Вектор судьбы России – ее культурно-исторический проект

Предлагаемый вашему вниманию материал – взгляд на одну из потенциальных версий развития России-РФ. Имея в виду императив разработки национальной стратегии государства, с изменившимся геополитическим, геоэкономическим и геокультурным содержанием.

Но вместе с тем – страны, обладающей тысячелетней историей. 

Основой для выбора стратагем видится концепт «Русского мiра», переосмысленный применительно к ситуации XXI века в стране, регионе и на планете.

России жизненно важно сформулировать концепцию единения обширных и разнообразных пространств, восстановив, в числе других факторов, внеэтническое содержание категории «русский», либо утвердив в этом качестве неологизм «россиянин». Другими словами, интегрировав этнические группы и конфессиональные сообщества в целостность национального организма, как, собственно говоря, это происходит в таких странах как США и Китай, Индия или Франция.[1]

Однако в нынешнем изменчивом и многоярусном мире этого недостаточно.

Поверх прежней административно-политической карты складывается более сложная география социокультурных ареалов, калейдоскопичных стран-систем, пестрых политий, отражающих новый статус политгеографии: страны – это не территории, а люди.

У России, кажется, имеется шанс оказаться в русле этой исторической динамики, равно как сохраняется и угроза увязнуть в социополитической автаркии. Момент благоприятствует стратегическому развороту. Ибо именно сегодня – так уж легли карты в глобальном казино – интересы основных игроков на планете дают определенную свободу маневра России.

Соединенные Штаты, занятые урегулированием ситуации на Большом Ближнем Востоке и нуждаясь в поддержке своих усилий, предоставляют России бо’льшую свободу действий на постсоветском пространстве. Причем, как на европейской, так и на азиатской частях.

Европа, произведя общую реконфигурацию политдизайна и пережив стремительное отстраивание интеграционных механизмов, в настоящий момент занята перевариванием мозаичного пространства: среды обитания разнородных политических, социальных, экономических и культурных организмов. Ощутив колебания почвы под ногами, она не склонна расширять список участников процесса.

События, происходящие в центрально-азиатском и кавказском регионах, также указывают на возможности для России стратегических подвижек. Но главный вопрос – в отыскании оптимальной формулы политического сотворчества, со-гласия, гармоники. Равно как в ее умном и умелом воплощении.

Что же такого может предложить Россия соседям, помимо энергоносителей, что могло бы служить основой и стимулом амбициозной реконфигурации, способной наполнить новым содержанием стратегические взаимоотношения сопредельных стран и народов? Что могло бы увлечь их на путь синергийного сотворения цивилизационного пространства, сочетающего его членов общей судьбой?

Будучи хотя бы отчасти реализованной – для чего, повторюсь, именно в данный момент имеются определенные предпосылки – подобного рода инициатива, возможно, оказалась бы способной продвинуть Россию в тот регистр практики, где обитают такие социокультурные и политэкономические комплексы, как США, ЕС, Китай и т.п.

* * *

Концепция Русского мира имеет несколько регистров: от сугубо языкового ее аспекта до стратегии взаимодействия исторически связанных с Россией «русских стран».

Она также нуждается в переосмыслении и развитии, что будет зависеть от избранной геополитической, геоэкономической, геокультурной установки, интеллектуального и политического мастерства, успешности продвижения концепта в обществе и окружающем мире.

Другой важный элемент стратегии: внятное определение российской идентичности, оригинального культурно-исторического кода, его умелая популяризация как внутри страны, так и за ее пределами.

Следующая составляющая – программа полноценного обновления страны, ее интенсивного развития, не ограниченного сугубо научно-техническим содержанием, позиционируемым как очередная модернизация России (не слишком удачное, но прижившееся определение). И трансляция суммы данных импульсов в семантике, учитывающей культурно-историческую специфику российского общества.

Подобный подход не несет в себе ничего необычного. Опыт модернизации различных регионов показал, что, к примеру, органичная западноевропейская модернизация (т.е. процесс формирования общества Модернити) и с определенными модификациями воспроизведенная на американском континенте, существенно разнится от менее органичной, догоняющей и подчас симуляционной модернизации постколониального мира. [2]

Это, конечно, предельные рамки процесса. И, скажем, модернизация Китая, Индии, Ирана, арабских княжеств Персидского залива – прямо заявляющих о своей культурной автономии от западноевропейской кальки (что, впрочем, не означает отрицание последней, доказавшей эффективность феноменом глобализации) – демонстрирует успехи именно на путях интенсивного развития.

Та же проблема стоит перед вторым поколением центрально/восточно-европейских стран. И в еще большей степени – перед странами центрально-азиатского региона.

Повторим еще раз, России сегодня необходима исторически и культурно мотивированная концепция обновления и эффективного развития с учетом уникального социокультурного кода, прочитанного на основе опознанной идентичности.

Суммируя вышеизложенное, можно сказать, что речь идет о критическом выборе Россией пути в будущее. О формулировании концепции интенсивного обновления внешней/внутренней политики в изменившихся исторических условиях. О социальном проектировании, имеющем целью пропись шагов-действий реализации намеченного.

I. РЕСПУБЛИКИ МНОГИХ НАРОДОВ

В начале рассуждения будет присутствовать немалое количество вопросов, часть из которых, впрочем, носит вполне риторический характер.

Что движет историю? Чем определяется судьба социальных и национальных сообществ? Как общественный идеал либо очередная утопия влияют на ритмику исторического бытия и превратности земного быта? Каких пропорций может достигать эффект от оригинальной картины будущего на настроения в обществе? Может ли духовная атмосфера концентрировать социальную энергию, вершить революционные перемены, кардинально меняя среду и создавая нового человека? Другими словами, способен ли тот или иной образ творить историю?

Речь, фактически, идет о деятельном проявлении исторического гения или генома, утверждающего собственное прочтение реальности в планетарном либо национальном сообществе, выиграв «незримый бой» в противостоянии историософских замыслов. И его икономическом (снисходительном) отражении в практике. Порою, правда, инволюционируя до самой, что ни на есть, карикатурной ипостаси.

Проще говоря, идеалы не только отражаются в жизни, но образуют ее плоть, провоцируя и предопределяя строй событий, т.е. обустраиваемую людьми реальность. Массы – это мышечная ткань интеллектуальной страты.

Мировую историю движут мировоззренческие концентраты, переплавляемые пассионариями в замыслы, маршруты миростроительства: опознавая и утверждая земную версию (или тень) взыскуемого Града. Сумма образов, извлеченных из катакомб духовных путешествий и магмы метафизических откровений, транслируются политическими текстами, облекая социальной и экономической плотью Невидимый Град, который в лоне практики может оказаться и Пандемониумом.

…Придавая тем самым своеобразный культурный аромат эпохе.

* * *

В истории современности, т.е. сценографии Modernity, миростроительную роль сыграли многие идеологеммы: от «града на зеленом холме», «liberté, égalité, fraternité» до «коммунизма на горизонте». И сегодня для России актуален вопрос: какой окажется очередная мечта? Либо, используя конъюнктурный лексикон, – аттрактор, который смог бы не только отреставрировать социальную склейку, но также вскрыть горизонт, анонсировав и представив ландшафт грядущего стране и народу.

Иными словами, речь опять заходит об отыскании неуловимой национальной идеи.

Действительно, социальные лозунги, подобные «великой энергетической державе» или «суверенной демократии» выглядят на сегодняшний день поблекшими. Они играли определённую роль, пробуждая патриотические настроения, исполняя роль той самой «склейки». Но потускнели плакатные идеалы, особенно «великая энергетическая держава», обернувшаяся в ходе кризиса нелицеприятной стороной «сырьевого придатка». Ощутим ветер перемен: в различных сегментах общества витает мысль о пересдаче карт. Ставки делаются, будущее на кону, но характер игры, ее результаты неясны даже для именитых игроков в российском казино.

Посему, вглядываясь в день сегодняшний, задумываешься: что за «программа построения будущего» или «нас возвышающий обман» в конечном счете возобладает в стране? Сознание не выносит пустоты, психея нуждается в ориентирах: точках отсчета, координатах. Иначе она вынуждена прерывать коллективный сон, ощутив жар экзистенции и собственное в миру одиночество. В таком случае, волей либо неволей, но приходится заниматься поиском средств для утоления социального голода.

Утопии же обладают способностью освобождать душу от повседневности.

* * *

Новое мироустройство зиждется не столько на административно-политическом «огораживании», подверженном внешней/внутренней миграционной транспарентности и потому теряющем прежнюю доминанту. Сколько на весьма специфичном «культурном фундаментализме», социокультурной гравитации, обитающей в конкуренции культурных вихрей и тектонике ломающихся стереотипов.

Так дискуссии вокруг европейской конституции вращались вокруг приоритета античного либо христианского фундамента западноевропейской цивилизации. Кроме того в основаниях Европейского Союза помимо библейского, древнегреческого и римского идеалов просматриваются также тень «Круглого стола», контуры властной интегрии Карла, равно как отражения незавершенной, но оставившей несмываемый след законодательной/политической унификации континента Наполеоном. И все это приправлено ныне калейдоскопичной социокультурной трансформацией европейской среды, движущейся в круговороте разновекторной миграции.

Нечто схожее можно сказать и о других влиятельных игроках драматичной вселенной.

К примеру, про «Объединенные Страны Америки», основания вселенского мессианизма которых заложены еще в тексте Мейфлауэрского согласия (декларировавшего созидание «гражданского политического сообщества для установления более совершенного порядка») или в упомянутом выше образе «града на холме» Джона Уинтропа. И, конечно, в документах, провозгласивших антиколониальную войну и независимость.

Америка между тем «на днях» переосмыслила, расширила стилистику своих идеалов, руководствуясь Zeitgeist’ом мультикультурности.

Можно рассуждать также о культурном патриотизме китайской диаспоры, социальной трансформации континентального Китая, возносимого вихрем индустриального прорыва…

Культурный капитал России в XXI веке – проблема актуальности исторического выживания, существования в качестве влиятельного партнера, владельца социокультурной оригинальности как пульсирующей артерии бытия.

И в перечне нематериальных активов: Русская идея, Евразийское ее толкование, подвижные конфигурации регистров и реестров Русского мира. А также – разноцветие Русских стран, возвращающее полифоничному аутопоэзису «русский» изначальный неэтнический и вненациональный статус.

* * *

Идея той либо иной переосмысленной в духе времени сборки Восточной Европы, равно как и Центральной Азии, ныне витает в воздухе.

Обновление мировидения основано не столько на растворении традиций, сколько на обнажении и предъявлении реальных культурно-исторических активов. Речь идет о своеобразном моменте истине, о наличие либо отсутствии желании и воли народа утверждать в мировой конструкции собственную версию быта и бытия.

Интегральный импульс России сохраняется в семантических концептах «постсоветского», «посткоммунистического» пространства. Ощущался он в «бракоразводной» формуле не слишком внятной конструкции СНГ или ОДКБ, декларировавшей принципы коллективной защиты, но в момент нынешнего кризиса оказавшейся недееспособной. Тяга к системным конструктам проявилась в несостоявшейся союзной государственности с Белоруссией, проектировании ЕВРАЗЭС, в нынешних попытках отстроить «триединое» таможенное пространство.

Параллельно токи интеграции по-иному, однако не менее настойчиво проявлялись в возникших – еще до распада СССР – образах балтийско-черноморской дуги. В менявшем номенклатуру и содержание, подзабытом, но сохраняющемся объединении ГУАМ’а. Наконец, в возникшем незадолго до кризиса европейской экономики, отодвинутом обстоятельствами, однако способном проявить «второе дыхание» Восточноевропейском партнерстве.[3]

В общем, реконструкция восточноевропейского массива – исторический императив, который тем или иным политическим образом будет реализован в формате новой цивилизационной логики культурных социоинтегрий.

Тем или иным политическим и одновременно – высокотехнологичным образом. Разговор отчасти пойдет у нас о новом поколении высоких социогуманитарных технологий. О поисках новой эффективной методологи познания и действия в ситуации неопределенности. О новой упаковке знания.

* * *

И об основаниях.

Если говорить совсем коротко, то логику борьбы России за будущее в новом стремительном веке можно пытаться определить следующим образом: Русский мир – цивилизационная платформа, на которой можно выстраивать социокультурный, политико-экономический комплекс, сравнимый, по крайней мере, теоретически с такими гигантами, как США, ЕС или Китай.

У данной концепции имеется несколько регистров, которые могут претендовать на реализацию в зависимости от интеллектуального и политического мастерства российской элиты. А также – пассионарности народа. Подобное социальное/культурное конструирование возможно, в свою очередь, на основе внятного опознания собственной идентичности и полноценной экспликации оригинального культурно-исторического кода.

Тогда оказывается возможным следующий шаг – интенсивное обновление и развитие страны в XXI веке, ее «модернизация» (не слишком удачное определение в эпоху кризиса Модернити, но прижившееся обозначение идеи интенсивного развития). [4]Итак, еще один шаг – обновление и развитие на основе осознанной идентичности и в соответствии с уникальным социокультурным кодом.

Иными словами, речь идет о критическом моменте выбора Россией своего будущего, актуального его представления: в виде концепции, стратегии либо общенационального проекта. И развернутого алгоритма действий, т.е. росписи последовательных, конкретных шагов по реализации.

ЭНЕРГИЯ КУЛЬТУРЫ

Власть не может удерживаться лишь силой, по крайней мере, в нынешнем мире.

Для создания социальной гравитации необходимо производить идеи, постулаты, перекраивать картографию прошлого, будущего, формулировать правовые нормы, причем, таким образом, чтобы они воспринимались как естественные производные господствующих в стране культурных кодов. Или не слишком им противоречили.

Как обществу, так и власти необходим культурный капитал, иначе социокультурное притяжение других планет, поглотит прямой и латентной эмиграцией наиболее живые, деятельные сегменты, лишенные комплекса самоубийцы, оставляя на обезлюдевшем «обитаемом острове» неоархаизованных люмпенов независимо от их силового или финансового статуса.

Так что прозвучавшие в начале рассуждения вопросы можно и переформулировать: что за очередная «прелестная утопия» готовиться пленить осиротелые народы, населяющие страну? И насколько эффективным, качественным будет данное «постиндустриальное изделие»? Либо мы узрим множество нарисованных плакатно-рекламными мазками картин, эксцентричных концепций, пафосных заплат, региональных практикаблей и демагогических симулякров, что, в конце концов, сделает неизбежным нарастание центробежной энергетики со всеми вытекающими следствиями.

Или все же случится нечто иное.

* * *

Иное не является непосредственным объектом данного рассуждения, поэтому сюда мы заглянем лишь «одним глазком».

В сложном и динамичном мире интеллектуализм отодвигает на обочину механицизм прежнего аппарата управления. Который не в состоянии справиться даже не с перманентно нарастающей нагрузкой, но с принципиальным изменением характера деятельности, прогрессией бытия, императивом выстраивания/поддержания синергийных отношений с многомерным социумом, удержанием позитивного баланса в глокализированном и диверсифицированном мире. И с приходом иного.

Плоть интеллектуализма – не государственные институты, но другая ипостась страны: комплексное общество, деловое и гражданское, национальное и трансграничное, моральное и креативное, хранящее основы культуры и созидающее обновленные, динамичные формы социальной галактики. Перманентная революция – органичная стихия этой субстанции.

Интеллектуализм заметно более гибок, протееобразен, органичен подвижному вселенскому строю, нежели ригидный бюрократический аппарат, обретающий привкус второсортности, перманентно фрустрируемый и находящий временный выход в повышении градиента жесткости, демонстрации силы. Но порою ощущающий себя на грани институциональной бездны.

Реализовать конфигурацию нового строя он, однако, не в состоянии, тем более – управлять ею. Гибкость отчасти замещается и подменяется «цивилизованной коррупцией», что означает выстраивание своеобразного паллиатива инфраструктуре интеллектуализма: неформальной системы взаимоотношений, в своей основе, однако – примитивного, неоархаического толка.

Но ратифицированный усложнением персоны и мирового порядка интеллектуализм имеет собственные границы власти. Его рубежи очерчены конструктивным характером когнитивности, склонностью к миростроительству, растворенной в наличествующей либо отстраиваемой культуре. Данной социальной силе противостоит между тем предельно иной контркультурный тип, обитающий по ту сторону огненного рубежа дискретного, а порою прямо деструктивного подхода к бытию.

Обитатели невидимой стороны экзистенции, обладатели «темной энергии», лишены привычного интеллектуального снобизма, их моделирование пандеи воплощено в эксперименте, предъявляющем городу и миру не столько опыт, сколько само лишенное сантиментов действие.

При этом прежние параметры мира могут оказаться слишком узкими.

* * *

Другими словами, в стратегическом отношении основной оппонент сложного социокосмоса – не национальное государство.

Это не левиафан в прежнем обличии; облаченный в жесткую, чешуйчатую шкуру он издыхает. Этатизм пережил взлет и падение в ХХ веке, достигнув апогея в феномене аппаратного строя: различных типов номенклатурного (административно-партийного) механизма профессиональных управленцев, этих «инженеров национального общежития». Однако сами то ли предсмертные, то ли предродовые судороги принадлежат иной культуре.

Реальная контрсила интеллектуализма: обездоленная либо взорванная теми или иными обстоятельствами структурность – этот пестуемый на протяжении поколений социальный конструктивизм. То есть освобожденная, самоценная аномия. Или тотально заминированное «фазовое пространство» жизни, перманентно вызывающее завихрения динамического хаоса: максимально подвижные, порою судорожные, но отнюдь не эфемерные смерчи бытия.

Взаимодействие сил в подобном критическом регистре, подчиняясь стремлению преодолеть оппонента, провоцирует радикальный креативный взлет, схватку титанов, в ходе которой совершается деконструкция истории и утверждается строй, кардинально меняющий правила Большой игры на планете.

* * *

Итак, снова зададим конъюнктурный, но ключевой для данного рассуждения вопрос: какие образы конкурируют сегодня в нашем сознании и подсознании, заполняя образовавшийся вакуум под нарастающий гул мата и визг бесовства? И возможно ли эти смутные картины «настающего настоящего» декодировать, внятно формализовать, а если да, то каким окажется очередной лик Российского Града?

В России, не слишком утруждаясь, на протяжении длительного периода ее истории можно было обозначать два мировоззренческих локуса. Заметно различаясь по тональности, они, однако, чахнут в отсутствии оппонента. С определенной мерой условности их можно определить как «западников» и «славянофилов», но прошедших своего рода апргрейд, трансформировавшихся, либо пытающихся трансформироваться применительно к эпохе. Привнося при этом в общество свойственный им дух, картины, образы, идеалы. Естественно, аранжированные в соответствии со временем и прагматично упакованные в концепты, планы, проекты.

С некоторых пор присоединены к списку и «евразийцы», и сторонники «красного проекта»… В результате традиционное размежевание на «либералов» и «консерваторов», «левых» и «правых» оказывается сродни мучительному выкладыванию мозаики из лишенных прежней опоры смыслов.

Преимущество с опознанием перспективы по степени внятной вербализации, публичности – что, однако, еще не означает практическую реалистичность и общественное признание – имеет недавно провозглашенный «план модернизации России», фокусом которого является проект Иннограда в Сколково.

Другое, а именно связанное с национальной традицией направление пересдачи карт, пока не столь внятно и весьма эклектично. В нем смешаны, частично совмещены разнородные концепты, сопряженные с державными, общественными, духовными доминантами. Прочитанными при этом довольно несхожим образом: в диапазоне от советско-технократического идеала до державно-националистического и церковно-монархического.

Все же и здесь можно выделить несколько ключевых проектов, позволяющих ощутить вибрации, опознать наличие семантического интеграла в пестром архипелаге отдельных территориальных образований, рассматриваемых как потенциальные элементы национальной стратегии.

Это, к примеру, план масштабной реконструкции Соловков и, возможно, Валаама. Продвижение в списке реформируемых наукоградов многогранного Сарова, равно как и развитие иных интеллектуальных поселений. А также комплексная реконструкция ВВЦ-2, в том числе как творчески-рекреационного центра (ТРЦ-2) – столицы нового поколения.

Наконец, проект строительства православного собора в сердце Парижа, что переводит разговор уже в регистр темы Русского мира.

Разнородны и подчас весьма конъюнктурны фокусировки образов и социогенов будущего. Порою их соцветия эклектичны и калейдоскопичны. И, конечно, приведенное выше перечисление – весьма лапидарная фокусировка темы. Знаковых событий в обозначенных регистрах заметно больше.

Но при всем несовершенстве и эклектике приведенных образцов именно в данном собрании сред обитания, заметно отличных от индустриальной сферы ХХ века, ощутима генетика потенциальной стратегической инициативы.

* * *

У проблемы, однако, имеется еще одно измерение.

Проекты планируются и осуществляются (если осуществляются) в мире, переживающем грандиозную социокультурную реформацию. А посему приходится размышлять о комплексном (сложном) подходе, который учитывал бы не только историю, свою либо общую, но также историческую перспективу, что опять же выводит нас к теме Русского мира.

Отсюда необходимость проблематизации текущей позиции, равно как и содержательной полемики о предельных основаниях, дальнем горизонте, поскольку речь идет о стратегическом векторе движения страны и народа. Точнее, о попытке определить исторический замысел, начертать дорожную карту, которая должна учесть реально складывающуюся в стране и на планете ситуацию.

То есть отыскать для России в динамичном и непростом мире эффективный путь с внятной и желательно позитивной перспективой. Это в идеале.

Задача серьезно осложняется дефицитом национального субъекта для подобного амбициозного действия.

Тут я вновь возвращаюсь к своей трактовке Русского мира как «республике многих народов» – альтернативе, скажем, транзитному СНГ, Восточноевропейскому партнерству либо полузабытому осколку черноморско-балтийской дуги ГУАМ’у.

Учитывая к тому же происходящие подвижки в механике мировой и европейской сборки: явление миру «глобальной державы», «мировых регулирующих органов», «государств-корпораций», «геоэкономических ареалов», «субсидиарных субъектов», «несостоявшихся государств», «непризнанных суверенов». И, что ближе к теме – «стран-систем».[5]

ЧТО ЕСТЬ РОССИЯ?

Право на достойное будущее страны обеспечивается далеко не только конкурентоспособностью экономики или боеспособностью ее вооруженных сил.

Скорее эти качества – производное от социального и культурного статуса общества, а также – калибра правящего класса, его интеллектуального и властного мастерства. Ибо продукция, создаваемая правителями, если можно так выразиться, постиндустриального свойства: она нематериальный, творческий ген, публичное достояние, вокруг которого выстраивается общественный организм со всеми присущими ему достоинствами и недостатками.

Но и здесь существует свой haute couture, prêt-à-porter и, к сожалению, дилетантство и профанация.

Другой фермент, определяющий положение страны в человеческом сообществе – энтузиазм и самоощущение народа, сопряжение исторической идентичности и токов новизны.

Культурный, интеллектуальный статус нации, миростроительный горизонт, трансценденция обстоятельств и преодоление неурядиц – долг и добродетель не только правителей, но и граждан. Качество элиты – в конечном счете, производное от самоосознания и активности народа, это проецируемый в окружающий мир и будущее образ страны. На каком языке говорит сегодня Россия, о чем ее речи, кто прислушивается к ним на планете?

Мысль, творчество, душевное усилие – энергии, сопричастные как идеальным мирам, так и земной практике. Люди не механизмы, их судьба не фатальна; история – просторная дорога, уходящая вдаль по ту сторону распахнутой двери, но одновременно это метафизический процесс, питаемый культурным наследием, токами настоящего и образами грядущих свершений.

* * *

Будущее определяется не только прошлым, однако и прошлое странным образом зависит от будущего.

Национальные проблемы в разные времена решались различными способами. Выбор адекватного инструментария, эффективного для транзитных эпох – искусство особого рода, которое включает предвидение событий и освоение перемен, интеллектуальную мобилизацию и моральную реформацию, а также удержание в узде – на основе справедливости и правопорядка – рвущихся на волю инстинктов несовершенного естества.

Иначе говоря, ограждение от зла и деградации имеет источник не только в общей инерции цивилизации, но и в живой ткани общества, а, главное, внутри персоны.

Поэтому сила верного действия, плодотворного порыва, проявлений управленческого таланта и высоты духа, полноценного законотворческого действия (и, что немаловажно, его исполнения), наконец, просто умного слова – равно как живой мысли, распознающей обстоятельства времени, а не плодящей конъюнктурные клише, лозунги, стереотипы – из числа могучих средств трансформации страны и возрождения народа.

* * *

Россия в настоящий момент экономически используется окружающим миром, но культурно им отторгается.

Предъявление, прежде себе самой, но также urbi et orbi, современного прочтения загадочной русской души, ее ценностей, мировоззрения, мирополагания, внятных правовых, социальных, политических прописей, горизонтов развития, национального культурного круга и оригинального российского проекта – задача со всей очевидностью востребованная обществом и временем, т.е. актуальная, если не сказать больше. Однако интеллектуальная и смысловая растерянность российского общества велика.

Все большее беспокойство вызывает социокультурная ситуация в стране. Противостоять деградации российских душ и неоархаизации обширных пространств может и должна национальная реформация – обновление политической рефлексии и практики, смысловой вектор, опознанный и сформулированный образованной частью общества и поддержанный народом, размыкающий горизонт не слишком приглядного будущего.

Речь, в сущности, идет о социальной и культурной революции, об освоении стремительно меняющегося глобального ландшафта, о растущих ставках и уровнях риска в глобальном казино, о новой методологии познания и действия в условиях складывающейся на планете стратегической неопределенности.

Смена устаревшего, не соответствующего эпохе и ее реалиям языка, артикуляция российской политической философии, формулирование внятного российского проекта – т.е. доктрины действий, учитывающей драматичные перемены, равно как завоевание интеллектуального и нравственного авторитета в мире – несомненные национальные императивы.

Необходимость интенсивного, не поверхностного, не демагогичного, но содержательного и реалистичного разговора на эти, далеко не всегда удобные темы в российском мире давно назрела.

* * *

Утрата смыслового вектора усиливает необходимость поиска национальной идентичности в новом веке, определение формулы государственности в формате Россия-РФ.

Что есть Россия? Действительно, сложный вопрос, на который вряд ли можно дать однозначный ответ. Подобный вопрос, особенно в «эпоху перемен», предполагает непростую формулу ответа. Тем более, что исторический опыт свидетельствует о различных ипостасях и версиях Руси, России, о сосуществовании типологически разных русских стран. Причем не только в историческом, диахронном русле, считая от мозаики Киевской Руси и региона Ордынского улуса, Московского царства и Российской империи до России-СССР и России-РФ.

Но также в географическом, пространственном прочтении данной темы: северо-восточной Московии, обширной северо-западной Новгородской и Псковской республик, южно-западнорусского государства Великого княжества Литовского и Русского, а впоследствии – Малой, Червонной и Белой Руси. Не говоря уже о легендарной Тмуторокани, восточных землях и азиатских подданствах. Кстати, кое-что из этого наследия сохранялось в титуловании российского государя.[6]

А вглядываясь вглубь веков, можно припомнить смутные воспоминания и воспроизвести отрывочные сведения о Порусье и Борусии, Рустингене и баснословном острове Буяне/Руяне, о море Руссов, Тмуторокани и Росском каганате (Ρ?ς, Rhos, ar-Rus – «ар-Русийя», Рохс)...

И, наконец, вспомнить о различных казацких (сiчевых, кошевых, краинных, литовых-береговых) множествах и политиях.

Но если уж человеческая память избирательна, то память политическая избирательна вдвойне и втройне. И наиболее уязвимой оказалась в чем-то подзабытая, а отчасти искаженная история Великого княжества Литовского, Русского и Жемойтского, во многом альтернативное Московии русское государство Средних веков.

* * *

Переливающиеся соцветия русской радуги, кажется, дают возможность опрокинуть в будущее переосмысление истории и увидеть горизонт новой «сборки» цивилизационного пространства, полифоничного Русского мира, увидев скрытые ходы и одновременно горизонты «сослагательного наклонения истории». Впитав при этом опыт ее роковых развилок, проявлявшихся и опознаваемых, к примеру, в политически ориентированных династических (марьяжных) конструкциях.

Имеет смысл вспомнить весьма примечательную, но нередко превратно толкуемую историю Смуты начала XVII века – с интригой о венчание на московский престол Димитрия и Марии и последующей попыткой избрания на московский престол сына польского короля Сигизмнуда III Владислава Вазы[7], который, в конечном счете, стал польским же королём Сигизмундом IV, что, однако, противоречило интересам Англии, поскольку закладывало основу континентальной супердержавы с самостоятельным присутствием в Европе и обширными торговыми путями. В результате страна стала полигоном столкновений наемников различным образом ориентированных политических партий.

Поиск содержательного, полноценного ответа на вопрос о культурно-исторической сущности российского организма – обладающего специфическим миропониманием, собственной формулой миростроительства, а также колоссальной, однако не простой для освоения территорией – отчасти напоминает юридическое расследование, в ходе которого фиксируются не только внешние императивы, но и внутренние мотивации поступков.

Так же в ходе социально-исторического исследовательского процесса, в присутствии своего рода присяжных заседателей (народа), порой обнаруживается подлинная суть событий.

РУССКИЕ СТРАНЫ

Когда-то о «русских странах» писали еще в средневековой Европе. Правда, имелись в виду, скорее всего княжества, торговые «города-республики» и т.п.

Так, в послании папы Гонория III (февраль 1227 г.), адресованного «ко всем правителям Руси (Ру’ссии)» (Universis regibus Russiae), предлагается «русским царям» сохранять прочный мир с католиками Ливонии и Эстляндии. А в 1246 году папа дает право архиепископу Пруссии, Ливонии и Эстляндии поставлять епископов в «русских странах».

Но вот цитата из Никоновской летописи, относящаяся к иным временам (1530 г.): «да не погибнут без пастыря не точию едины Русские страны, но и вси православнии». А Румянцевский летописец в XVII веке пишет «О стране Сибирской и о сибирском от Ермака взятии»: «И реки многие истекоша, одни поидоша в Русские страны, другие – в Сибирскую землю. В реках же камение великое зело, реки же прекрасны, в них же воды сладкие, и рыб различных множество, и луги многие, и места скотопитательные, пространны зело».

Историк и писатель Карамзин в начале XIX века по-своему аранжирует мелодику русских стран, подтверждая, однако же, присутствие самой темы в общественном сознании: «Стоя на сей горе, видишь на правой стороне почти всю Москву, сию ужасную громаду домов и церквей, которая представляется глазам в образе величественного амфитеатра: великолепная картина, особливо, когда светит на нее солнце, когда вечерние лучи его пылают на бесчисленных златых куполах, на бесчисленных крестах, к небу возносящихся! Внизу расстилаются тучные, густо-зеленые цветущие луга, а за ними, по желтым пескам, течет светлая река, волнуемая легкими веслами рыбачьих лодок или шумящая под рулем грузных стругов, которые плывут от плодоноснейших стран Российской империи и наделяют алчную Москву хлебом».

В дискуссиях об обстоятельствах постсоветского бытия совершается постепенная реабилитации исторической памяти. Приоткрывается забытое/закрытое равно в СССР и Российской империи летописание о множественности родоначальников и наследников «всея Руси».[8]

* * *

Речь идет об уже упомянутом выше многоцветном спектре «русской радуги»: о Руси Малой и Великой[9], Червоной (Russia Rubra – «Червона Рута»), Рутении (Ruthenia), Рустении, Галиции[10], о пространствах Семигалии и Краины, Руси Белой и Черной, Нижней и Поморской, Северо-Западной – Новгородской.

Территория Великого Новгорода занимала обширный угол северо-западной Руси и с течением времени распространилась на север до Белого моря и далее на востоке за Уральский хребет. Делилась на пять «пятин»: Вотскую (около Ладожского озера), Обонежскую (до Белого моря), Бежецкую (до Мсты), Деревскую (до Ловати), Шелонскую (от Ловати до Луги). И так называемые новгородские волости: Заволочье (по Северной Двине от Онеги до Мезени), Пермь (по Вычегде и верхней Каме), Печору (по Печоре до Уральского хребта) и Югру (за Уральским хребтом). Центром новгородской земли были окрестности озер Ильменя и Ладожского.

Что же касается Поморья, то, как писал Татищев: «Обсчее имя Поморие, а по уездам: Архангельской, Колмоград, Вага, Тотьма, Вологда, Каргополь, Чаронда и Олонец… Есть северная часть России, в которой все по берегу Белого моря и Северного моря от границы Карелии с финнами на восток до гор Великого пояса или Урала заключается. К югу же издревле русские поначалу часть по части овладевали и к Руси приобсчали. Ныне же все оное и есче с немалою прибавкой под властью Поморской губернии состоит».

Плодотворным для размышлений о дорогах и тропах политического/социального строительства оказывается генезис Новоросcии (Новой России) и Кубани. Или таких экзотичных социодизайнов, как Желтороссия – наследие напрочь забытого ныне дальневосточного проекта генерала Гродекова (и альтернативного по исполнению, но аналогичного по содержанию проекта Витте). Это не слишком распространенное определение «русской Маньчжурии» и Туркестана в перспективе могло объять пространства внешней Монголии, северо-восточного Казахстана, Южного Урала, сопредельных степных территорий Поволжского левобережья и Калмыкии.

Также и в пространствах, прилегавших к Поволжью, на азиатских просторах широкоформатная буддийско-ламаистская этноконфессиональная множественность «русских бурят» и «русских калмыков» смыкалась с идеями Исмаила Гаспринского о «русском исламе» [11]…

* * *

При этом получали шанс на разрешение весьма острые, проблемные ситуации.

По мере расширения государства на огромные территории удалённого и мало заселенного Дальнего Востока и увеличения необходимость удержания империи в условиях фактически прозрачных границ, появлялась социокультурная грань у таких предприятий, как «прошивка» России Транссибирской магистралью, геополитически и геоэкономически закрепленная обустройством (техническим и правовым) политико-экономической реальности КВЖД. Отзвуки проекта отчасти сохранились в чертежах и планах переустройства России Петром Столыпиным.[12]

Это также достаточно искусственные, пунктирные топонимы, наподобие специально измысленного для Сибири – Зеленороссия (Зелёная Россия) иди Голубороссия (Голубая /Голубиная/ Россия) – для Поморья. Еще с начала XII века земли по южному берегу Белого моря являются владениями Новгорода Великого. Эти земли и есть собственно Поморье, называвшееся также Заволочьем (т.е. ниже, между верховьями рек бассейнов Балтийского и Белого морей лежит водораздел, где ладьи перетаскивались волоком).[14]

Можно вспомнить другое, более отдаленное «Русское море»: северную часть Тихого океана. И «Русскую Америку», простиравшуюся некогда от Западной Аляски до Форта Росс в Калифорнии… К этому сюжету мы еще вернемся.

В сумме пунктирно намеченная «разноцветная сложность» могла выстроить совершенно иной каркас удержания полифоничного Русского мiра на гребне исторической волны (или цунами) в формате новой русской интегрии или Сообщества русских стран.

II. ЦИВИЛИЗАЦИЯ МНОГИХ НАРОДОВ

Выраженным признаком российского бытия является, пожалуй, его пограничность, прочерченная линиями старых и новых трансграничных и межцивилизационных трактов.

Территория России последовательно очерчивалась и прирастала в соответствии с географией «путепроводов» своего времени, перерастая в пространство рассеяния («розсіяння»[15]) ее деятельного населения, которое проявляло себя как динамичное сообщество военно-торговых корпораций.

Действительно, рубежи данного пространства (территориально-деятельного комплекса) обрамлены пунктирами значимых торговых маршрутов. Начиная со знаменитого, днепровского, западного пути «из варяг в греки», но также волжского «к персам» Серебряного пути. А подчас и дальше, по следам странствий, скажем, Афанасия Никитина. Южная граница – это, фактически, линия Великого шелкового пути, на севере же, вдоль Ледовитого океана проходил «соболиный тракт», уходивший за Урал, в Мангазею и далее чуть ли не к водам великого океана.

Преодолев, в конце концов, пределы Евразии, российская государственность в весьма своеобразном обличии (напоминавшем, отчасти, матрицу Ост- и Вест-Индских компаний) вышла на просторы континента, расположенного по ту сторону Великого океана. А пионерские, исследовательские суда устремились далеко на юг, вплоть до берегов еще неведомой, но открытой русскими морепроходцами Антарктиды.

Иными словами, в какой-то момент наметился контур не евразийской и даже не триконтинентальной, а уникальной трансокеанической державы.

Рассуждая о пространственных измерениях российской государственности, мы действительно забываем, что Россия исторически не только евразийское пространство, она шире. Это был прообраз трансконтинентальной страны, раскинувшейся в один из периодов истории и на двух, и на трех континентах, включив часть Американского материка, и первой взглянувшей на край континента четвертого.

Историческая перспектива этой восточной и одновременно «западной» границы империи с мерцающими на «внутренних» берегах образами созданных, но не удержанных океанических плацдармов – предполагавших в свою очередь альтернативный, океанический вектор развития в лучах, казалось бы, сугубо континентальной державности – осталась, однако, туманным, не вполне внятным горизонтом. Историософски не осмысленным и политически не реализованным российским мегапроектом.

Между тем северная часть Великого (Тихого) океана все же получила на время – как метка несостоявшейся версии обустройства российского бытия, дерзновенное наименование «Русского моря».

* * *

Вектор России как «страны пространств», «страны пути» был прочерчен также ее культурно-исторической миссией свидетельства о Христе на Востоке, ролью альтернативного трансграничья Большой христианской цивилизации. Вектора, пронзившего просторы Евразии, уходя, как было сказано, в трансконтинентальную просторность. И смыкаясь там с движением в противоположном направлении («посолонь») западноевропейской ветви этой же, т.е. христианской цивилизации.

Если так, то и необъятность, и очертания российской территории носят с точки зрения исторической метафизики неслучайный характер, имея смысловое и культурное содержание. Территория страны, ее динамичные границы были по-своему исторически мотивированы. Иначе говоря, этот необъятный «сухопутный океан» являлся отнюдь не просто «территорией» или «географической ямой, заполненной землею и водой».

Фронтирность, запредельность, экстремальность национальной психеи находит, таким образом, не только внешнее обоснование, но содержит намек на возможность некоего трансцендентного замысла, отраженного и запечатленного в специфике русского миропонимания, самоощущении судьбы страны как миссии, исполненной исторической ответственности.

Идентичность и удел России, в самоощущении этой идентичности, отмечены своего рода «крестом» единственности и инакости, ощущением уникальности и всемирности, эсхатологичностью и отверженностью, возможностью свободы «в героизме и грехе» и горделивого обрушения в пропасть.

Неверное прочтение подобного искусительного, неоднозначного, метаисторического текста отзывалось в земной истории народа тяжелыми, порою катастрофическими потрясениями. А с утратой этого духа, потерей чувства и содержания российской мечты обессмысливались необъятные очертания государства, под вопросом оказывалось само существование страны как субъекта истории.

* * *

Но все-таки, что же такое Россия? Мы видим: она – не Азия и не Европа, не Евразия и не Азиопа. И не наследница Византии. Все это внешние обличья, не открывающие внутреннюю, прикровенную суть культурно-исторического пространства.

Россия также не моноэтническое государство и не просто пограничная территория христианской культуры.

Мыслилась она своими идеологами и метафизиками как «особое место», средоточие «остатка» – остров верных, которые хранят истину в мире, заливаемом водами нового потопа. И являющихся новой общностью: именно в этом смысле – Третьим Римом, где, кстати, русские – не этнос, а ромеи, а Русское царство – царство Ромейское (так подчас в документах и писалось[16]).

Подобные культурно-исторические инстинкты и мотивации проявлялись в собирании разноплеменных народов, в прозелитических и культуртрегерских амбициях, в освоении и присвоении мозаичных восточных и южных пространств, а заодно в усвоении их опыта и умений, включая обширное «ордынское» наследие. Непростая ситуация сложилась также с «наследием византийским», но об этом чуть позже.

На протяжении длительного периода подобные миростроительные умонастроения – подчас в весьма различных обличиях – питали Россию, являясь подспудной движущей силой как ее внутренней, так и внешней экспансии.

Предельность и напряжение, наличествующие в ощущении метаисторической роли, предопределили широкий спектр претензий на универсальную, державную, имперскую роль и, в конечном счете, на глобальное присутствие.

Приходится, однако, еще раз подчеркнуть: подобное самосознание народа и власти, самоопределение и возвеличивание страны, уверенность в предначертанной ей «совершенно особой воли провидения» предполагали возможность не только запредельного взлета, но и ужасного низвержения.

СТРАНА ПУТИ

Размышляя над проблемой российской идентичности, самоидентификации, можно констатировать, что Россия, в сущности, это страна пути. Так она исторически строилась.

Иначе говоря, странствия, дороги, дерзновенность целей, величественность горизонтов и миражей – физических и мысленных – являются для России совершенно особыми ориентирам и стимулами к деятельности. Потому, наверное, сопряженная с данными представлениями идея развития как пути осознается подчас в качестве русской национальной идеи. Однако лишь в метафизическом и психологическом преломлении прочитывается этот смысл.

Но возможно, развитие как таковое все же не является точным определением специфической черты русской ментальности. Скорее здесь обитает нечто более глубинное, некая субстанция, инициирующая, порождающая само развитие, выводящее его образ на поверхность и выходящая при этом за пределы обыденного порядка.

Другими словами, русскому характеру присуща некая внутренне мотивированная тяга к запредельности, экстремальности, мечте, фантазии, дерзновению.

Земное же ее воплощение – отмеченная выше фронтирность, являлось в свою очередь определяющим качеством тяги к освоению бескрайних (о-крайних, по-граничых, рубежных) просторов. И строительства специфической государственности.

В чем-то тут, пожалуй, слышится здесь эхо американской идеи high frontier, «великого трека», а заодно обертоны монгольского, кочевнического идеала пути «к последнему морю».

* * *

Попутно отметим, что в историческом опыте Руси мы имеем разные типы политического/социокультурного обустройства, версии русской власти.

Причем с весьма различной политической типологией и феноменологией: вечевой – в Северо-Западной (Новгородской и Псковской) Руси; феодальной, шляхетской – в Руси Юго-Западной (Малой и Червонной, Белой и Черной). Наконец, самодержавной, централизованной (административно-бюрократической) в Северо-Восточной Руси (Московии и ее восточных владениях), ставшей исторической наследницей также ордынского Белого царства и одновременно основой новой империи: Великороссии-России.

Можно вспомнить и более экзотичные политии, возникавшие и существовавшие на российских просторах, к примеру, феномен казачества с его идеалом «свободной (милитаризированной) ассоциации».

Провести же границу основного, критического социокультурного разлома можно, наверное, отслеживая рубеж генетически связанных с Европой пространств городской культуры (условно определяемой как магдебургская) и ареалов, входивших в административно-политическую, податную систему Белой («Золотой») и Синей Орды.

* * *

В «архетипическом» подходе к дефиниции русской национальной идеи присутствует, конечно же, некая провокативность.

Дело вот в чем. В ходе ставших привычными обсуждений и рассуждений на тему русской идеи то и дело приходится сталкиваться с попытками «каталогизации» формальных концепций национального идеологического и политического творчества.

Наиболее яркими примерами из подобного реестра являются, пожалуй, идеологемы Третьего Рима, уваровского «самодержавия – православия – народности», Третьего Интернационала… Список легко и расширить, и продолжить.

Любопытна, кстати, вероятность внесения (внедрения) социокультурного гена Третьего Рима северо-западными персонажами Руси в качестве средства удержания восточной – в географии и политике русского мира того времени – Московии от искушения принятия в культурно-исторической полноте наследства распавшейся и угаснувшей примерно в тот же период другой вселенской империи: Ордынского царства.

В любом случае, думаю, прорыв искусственной плаценты – собрания ярких концептов, институализированных «сверху», но не получивших внятного развития, лишенных общенародного признания, однако воспринимаемых и декларируемых сегодня в качестве живых идей, выражающих национальную психею – преодоление подобной историографической аберрации могло бы разомкнуть и прояснить для России горизонт, затянутый туманом иллюзорных видений.

В качестве некоторого аналога (который, впрочем, как и все аналогии хромает) – позволяющего, однако же, почувствовать вкус проблемы – я бы предложил задачу по определению, скажем, «национальной идеи» Древней Греции. Думаю, в подобном разговоре можно было бы услышать весьма различные и обоснованные построения, связанные с идеями демократии, полисной культуры, философии и много тому подобного, подтвержденного развернутыми тезисами и яркими афоризмами.

Но к той же проблеме опознания генеральной идеи древнегреческого строя, его миропонимания и миростроительства можно подойти и совершенно с иной стороны. Постулировав, скажем, что таковой была идея порядка, организации – промышления всего и вся. И был бы в этом подходе свой исторический и культурный резон.

То же и с Россией.

* * *

Идею развития в пространственном и историческом замысле российской государственности я воспринимаю скорее как универсальную тягу к освоению неведомого, как все ту же принципиальную фронтирность, в том числе метафизического свойства, как преодоление любых и всяческих пределов.

Если угодно, как архетип иночества и феномен казачества.

Рассуждая о пространственных измерениях страны, мы порою забываем то, что отмечалось ранее: исторически это было не только и не просто евразийское пространство. Но шире – уникальное трансконтинентальное, многонациональное, а в пределе (и даже, парадоксальным образом, в сокровенном, лелеемом автаркичном, «островном» замысле) – «мировое» государство. Вспомним очертания герба скрывшейся в водах истории России-СССР. Государство, раскинувшееся было в один из периодов своей истории на нескольких континентах.

И опять-таки отмечу общее для американской и русской психеи качество духа неуклонного продвижения к дальней земной границе. С небрежно сброшенным с плеч, кстати, попутным обременением – вполне соответствующим законам своего времени правом на еще один, предельно южный и одновременно максимально северный континент.

Как-то забывается под флером идеологической и кинематографической мифологии, что западная и восточная ветви христианской цивилизации, встретившись на краю земли – пространствах Дальнего Запада, сомкнули глобальное продвижение Universum Christianum. При очевидных различиях они совместно вписали в исторический текст особую формулу универсального обустройства земного общежития.

* * *

Видится здесь также предчувствие иной встречи – потенциально с возможностью различного исхода – произошедшей уже в ХХ столетии и по другим основаниям. Встрече-столкновении атлантической (западной) и российской (советской) цивилизаций на рубежах ковавшейся в те годы конструкции одновременно глобального и биполярного универсума.

Отметим, что тяга к непрерывному продвижению, испытанию земных пространств на протяженность и прочность, притягивающий души динамический идеал high frontier – свойство отнюдь не всех цивилизаций.

Вспомним, к примеру, знаменитый запрет на океанические путешествия в средневековом Китае, подрубивший в свое время трансконтинентальную экспансию срединной империи, хронологически даже опережавшую в какой-то момент европейскую. [17] Или упорное самостояние конгломерата индийских интегрий и этносов (культурный запрет на эмиграцию), да и ряд других исторически достоверных примеров.

Конечно, тема полифонии цивилизаций, понимаемых как социокультурные пространства, культурно-исторические типы, субэкумены непроста, она имеет массу обертонов. И даже упомянутые энергии русской и европейской экспансий, основанные на изначально единой метафизической позиции, основывались на различных социокультурных формулах реализации.

«РУССКИЙ БОГ»

Очевидно, что развитие российское, русское – как его ни определяй – имеет свою оригинальную специфику, причем глубинного, фундаментального свойства.

Вопрос, однако, в чем именно она состоит? На каком фундаменте возводилось государство российское как цивилизация, воспринявшая также мощный культурно-государственнический импульс от Второго Рима?

Причем наследство это было воспринято парадоксальным образом – не в качестве собственно византийского, а скорее как отторжение византийской коррозии от самого наследия при ощущении уникальности задачи сохранения, если не плода, то цветка ромейской духовности.

Того цветка, который, несмотря на окружавшую его коррозию, произрастал и благоухал именно в последние столетия второй римской империи.

С наследием византийским вообще сложилась непростая ситуация. В обществе, надо сказать, до сих пор господствует стереотип о преемственности Руси и Византии, выраженный, к примеру, в легенде о «шапке Мономаха» или в поздних толкованиях тезиса о Третьем Риме.

Связь, действительно, существует, равно как наследие и преемственность, только вот в каком смысле?

Если обратиться к документам и событиям эпохи (XV-XVI века), мы видим: дело обстояло подчас едва ли не противоположным по отношению к поздним прочтениям ситуации образом. И формула Третьего Рима осознавалась, скорее, как опровержение Византии, отрясание ее праха, нежели как ощущение кровного родства и наследования...

Однако обретение православного апофатического богословия, развиваемого в Византии, познание мира удивительных энергий, воспринятых и пестуемых в основном в исихастском кругу, а на русских просторах – нестяжателями, заволжскими старцами, каким-то образом, с изменениями, угашениями, провалами – вплоть до трагического надлома – были все же унаследованы Россией.

И унаследованы во многом в сфере практики, а не богословия. Богословия же, как такового в России, пожалуй, и не сложилось, а вот практика, «практическое богословие» сложилось.

В целом же, Русское царство, обретшее собственный формат государственности, аккумулировав претензии на реконструкцию миропорядка и нащупав стержень оригинальной идеологии, напоминало в те годы сжатую пружину.

В течение весьма короткого исторического срока энергия преобразований сказалась не только на размерности и статусе страны, но и на самосознании народа. Она ввела в мировой контекст деятельного персонажа, который с тех пор, при всех исторических пертурбациях, уже не покидал историческую сцену.

* * *

Апофатичность, прочитанная и воспринятая как особый культурный импульс (т.е. преимущественно косвенным образом), произвела ряд отличных от источника и тем более от западноевропейских версий христианской культуры производных, созвучных, однако, психологическому складу русских очарованных странников-первопроходцев, купцов и монахов, разбойников и воевод, обитавших – вспомним об этом обстоятельстве – на краю познанной земли-ойкумены.

Попробуем воспроизвести, хотя бы списочно, качества подобного самоощущения и самостояния: запредельность, экстремальность, безымянность, неформальность (небрежение формой), инакость, мечтательность, утопизм, буйность, подвижничество, продвижение, освоение, мобилизация, эсхатологичность… И даже «перестройка» в каком-то неявном виде присутствуют в данном ряду, в том числе в залоге катастрофичности, – и все это вместе взятое входит в некую «русскую социологию развития».

Каким образом?

Одним словом, конечно, не ответишь. Но можно пытаться.

Подобная запредельность и экстремальность психеи имеет не только многочисленные внешние проявления. Но она намекает именно на тип национальной идентичности – имманентное предощущение некоего коренного для русской души трансцендентального замысла, специфическую внутреннюю географию и нелинейную умственную геометрию. Связанные в свою очередь с выраженной особенностью миропонимания, распространенным самоощущением личностью и народом судьбы как миссии, наполненной подчас дерзновенным содержанием. Русский закон – быть выше закона. Что проявляется и как рутина, и как доблесть, и как скотство.

Повторим еще раз то, что уже было частично сказано. Внешним признаком российского исторического/политического бытия, равно как и национальной ментальности являются одновременно центробежная (географически и антропологически) и центростремительная (административно и идеологически) фронтирность. Прочерченная линиями старых и новых трансграничных и интерцивилизационных трактов, мыслительных и идеологических дерзновений, отрывающая от планомерного наследования повседневности, уводя то в подви’ги, то в грезы, со всеми присущими подобному способу бытия заблуждениями, ошибками, провалами и сантиментами.

Действительно, неверное, искаженное, прямо скажем – извращенное, горделивое прочтение тезиса отзывалось в земной истории тяжкими, катастрофическими потрясениями. Но как Иона не смог отказаться от предъявленной ему миссии, так и для отказа от исторического промысла и собственной идентичности (мечты) требуется, видимо, совершенно особое сверхусилие, не сулящее, однако же, ничего хорошего.

* * *

Апофатическое богословие предполагает испытания на грани предельности. Оно, собственно говоря, и основано на перманентном обитании в подобном статусе, на решительном, но умном шаге за очерченную обыденным бытием границу.

Подобное чувство едва ли не обыденной за-предельности, переносимое невидимыми токами в сферу земной жизни, отражается в социальной и политической практике. Их напряженности, экстремальности.

Экстремальности, которая имеет, в том числе, мобилизационную составляющую, требуя крайнего напряжения духа. И своего рода склонность к подобному перманентному напряжению, обращаемую порой властью в прямую эксплуатацию способности народа к «предельной мобилизации».

Но мобилизационность может быть различной, так же, как различным может оказаться развитие, и мы отчасти способны различать цивилизации по их динамическим и социальным производным.

В сущности, на протяжении некоторого периода на планете состязались две ветви цивилизации, которая содержит в своем естестве выраженную динамическую производную.

С одной стороны – это англо-саксонская цивилизация, которая помимо империи, «в которой не заходило солнце», произвела на свет собственную версию вселенского мира – мира Нового времени, породив при этом энергичное сообщество Соединенных государств (штатов), совместивших в какой-то момент под эгидой «града на холме» понятия глобализации и американизации.

И менее внятные, синкопированные, но не менее динамичные, дерзновенные производные России, которая реализовывала собственную географическую и идеологическую экспансию, грезившую всемирными и надмирными горизонтами, не слишком отделяясь, однако, от материнских континентальных пространств, хотя постоянно продуцировала попытки трансграничной, трансцендентальной и мировоззренческой экспансии.

Это были различные окраины, у-краины, пределы – т.е. казачьи: запорожские, донские, волжские, терские, речные, степные и горные области. Дух и феномен поселенцев Урала и Поморья, энтузиасты Беловодья, соратники Ермака, яицкие, амурские, дальневосточные первопроходцы, раздвигавшие рубежи познанной ойкумены. И, напротив, скрывавшиеся от мира в неизведанных землях монахи и старообрядцы. В каком-то смысле упомянутая выше Российско-Американская компания, совершившая скачок в заокеанскую запредельность, также соприсутствует в этом ряду. (А в какой-то момент, и греза о земном рае, всемирном – надмирном – обществе солидарности и справедливости, коммунизме…)

И вместе они укрупняли, живо-творили очертания страны под стать пропорциям и границам мятущегося российского духа.

Именно в подобном метаисторическом промысле и земном замысле встреча потоков христианской цивилизации на окраине американского континента представляется – с точки зрения историософии – явлением примечательным и символичным.

Изначальная претензия на горнюю запредельность, породила, таким образом, дух прорыва прежних границ, «океанических» оболочек средневековой и античной ойкумены, дав возможность Universum Christianum охватить своим половодьем планету, сочетая в единое целое очерченные им миры.

БОРЬБА ЗА БУДУЩЕЕ

Цивилизационная, национальная идентичность базируются на господстве определенного мировоззрения, претворяемого в энергии культуры и практику миростроительства, что находит выражение в историческом целеполагании и отражение в политическом проекте.

Подобный проект основывается на оценках как долгосрочной перспективы, так и текущей ситуации. На доктрине, рассматривающей идеальные и прагматичные цели, инвентаризацию средств их достижения, а также – определение тактов («тактик»): «этапов большого пути», обобщением чего и служит национальная стратегия.

Это обширное хозяйство, отчасти напоминая шахматную партию, но лишь отчасти, т.е. в своем технологическом, скажем так, аспекте, – требуя мировоззренческого и интеллектуального обустройства, социального и гуманитарного инструментария, адекватного прочтения политической практики и верного определения исторической ситуации.

Мировоззрение нации отражается также в ее основном земном документе, сводящем воедино основополагающие для общества принципы и нормы, социальные скрепы жизнеустройства: конституции.

Конституция содержит постулаты, формализующие признанную систему ценностей, обозначающие миростроительные начала и законодательные принципы (юридический образ нации), утверждая политические и социальные основы общества и государства.

Времена и обстоятельства подобных действий и констатаций между тем меняются, причем подчас радикально и стремительно.

* * *

Граждане России не первый год обитают в условиях стремительного социокультурного транзита.

Можно сказать, транзит – наше «родовое гнездо»: Россия – это (слово было произнесено) фронтирная территория. Да и кризис культуры Большого Модерна на планете назревал не одно десятилетие, весь ХХ век прошел под знаком экспериментального поиска нового миропорядка.

Прописи слишком хорошо известных социально-идеологических проектов века – коммунизма, фашизма (корпоративизма), нацизма, социальной демократии, неолиберализма – сменив конкуренцию конфессий, религиозных ересей и прочие конфликты былых столетий, по мере воплощения проявлялись с разной мерой убедительности, демонстрируя ту или иную степень однобокости, ущербности, порока.

А, случалось, – стремительно преображались из утопий в антиутопии.

Цивилизация же тем временем усложнялась и одновременно в чем-то упрощалась: сегодня она объединяет сосуществующие, но все более разлетающиеся миры, число которых умножается, что, впрочем, не всегда заметно для привычного взора. И которые предпочитают, и подчас могут себе позволить, жить по собственным уставам.

Сегодня мир балансирует на краю исторического трамплина, вопрос лишь в том, конвертируются ли пробужденные аутопоэтическим интеллектом и волей энергии в конструктивные и относительно привычные формы бытия? Или же мы находимся только в преддверии больших перемен?

Возможно ли, что уже в ближайший исторический период совершится транзит к полифонии, если не какофонии политических организмов: национальных государств, корпораций-государств, транснациональных сетей, высокотехнологичных терминалов, сосуществующих параллельно и одновременно с неоархаичной семантикой, экзотичными формами пост- и квази-цивилизациононого существования?

* * *

Человечество, переживающее Большой социальный взрыв, пронизывают весьма различные токи.

Формулы и чертежи проектируемой галактики оперируют сопряжением актуальных бесконечностей. Центр гравитации – при всем материальном многообразии людского универсума, смещается в область высокотехнологичных, креативных, нематериальных активов, где концентрируются богатства, сила и власть постсовременной вселенной.

Эволюционный скачок сопровождается центробежным расслоением, утверждая собственную конфигурацию мироустройства, взаимоотношения синергийных иерархий, подвижных политий и новых поколений влиятельных акторов на планете.

Инстинкты лишенного внутренних рубежей «антропологического» и субъективного миростроительства – удерживаемые до времени паллиативными формами контроля этой буйной практики – инициируют меж тем «внешние», трансцивилизационные, но амортизационные по своей сути химеры.

Происходит – с той или иной мерой интенсивности и успеха – мутация привычных социальных объектов: появляются оригинальные диффузные образования, «беременные туманности», в чем-то повторяющие очертания привычных социальных организмов, но имеющие заметно иную структурность.

* * *

Прежние же формы государственности становятся все более проницаемыми и уязвимыми, в то время как новые – нестабильны, пластичны, амбивалентны. И параллельно возникают такие экзотичные, инновационные, по-своему влиятельные субстанции, как власть без государства и общество без власти.

Все это серьезный вызов ценностям, интеллекту, типу мышления, системам знания прежнего мира. Но прежде всего – это вызов самому человеку, находящемуся на краю лишь частично опознанной, а потому «темной», укутанной миражами линии горизонта.

В практике между тем по-прежнему играют роль не только энергии экзотичных протосуверенов, но также действия национальных корпораций, заинтересованных в поддержании организационной целостности и рациональном устройстве общества. И не только инновационные процедуры, но ценности, обретенные цивилизацией, и такие качества, как крепость моральных принципов, накопленные ранее богатства, здравый смысл и сила воли.

А в сфере метафизики растет значение даров духа, инстинкта сострадания и потенциала милосердия.

Важную роль играет также обладание непростыми, многомерными и преадапционными картами эпохи, на которых вычерчивается не только топография мира, канувшего в Лету, и даже не текущая – опознанная, формализованная реальность, но подвижный, с трудом улавливаемый ландшафт за горизонтом, который мы привыкли определять как будущее.

* * *

Что же приходится сегодня пересматривать и переосмысливать политикам и генералам, отвергать либо принимать интеллектуалам и предпринимателям, чем необходимо обладать или жертвовать жителям не слишком совершенного, изменчивого мира?

Мир – пространство все более конкурентное, арена непрекращающейся битвы за будущее, его образ, за реализацию собственной формулы миростроительства.

Борьбы, в которой состязаются не только проекты и концепты, но, подчас – обозначив тот или иной «конец истории» – искажаются, деформируются каналы постижения новизны, обращая фрустрированный взор вспять к мифической заводи эпического золотого века.

Короче говоря, постсовременный мир – ристалище острого соперничества, в котором противника порою пытаются лишить самого чувства будущего, замкнув исторический и социальный горизонт.

На подобную ситуацию можно, конечно, смотреть «широко закрытыми глазами», используя прежние представления о природе социального космоса, и продолжать действовать устоявшимися, привычными методами. Однако останется ли при этих условиях Россия в «новом смелом мире» на достойном месте, увидим ли мы ее вообще, либо сбудутся слова, прозвучавшие тревожной нотой на рубеже веков: «Россия это не данность, а проблема» и «Пришла пора подумать о мире без России»?[18]

Полифония Русского мира, этой обители многих народов, ныне усеченная и сведенная в квазиимперскую вертикаль, нуждается в умном переосмыслении и непростой реконструкции. Вертикаль есть упрощенная логика властвования, возникающая как производное от исторически вынужденного «держания» («держава») обширных пространств и населяющих их разноплеменных народов, господства над ними («господарь», «государь»).[19]

Подобная логика между тем продуцирует сословность и разделение, замедляя социальную динамику, снижая интенсивность передвижения, общую подвижность, многоцветие и креативность населения. И в итоге разделяет его на иммобилизованную середину («подчиненный остаток») и пассионарную центробежность, выходящую за пределы страны, «государства». [20]

* * *

Взрывные, быстрые перемены в антропологической вселенной востребовали стратегическую инициативу, эффективную методологию, адекватные открывшимся обстоятельствам и наметившимся горизонтам. Необходимы внятный язык и категориальный аппарат для обнаруживаемых тут и там экзотичных форм практики.

Жизненно важной в подобных условиях оказывается логика, основанная на преадаптации, в той или иной степени апробированная в среде венчурных предприятий. Необходимо заранее определять лики эпохи и режиссировать курс в бурных водах глобального транзита. Конечно, возникает искушение «простых решений» – почти по Гоголю: суммировать хорошее, отсечь плохое, приставив нос одного персонажа к лицу другого для достижения якобы идеального результата. Но к реальной политике, где кишмя кишат дьявольские альтернативы, это вряд ли имеет отношение.

Новые социально-политические комплексности, повторюсь, выстраиваются поверх географии национальных государств. Америка прочерчивает на планете собственную сложную картографию зон национальных интересов, коалиций безопасности, стратегических и геоэкономических союзов. Европа умножает измерения союзного пространства (ЕС), законодательного сообщества (Европарламент), трансграничного ареала (Шенген), финансовой общности (евро). Китай, вбирая отщепленные ранее анклавы, балансирует между освоением внутреннего пространства, населенного десятками народов, и ролью ориентированной на внешние просторы «промышленной мастерской» мира.

И все они переживали свои «грозные годины».

США – борьбу за независимость и братоубийственную гражданскую войну. Европа была полигоном жесточайших сражений двух мировых войн и социально-политических разделений. Китай, подобно России, распадался, погружаясь и в гражданские, и в антиколониальные, и в мировые войны. И – в трагическую архаизацию, словно бы в насмешку получившую прозвище «культурной революции».

Но выходили из этих периодов «хаотизации организации», возрождаясь для новой жизни.

* * *

Россия-РФ не может вернуться ни в страну под названием Россия-СССР, ни в легендарную Российскую империю.

«Я испытывала такую глубокую жалость к России и ее детям, которые в настоящее время не знают, что творят. Разве это не больной ребенок, которого мы любим во сто раз больше во время его болезни, чем когда он весел и здоров? Хотелось бы понести его страдания, помочь ему. Святая Россия не может погибнуть. Но Великой России, увы, больше нет». Так писала в последние годы жизни претерпевшая затем мученическую кончину святая преподобномученица Елизавета Федоровна. У страны, однако, сохраняется шанс на деятельное соприсутствие в «доме многих народов», выстроенном по временно забытым, но до конца не утраченным лекалам Русского мира…

Наш мир – несовершенен, в нем преобладают кровь, пот и слезы. Прикладная же «административная» политология – увы! – привыкла рассуждать в горизонтальной плоскости, приспосабливаясь к логике властных – на данный момент – структур. Реагируя, главным образом, лишь на конъюнктурные угрозы и обращая внимание на окна возможностей преимущественно post factum. Ей чужд дующий в лицо ветер перемен, провоцирующий интеллектуальные прорывы и стратегические сдвиги. Подчас ее страшит даже простое, но точное и внятное описание текущей реальности, чреватое ее нелицеприятным осмыслением.

В результате подобно déjà vu вновь и вновь проявляет себя симуляция мысли: схематизм, категориальная метафоричность, пафосное мифотворчество. Прикрываемые, словно фиговым листком, риторическими упованиями на то, что «и не такое переживали», что «Россия всегда с честью выходила из трудностей». Но энтузиазм и умное действие – это не сентиментальность, не повторение заклинаний «я все же верю». Для достижения исторических высот, воплощения стратегии духа, необходим нравственный, интеллектуальный подви’г, культурная и моральная реформация, преодоление себя и обстоятельств.

* * *

Подведем предварительные итоги.

Россия, возможно как никогда ранее, нуждается в обновленной концепции не только геополитического или экономического свойства, но в социально-культурном развитии, предусматривающем серьезные капиталовложения, материальные и нематериальные, в новую логику отношений с окружающим миром и в население страны.

…И в своей мечте.

Власть в новом мире представляет цветущую сложность: это синергия культурно-исторических организмов и народов, динамичное сочетание разнородных, противоречивых, умножающихся элементов практики, полифония деятельных членов общества и пассионарного политического класса.

Человек, при всех недостатках, существо особое – образ и подобие живущего внутри идеала. Это солдат-насильник, неожиданно для себя бросающийся под колеса повозки, чтобы спасти ребенка. Так что качества грядущего мира не есть некая фатальность, с неизбежностью рока надвигающаяся на нас, маршрут истории намечен пунктиром в сердцах и определяется умным, деятельным сознанием.

В суете повседневности как-то забывается, что будущее есть прямой результат человеческих усилий.

Печатается на сайте ИНТЕЛРОС’а по согласованию с автором

[1] Согласно последнему опросу ВЦИОМ’а (23.06.2010) лишь 58% жителей страны характеризуют себя как «граждане России» (в 2008 г. – 70%). 30% определяют себя как «человек», 19% определились по месту, в котором проживают;  18% предпочитают характеристику по этническому признаку,  17% идентифицируют себя с семьей,  15% считают себя «советскими людьми», 6% идентифицируются посредством профессиональной принадлежности, считают себя космополитами – 6%; самоидентифицируются по конфессиональному признаку – 5% и 2%  - как «европейцы».

[2] Ср. ситуацию в ряде стран Африки, где при наличии элементов модернизированного фасада реальная ситуация во многом сохраняет элементы трайбализма и проявлений культурной дисгармонии. Что наряду с отдельными фактами демодернизации способно порождать неоархаичные химеры либо прямо вести к социальному коллапсу, атомизации и аномии. Ярким примером чему могут служить судьбы Сомали, юга Судана и некоторых других территорий.

[3] См. Александр Неклесса. Другая Европа. Линии размежевания и интеграции в третьем тысячелетии: старые и новые. – Независимая газета. 2009-04-10. (http://www.ng.ru/ideas/2009-04-10/8_europe.html).

[4] См. Александр Неклесса, Дан Медовников. «Государство и модернизация» или «Общество инноваций»? http://www.intelros.ru/subject/karta_bud/6553-gosudarstvo-i-modernizaciya-ili-obshhestvo-innovacij.html

[5] См. Александр Неклесса. Государство и корпорация. Облик меняющегося мира в XXI веке определяют новые формы социальной организации. – Независимая газета. 2007-06-15. (http://www.ng.ru/ideas/2007-06-15/11_corporation.html).

[6] И патриарха: см. титулование Никона как «Божиею милостию великий господин и государь, архиепископ царствующаго града Москвы и всеа великия и малыя и белыя Росии и всеа северныя страны и помориа и многих государств патриарх».

[7] Сын польского короля Сигизмунда III, представитель скандинавской династии, приглашенный на царствование при условии принятия им православия московскими боярами (баронами) с целью прекращения смуты. Что, однако, противоречило интересам Англии, поскольку закладывало основу континентальной супердержавы с самостоятельным присутствием в Европе и обширными торговыми путями. В результате страна стала полигоном столкновений наемников различным образом ориентированных политических партий.

[8] См. также: А.И. Неклесса, А.Н. Окара, М.В. Боргулев. Русские страны: цивилизационные альтернативы. http://www.intelros.ru/subject/belorus/3360-russkie-strany-civilizacionnye.html

[9] Названия Малая Русь и Великая Русь ведут свою родословную от византийских категорий Μικρ? Ρωσ?α и Μακρ? Ρωσ?α, которые использовались в церковно-административной практике, начиная с XIV века. По аналогии с терминами «Малая Греция» и «Великая Греция» ромеи-византийцы под «Малой Ро’ссией» понимали метрополию, т.е. центр Руси (Южную Русь, современную Украину), а под «Великой Ро’ссией» — русские земли в широком смысле. Иначе говоря, территорию епархий, «окормляемых», находящихся под властью киевского митрополита. Схожие по смыслу выражения можно обнаружить и в других языках и культурах: ср. «Срединный Китай» и «Большой Китай».

[10] Галицкие (галицко-волынские) князья в XIII-XIV вв. именовали себя «Rex Russiæ», «Dux totius terræ Russiæ», «Dux et Dominus Russiæ», «Dux totius Rusiæ Minoris» (т.е. «король/князь всея Руси/Малыя Руси»).

[11] См. Исмаил Гаспринский. Русское мусульманство. Мысли, заметки, наблюдения. http://intelros.ru/index.php?newsid=200.

[12] См. Александр Неклесса, Леонид Юзефович. Желтороссия – дальневосточная утопия России. (http://www.intelros.ru/subject/karta_bud/3458-zheltorossija-dalnevostochnaja-utopija.html).

[13] Присоединение которого и поныне, несмотря на завершившуюся демаркацию границы с КНР, остается непризнанным другим субъектом этой цивилизационной системы – Китайской республикой.

[14] См. Александр Неклесса. Меморандум «Северо-Запад». Горизонты глокализации национальной государственности. http://www.intelros.ru/index.php?newsid=63.

[15] «Росси від розсіяння свого прозвалися» («Синопсис Киевский», 1674).

[16] В ряде текстов XVI вв. изначально прописано «ромейское», а не «росейское» или «росийское» как впоследствии, а порой и вплоть до настоящего времени воспроизводилось и воспроизводится, т.е. «великое Ромейское царствие, Третей Рим». Другими словами, речь шла о традиции вечного «православного царства», где «несть ни эллина, ни иудея» и где «Господь в римскую власть написася», а не о бренных национальных/государственных оболочках. Но правильное написание оставалось забытым и неизвестным, кажется, вплоть до самого начала ХХ века.

[17] Так в начале XV века, т.е. почти за столетие до эпохи великих географических открытий, китайский мореплаватель Чжэн Хэ побывал в Малайзии, Индонезии, на Цейлоне, в Индии, возможно, дошел до восточной Африки. Китайцы (инициированные под властью монгольской династии Юань, «сшивавшей» таким образом ответвления пестрого хозяйства и наследия некогда величайшей империи) совершили в тот период более десятка океанических экспедиций, обложив данью ряд государств Индийского океана и даже Красного моря (вплоть до Мекки). Однако некоторое время спустя правители минской династии запретили океанические путешествия, причиной чего явились именно возобладавший (господствовавший) тип мировоззрения и соответствующая практика миростроительства.

[18] См. Александр Неклесса. Время коротких горизонтов. Реализация планов инновационной и инфраструктурной модернизации в России перманентно сдвигается в "светлое будущее". – Независимая газета. 2008-06-26. (http://www.ng.ru/ideas/2008-06-26/10_modernizatsia.html).

[19] См. Александр Неклесса. Провал постиндустриальной модернизации. Гегемония номенклатурного класса помешала российскому обществу стать свободным, сложным и динамичным. – Независимая газета. 2006-09-08. (http://www.ng.ru/ideas/2006-09-08/11_proval.html).

[20] Драматичны в этой связи результаты опроса, проведенного приблизительно два года назад (т.е. до кризиса) Центром Левады. Опрос был посвящен ориентациям молодых представителей российского среднего класса (до 35-ти лет). Опрашивались люди с достаточно высоким по российским меркам уровнем дохода, иначе говоря, деятельная прослойка. Ответы показали, что половина респондентов «думают о возможности уехать из России навсегда или хотя бы на время». Одновременно вскрылось нечто более серьезное: значительная часть людей, успешно устроивших жизнь, будущее детей мыслит все же за пределами России: «две трети хотели бы отправить детей учиться или работать за границу, а треть рассматривает возможность отправки их за границу навсегда».

Personalia

Александр Иванович Неклесса. Председатель Комиссии по социокультурным проблемам глобализации, член бюро Научного совета «История мировой культуры» при Президиуме Российской Академии наук (РАН). Член Комитета по стратегическому развитию при Совете директоров ГАО ВВЦ. Научный руководитель проекта ВВЦ-2 («Время-Вперед-Центр»).

Заместитель генерального директора Института экономических стратегий при Отделении общественных наук РАН. Заведующий Лабораторией геоэкономических исследований ИАФРАН. Профессор кафедры геоэкономики Академии геополитических проблем.

Руководитель Группы ИНТЕЛРОС и Московского интеллектуального клуба «Красная площадь». Научный руководитель междисциплинарного семинара «ΣYNEPГIA» (Центр проблемного анализа и государственно-управленческого проектирования при ООН РАН).

Ранее возглавлял Синергетическую лабораторию НПО «СИНЛА», работал главным специалистом МВЭС РФ, управляющим Службы стратегического анализа МАПО «МИГ», экспертом-консультантом Директората стратегического планирования ВПК МАПО, являлся членом аналитической группы Совета Обороны РФ.

Действительный член российских отделений Международной лиги стратегического управления, оценки и учета (ILSMAA), Всемирной федерации исследований будущего (WFSF); а также Русского исторического общества и Философско-экономического ученого собрания МГУ им. М.В. Ломоносова.

Член Международного редакционного совета журнала «Philosophical alternatives» («Философские альтернативы») Болгарской академии наук и редколлегий российских журналов «Азия и Африка сегодня», «ИНТЕЛРОС – Интеллектуальная Россия», «Проблемы развития», «Прогнозы и стратегии», «Экономические стратегии». Ведущий еженедельной аналитической программы «Будущее» (FINAM FM).

Автор более 500 публикаций по вопросам международных отношений, политологии, экономики, истории.

Основные направления исследований: международные системы управления и тенденции глобального развития; стратегический анализ и планирование; геоэкономика; философия истории.

www.intelros.ru
intelros@intelros.ru