозиция страты – проанализированная прежде всего на примере Германии, уже находившейся в продолжительном кризисе, – показывала, что пролетаризирующийся средний класс сохраняет специфическую дихотомию: экономически сливаясь с рабочим классом, в социальном отношении он остается связанным с буржуазией. В этой страте устойчиво присутствует некоторая часть, оценивающая социальный статус выше материальных издержек, связанных с его сохранением. В самосознании группы фактически отождествлялись понятия «белые воротнички» и «белая кость», при этом представители слоя предпочитали рассматривать себя не в категории « мелких буржуа», а как « специалистов». Ситуация, кстати говоря, актуальная для современной России, где определенные группы, серьезно потеряв в доходах, упорно продолжают причислять себя к среднему (не срединному) классу, исходя из квалификационных параметров. И, действительно, от случая к случаю, страта демонстрирует стремительный карьерный взлет тех или иных своих членов.

В целом же в первой половине ХХ века и в сфере политики, и в области экономики наблюдается доминирование различных формул национализма и социализации, реализуемых то как стратегия экспансии, то как практика изоляционизма. Процесс, который, надо сказать, не обошел стороной такой оплот частной инициативы, как Соединенные Штаты Америки.

В США тенденция проявилась, в частности, в концептуалистике «Нового курса» Франклина Делано Рузвельта, реализовавшего в годы Великой депрессии систему социальных гарантий и административных акций по выходу из кризисной ситуации, что укрепило позиции федеральной бюрократии. [3] (Пиком тенденции стала впоследствии программа «построения общества всеобщего благоденствия» – «Великого общества», – провозглашенная президентом Линдоном Джонсоном.)

Применительно к прописям рыночной экономики ту же функцию выполняла теория регулируемой экономики (то есть активного вмешательства государства в экономическую жизнь) – кейнсианство, названное так по фамилии знаменитого экономиста Джона Мейнарда Кейнса («Трактат о деньгах», 1930 год; «Общая теория занятости, процента и денег», 1936 год).

Революция менеджеров

В 1941 году появляется знаменитая работа Джеймса Бернхема «Революция менеджеров», обозначившая переход от позиционирования технологического («инженерного») профессионализма или чиновничьей (бюрократической) природы нового класса – что было характерно для социологии прежних лет – к подчеркиванию политических перспектив управленческой (менеджериальной) культуры.[4]

Джордж Оруэлл, для которого данный трактат стал одним из стимулов (и подспорьем) создания знаменитой антиутопии «1984» (1949 год), посвятил анализу труда Бернхема обстоятельную статью, где следующим образом излагал взгляды автора: « Капитализм исчезает, но на смену ему идет не социализм. Возникает новый тип планового, централизованного общества, которое не будет ни капиталистическим, ни в каком бы то ни было принятом смысле слова демократическим. Правителями этого нового общества будут те, кто фактически контролирует средства производства: администраторы компаний, техники, бюрократы и военные, которых Бернхем объединяет под именем “менеджеров”. Эти люди устранят прежний класс капиталистов, сокрушат рабочий класс и организуют общество таким образом, что вся власть и экономические привилегии останутся в их руках. Права частной собственности будут отменены, но не будет и общественной собственности.

Новый мир не будет пестрым собранием маленьких независимых государств, а будет состоять из громадных сверхгосударств, сложившихся вокруг главных индустриальных центров Европы, Азии и Америки. Эти сверхгосударства будут сражаться за еще не захваченные части земли, но, вероятно, ни одно не сможет достичь окончательной победы. Все они будут иерархическими: аристократия способных наверху и масса полурабов внизу » («Джеймс Бернхем и революция менеджеров», 1946 год).

Кстати, характерной особенностью предвоенных лет был не только инженерно-технический футуризм, но и своеобразный «инженерный постиндустриализм»: отсюда такие выражения, как «партийная машина», «аппаратчик», да и знаменитое «инженеры человеческих душ». Причем оба направления – и «техническое», и «постиндустриальное» – нашли широкое отражение в литературе – как художественной, так и публицистической.

Второе направление создало даже собственный жанр – антиутопию. Оруэлл обратил внимание на появление и широкое распространение этого феномена в ХХ веке, а также на определенную типологическую схожесть антиутопийного сюжетного разнообразия: « Честертон предсказал исчезновение демократий и частной собственности, а также возникновение рабского уклада, который можно было бы назвать и коммунистическим, и капиталистическим. Джек Лондон в «Железной пяте» (1909) предугадал некоторые существенные черты фашизма, а в книгах «Когда спящий проснется» Уэллса (1900), «Мы» Замятина (1923) и «Дивный новый мир» Олдоса Хаксли (1930) описаны воображаемые миры, где разрешены особые проблемы капитализма, но свобода, равенство и подлинное счастье нисколько не приблизились». Список, надо сказать, далеко не исчерпывающий.

О номенклатуре, но уже не воображаемого ангсоца (официальная идеология в антиутопии «1984») , а реального коммунистического извода позднее писал Милован Джилас в, пожалуй, наиболее известном исследовании проблемы – «Новый класс» (1957 год). Исследовании, не лишенном местами своеобразного пафоса: « Новый класс зародился в революционной буре, в недрах коммунистической партии, но таким, как он есть, становится при революции индустриальной; без нее, без индустрии его положение не обрело бы прочности, а сила – полноты. Осуществление общенациональной задачи – промышленного переустройства – означало одновременно победу нового класса, как такового. Так два разных процесса, совпав по времени, волей неукротимого стечения обстоятельств тесно переплелись между собой».

Однако о развитии сюжета в послевоенный период и в наши дни – в следующей статье цикла.

[1] Ср. « не следует ли один из несоциалистических элементов, именно государственный капитализм, расценивать выше, чем социализм. […] наша задача – учиться государственному капитализму немцев, всеми силами перенимать его, не жалеть диктаторских приемов для того, чтобы ускорить это перенимание еще больше, чем Петр ускорял перенимание западничества варварской Русью, не останавливаясь перед варварскими средствами борьбы против варварства». (Владимир Ленин. Доклад на IV конгрессе Коминтерна 13.11.1922).

[2] Правда, Троцкий, посвятивший борьбе с буржуазным строем жизнь, не пересекал определенную черту в своих рассуждениях и делал существенную оговорку, привычно связывая статус правящего класса с правами собственности: « Привилегии имеют лишь половину цены, если нельзя оставить их в наследство детям. Но право завещания неотделимо от права собственности. Недостаточно быть директором треста, нужно быть пайщиком. Победа бюрократии в этой решающей области означала бы превращение ее в новый имущий класс». И делал вывод: « Падение нынешней бюрократической диктатуры, без замены ее новой социалистической властью, означало бы, таким образом, возврат к капиталистическим отношениям, при катастрофическом упадке хозяйства и культуры» («Преданная революция», 1936).

[3] В Соединенных Штатах после инаугурации Рузвельта в 1933 году были созданы Национальная администрация восстановления промышленности, Администрация по регулированию сельского хозяйства, другие административные учреждения, установившие в экономике страны систему регуляций, обязательных для исполнения ( e . g . «кодексы честной конкуренции», определявшие объем производства, рынки сбыта, цены). Социальное регулирование трудовых отношений в свою очередь определяло минимум заработной платы и максимальную продолжительность рабочего дня, предписало обязательность заключения коллективных договоров, расширило права профсоюзов. Резко возросли государственные расходы. Были также законодательно зафиксированы меры помощи безработным. Полностью весь комплекс мер, однако, так и не был реализован вследствие судебных решений (вплоть до Верховного суда) по поданным искам.

[4] Двумя годами ранее Дж. Бернхем опубликовал совместно с Максом Шахтманом статью «Отступающие интеллигенты» («New International», January 1939), в которой СССР характеризовался как « и нерабочее, и небуржуазное государство».