Характерной особенностью российской истории стали периодические срывы модернизации, мощные откаты назад, приводящие к варварскому уничтожению ресурсов и аннулированию достижений. Несмотря на это, вопреки мнению, а иногда и деятельности некоторых наших политических и общественных деятелей, российское общество в полной мере сохраняет тот интегральный социально-психологический импульс, который можно назвать волей к модернизации. И это проявляется отнюдь не только в речах высокопоставленных правительственных чиновников и в официозных публикациях, но и в общей направленности массового сознания (которая, кстати говоря, на протяжении достаточно длительного времени демонстрирует достаточно большую независимость от транслируемых сверху установок вплоть до полного их неприятия). Исходя из данных, полученных в результате целого ряда социологических исследований исследований, можно вполне уверенно утверждать, что модернизация является национальной целью, способной объединить (да и реально объединяющей) большинство россиян. И несмотря на то, что достижения современной России в плане социально-экономического развития достаточно скромны, ее граждане в целом оптимистично воспринимают перспективы модернизации: значительное большинство россиян сходятся на том, что процесс модернизации выведет страну на новый, существенно более высокий, чем в прошлом и настоящем, уровень развития и благосостояния и лишь один из каждых 5-6 опрошенных совсем не верит в позитивные результаты российской модернизации или считают, что ее эффект скажется не раньше, чем нынешняя молодежь приблизится к предпенсионному и пенсионному возрасту.

Другой вопрос, как именно должна осуществляться модернизация. В рамках традиционных подходов к данному процессу такой вопрос обычно не ставился. Предполагалось, что модернизация должна пониматься как линейное движение, направленное на последовательное приближение к некоему универсальному образцу. Однако при более внимательном анализе становится ясно, что рассматриваемый процесс вариативен. Современный мир слишком сложен и многообразен, причем, в отличие от эпохи раннего и «классического» капитализма, это многообразие невозможно уложить в незамысловатую оппозицию «цивилизованных» и «нецивилизованных» стран и народов. Не будем увлекаться в этой связи некоторыми получившими довольно широкий резонанс теориями радикального толка, вроде предложенной Д. Чакрабарти концепции «провинциализации Европы». Но ясно, что без признания того, что «современное» многовариантно, а значит, разные модели модернизации являются одинаково правомерными, в постколониальном мире ХXI столетия уже не обойтись.

При такой постановке вопроса содержание понятия «модернизация» не может уже считаться само собой разумеющимся. В частности, принципиально важно понять, что же думает по этому поводу население России и что именно россияне согласились бы признать за модернизацию. Попробуем ответить на этот вопрос, опираясь на данные социологических опросов, проводившихся в 2010 г. Институтом социологии РАН.

Анализируя полученные в ходе этих опросов массивы данных, нетрудно заметить, что мнения населения по поводу модернизации отличаются очень сильной социальной окрашенностью. В этом отношении они, пожалуй, в немалой мере расходятся с неолиберальным в своей основе менталитетом политических и финансовых элит, задающих направление происходящих в стране процессов при помощи рычагов административного управления, регулирования финансовых потоков и конструирования политических дискурсов. Так, по данным опроса, проведенного Институтом социологии РАН весной 2010 г., фетиш нынешней российской элиты – амбициозная связка так называемой инновационной экономики с наращиванием силы и могущества государства – включили в число самых важных идей модернизации менее четверти наших респондентов. Это всего лишь 4 – 5 места в общем рейтинге приоритетов. Идущие с Запада либеральные идеологемы демократического обновления общества, расширения возможностей свободного предпринимательства и развития конкуренции получили еще меньшую поддержку, – как, впрочем и все то, что можно отнести к ценностному спектру националистически-имперского сознания (укрепление державной мощи, восстановление традиционных русских ценностей и др.). На первые же места в глазах россиян вышли куда более простые требования, выполнение которых, однако, российским властям, очень плохо дается, несмотря на многочисленные заверения и громкие кампании по «наведению порядка». Самое первое из этих требований – это обеспечение реального равенства граждан перед законом. Его выдвинули на первый план свыше 40 % опрошенных. На втором месте – борьба с коррупцией, которую назвали почти 38 % участников опроса. Все это – «азбучные» буржуазно-демократические задачи самых первых этапов модернизации, борьба за решение которых в Европе и Америке пришлась на период с начала XVII – до середины ХХ вв. В России же они все еще чрезвычайно актуальны.

Описанная нами только что иерархия приоритетов устойчиво поддерживается на протяжении по крайней мере полутора десятилетий. Причем – что также очень важно – практически во всех основных социально-демографических группах, хотя значения индикаторов и пропорции, в которых они соотносятся друг с другом, конечно, варьируются. Так, роль социальной справедливости заметно усиливается с возрастом – с 27 % у самых молодых до почти 38 % у тех, кому перевалило за 60. Зависимость от возраста оценки инновационной экономики сложнее: весомость этого фактора достигает максимума (30 % опрошенных) в возрастных когортах 31 – 40 и 41 – 50. Это – как раз те, чья юность и молодость пришлась на годы перехода к рыночной экономике. После 50 соответствующая цифра сильно снижается и после 60 лет падает до 11 %. Надо заметить, что, вопреки нашим ожиданиям, самые молодые россияне примкнули в этом вопросе не к 30 – 40-летним, а, скорее, к 50-летним. Зато в поддержку инновационной экономики очень решительно высказывается наиболее образованная часть россиян. Так, среди технической интеллигенции, а также лиц с двумя высшими образованиями или ученой степенью соответствующий индикатор достигает значения 35 %. Россияне с высшим образованием – единственная массовая социальная группа, в глазах которой инновационная экономика важнее, чем социальная справедливость (причем перепад значений по разным ее подгруппам очень велик – 2 – 2,5 раза и более). Понятно, что этот результат вполне объясним. Чего не скажешь, однако, о распределении мнений по типам поселений. Как это ни странно, крупнейшие города с численностью населения свыше 1 млн., в том числе и мегаполисы, которые в глазах многих россиян, выглядят образцом «современности», отнюдь не лидируют в плане модернизационных устремлений в том либеральном их понимании, которое в настоящее время доминирует в политических кругах и СМИ. В частности, здесь примерно в 1,5 раза реже, чем в среднем по выборке выдвигают на первый план создание инновационной экономики, а также расширение возможностей предпринимательства и развитие конкуренции. Наиболее же высокие значения названных индикаторов зафиксированы в средне-крупных промышленных и университетских центрах (с населением от 250 до 1 млн. человек.

Как и все люди на Земле, граждане России стремятся к благосостоянию, современному комфорту, повышению уровня жизни и процветанию. Однако, как показывают результаты многих исследований, для них важна не только цель, но и средства, не только чисто финансовый эквивалент процветания, но и его содержательная сторона. В этом плане их социальное мышление нельзя назвать чисто экономическим, оно включает в себя и определенное представление о самоуважении, основанное на достижительных и вместе в тем просветительских по своему генезису ценностях. Поэтому вопрос о специализации России в системе международного разделения труда очень волнует россиян, и отнюдь не только по соображениям материальной выгоды. Он затрагивает их представления о самих себе и в силу этого тесно связан с очень деликатной и тонкой проблематикой идентичности, а в конечном счете, с присущей национальному менталитету «картиной мира». По этой причине они очень озабочены сырьевой направленностью российской экономики, хотя именно экспорт углеводородов, леса и цветных металлов позволяет поддерживать существенно более высокий уровень жизни населения, чем в большинстве других постсоветских государств. «Настоящая», «успешная модернизация», в соответствии с представлениями россиян, – это когда Россия сможет зарабатывать не на природных богатствах, инфраструктуре или выгодном геополитическом положении, а на производстве интеллектуального продукта. На этом наши респонденты неизменно настаивали во всех опросах, в ходе которых им задавались соответствующие вопросы.

Если говорить о России как одной из ведущих стран мира, то какими видятся гражданам России реальные перспективы ее развития? В этом отношении их, пожалуй, не упрекнешь в утопизме. Наиболее часто встречающийся ответ на данный вопрос – это «энергетическая сверхдержава», являющаяся крупнейшим поставщиком ресурсов в развитые страны Европы, Азии и Америки. Почти 2/3 респондентов считают, что она уже имеет такой статус и еще без малого треть уверены в том, что это вполне возможно. В сумме это составляет свыше 93 %. Около 85 % опрошенных полагают, что Россия является или может стать «страной культуры», где создаются вызывающие повсеместный интерес музыкальные и литературные произведения, театральные спектакли, кинофильмы. Примерно столько же указали в этой связи на уникальную природу России и ее исторические памятники, которые могут привлечь большой поток туристов. В то же время возможности страны в сфере науки и технологий, промышленности и образования, которые, с точки зрения россиян, особенно важны для передовой современной страны, они оценивают достаточно скромно. Значительной части опрошенных (от 1/5 до почти что трети) претензии нынешней России на достижение лидерства в этих областях кажутся весьма неубедительными (см. табл. 1.), причем среди лиц с высшим образованием доля таких ответов несколько выше, чем в среднем по выборке.

Табл. 1. Когда говорят о будущем России, которая со временем может стать одной из ведущих стран мира, имеют в виду разные варианты ее развития. А какой образ будущей России в мире представляется Вам наиболее реальным? ( давался ОДИН ответ по КАЖДОЙ строке)

Исходя из полученных данных, можно, по-видимому, утверждать, что правительственные инициативы, направленные на оживление науки и развитие наукоемких технологий (усиление внимания к военно-промышленному комплексу, создание профильных корпораций типа «Роснанотехнологий» и др.), в обществе воспринимаются пока довольно скептически. Обращает на себя внимание то, что особенно неблагоприятно наши респонденты оценивают конкурентоспособность России в области образования, что по-видимому, косвенно свидетельствует об озабоченности общества проводимыми в последнее время реформами образования. Судя по полученным нами данным, особенно тревожно воспринимаются эти реформы в крупных городах с населением свыше 1 млн. человек: здесь суммарное количество негативных мнений («маловероятно» + «нереально») превысило половину опрошенных.

Реально движение по пути модернизации с самого начала осуществлялось через реализацию нескольких взаимно дополнительных, но в то же время альтернативных друг другу исторических проектов, набор которых со временем расширялся. Россия занимает в этом спектре исторических проектов свое собственное место, позволяющее говорить о ее существенном своеобразии. Отметим, что это нельзя понимать ни в смысле ее абсолютной уникальности (по сходному типу шло, в частности, развитие Пруссии), ни в смысле какой-то герметической изолированности. Модернизация вообще невозможна без постоянного критического соотнесения себя с «другими». И вступающая на путь модернизации Россия также со все возрастающей заинтересованностью примеряла к себе опыт различных стран и народов. Начиная с определенного исторического момента главным источником ориентиров развития для нее становится Запад в том или ином его варианте (в начале XVII Польша и Германия, при Петре I – Голландия, Германия и Швеция, позже Франция и опять Германия, в первые послеоктябрьские годы – США). Отношения с Западом в этом плане очень долго оставались асимметричными: Россия училась, заимствовала, воспринимала, но мало влияла на формирование всеобщих культурных образцов, определяющих то, что можно назвать вектором прогресса. Принципиально важно, однако, то, что при этом она неизменно сохраняла всю полноту исторической субъектности. Несмотря на очевидную асимметричность межкультурных взаимодействий, российский социум не просто подвергался идущим с Запада многообразным влияниям, но свободно выбирал среди них то, в чем ощущал необходимость на том или ином этапе своего развития.

В советский период истории общая ориентация на Запад как источник аутентичного опыта модернизации и одновременно эталон «современного» сохранилась, но была существенно осложнена идеологическими разногласиями. Сознание советского человека постоянно колебалось между демонизацией «западного империализма», претензиями на роль «локомотива истории» и увлечением западным обществом потребления. И эта последняя тенденция в конце концом победила. Перестройка советской системы, а затем и ее демонтаж в начале 90-х годов ХХ века воспринимались как условие приобщения к Западу, ближайшей и наиболее подходящей формой которого было бы стать «возвращение в Европу». Эмоционально россияне были готовы к такому возвращению и стремились к нему. Многие политические деятели и интеллектуалы на Западе также в свою очередь ожидали, что Россия без особых проблем встроится в рамки утвердившейся там либерально-демократической модели и, как выразился в этой связи Х. Тиммерман, тем самым «станет такой, как мы»[2].

Однако опыт сближения постсоветской России с Западом оказался разочаровывающим, а надежды, которые возлагались на этот процесс, преувеличенными. Российское общество ответило на это неоконсервативной волной, лейтмотивом которой стал отход от западнических увлечений периода становления демократии. К середине 90-х годов в массовом сознании постепенно утверждается мнение, что западный путь развития, при всех своих привлекательных сторонах, для России не подходит. В этом новом контексте культурно-историческая самобытность России интерпретируется уже не как «проклятие», а как непреходящая базовая ценность. Как показал проведенный опрос, в настоящее время почти половина наших сограждан (а более точно – около 47 %) безусловно согласны с тезисом о том, что России нужны не либерализм, индивидуализм и западная демократия, а чувство общности, коллективизм и жестко управляемое государство. Тех же, кто это утверждение отвергает, оказалось в целом почти в 2 раза меньше – четверть опрошенных. Правда, преобладание сторонников российской самобытности начинается с определенного возрастного рубежа – примерно с 30-лет; в младших же возрастных когортах они количественно уступают «западникам»: например, среди самых молодых соответствующее соотношение составляет 31 % против 41 %. В то же время для полноты картины надо отметить, что у многих россиян указанная дилемма вызывает затруднения. Доля не определившихся в этом вопросе в целом по выборке доходит до 28 %. И только в мегаполисах она существенно снижается (приблизительно вдвое). Куда же деваются те 14 – 15 % жителей мегаполисов и городов-миллионников, которые пополняют ряды сторонников противоположных друг другу точек зрения на пути развития России? Судя по зафиксированному в ходе опроса распределению мнений, каждый третий из них признает западную модель универсальной, а двое из трех пополняют ряды оппонентов данной точки зрения.

Что же разделяет сегодня Россию и Запад, способствуя отчуждению россиян от западного опыта и западных ценностей? С одной стороны немалую роль в этом плане сыграли внешнеполитические факторы (расширение НАТО, военная акция против Сербии и отделение от нее Косова, поддержка некоторых антироссийских сил и режимов и др.), но с другой стороны россияне убедились, что они коренным образом расходятся с Западом в понимании модели модернизации России. Акцент на проблематику демократии, создание «благоприятного инвестиционного климата» и выращивание в России инфраструктуры лояльных к Западу НКО не пользуется сочувствием основной массы россиян. Они хотели бы совсем иного – сотрудничества в области производства знаний и технологий, но как раз к этому-то западные партнеры не проявили практически никакого интереса. В итоге за последние годы в российском обществе сложилось устойчивое мнение, что европейцы относятся к своему восточному партнеру чисто прагматически, причем – в самом узком и приземленном смысле этого слова. Мало кто из наших респондентов полагает, что европейцев могут заинтересовать интеллектуальные достижения и культурный потенциал России или ее способность играть роль противовеса глобальной гегемонии США, но почти 60 % убеждены в том, что по-настоящему им нужны только российские природные ресурсы (см. табл. 2).

Табл. 2. Мнения россиян о возможных мотивах Западной Европы по вопросу о сотрудничестве с Россией, 2002 – 2009, %

Примечание. Сумма цифр превышает 100 %, поскольку респондентам можно было выбрать до двух вариантов ответов.

Судя по данным проводившихся в последние годы исследований, в массовом сознании существуют две модели российской идентичности: 1) Россия представляет собой часть Европы и в будущем, так же. как это было в прошлом, она будет наиболее тесно связана именно с этим регионом и 2) Россия не является вполне европейской страной, а представляет собой особую – евразийскую – цивилизацию и в дальнейшем центр тяжести российской политики будет смещаться на восток. Эти точки зрения сопоставимы по популярности, но если еще несколько лет назад первая из них все же на 5 – 6 % перевешивала вторую, то теперь они практически сравнялись между собой. Наиболее значимым фактором, определяющим выбор той или иной модели идентичности, как и в вопросах евроинтеграции, является возраст. У респондентов до 35 лет преобладает стремление видеть Россию частью Европы, а в более старших возрастных когортах соотношение меняется на противоположное.

Соответственно набирающей силу евразийской парадигме переосмысляется и отношение между «Мы» и «Они» в его международном преломлении, в том числе применительно к внешнеполитическим задачам государства. И относительное ослабление российского политического европеизма стало следствием не ухудшения отношений россиян к Европе, а прогрессирующей диверсификации российских интересов и устремлений. Хотя симпатии к Европе в общем и целом не убывали (конъюнктурные колебания мы в данном случае в расчет не принимаем), но значимость других направлений внешней политики нарастала значительно быстрее. Показательны, например, такие цифры, характеризующие восприятие геополитических субъектов и структур на уровне эмоций и подсознательных ассоциаций. В 2002 г. уровень положительных реакций наших респондентов на понятие «Европейский союз» был зафиксирован на уровне 59 %, тогда как на аббревиатуру «СНГ» он оказался на целых 25 % ниже (только 34 %). Разрыв, понятно, очень значительный, если не сказать подавляющий. Но через 7 лет мы наблюдали уже совсем другую картину. В принципе за это время «подросли» оба индикатора. Но если первый из них поднялся только на 6 процентных пунктов, то второй увеличился более, чем вдвое, и не только догнал, но и перегнал первый (72 % против 65). Восходящей динамикой характеризуется отношение общественного мнения и к отдельным государствам, выступающим в качестве важнейших партнеров России вне Евросоюза, Европы и западного мира в целом. В первую очередь это Белоруссия и другие союзники по ОДКБ, а также новые экономические и политические гиганты Азии – Индия, Китай, Корея и др. Кажется, что образ рвущихся ввысь небоскребов Шанхая и Сингапура в восприятии россиян понемногу оттесняет на задний план уютное обаяние «старушки Европы»[3].

Вместе с тем,говоря о перспективах отношений между Россией и Западом, о мере взаимопонимания между ними, надо принять во внимание не только политическое и экономическое, но и «человеческое» измерение данной проблемы. Присоединится ли все-таки Россия к Западу или предпочтет какой-то иной путь, в конечном счете зависит не от субъективных намерений российских реформаторов, а от того, насколько комфортны западные ценности и модели для большинства россиян. А это в свою очередь заставляет задуматься над своеобразием российской и русской ментальности, над тем, насколько похожи культурно-психологические «профили» россиян и людей западной культуры.

Рассмотрим прежде всего вопрос о том, какие качества россияне больше всего ценят в людях и какие из них они находят в самих себе. Ниже на табл. 3 приводится распределение мнений наших респондентов по поводу некоторых личных качеств, характеризующих «человеческий капитал» страны с точки зрения потребностей модернизации.

Табл. 3. Какие человеческие качества больше всего ценят россияне, и какие, мнению респондентов, свойственны им лично? (Разрешалось выбрать до 7 вариантов ответов в каждом столбце, вследствие чего сумма ответов превышает 100 %)

Как видно из приведенных в таблице данных, самым ценным в глазах россиян являются трудолюбие, честность и профессионализм. Эти характеристики лидируют в предложенном нашим респондентам списке из 20 человеческих качеств, причем с довольно большим отрывом. Причем трудолюбие и честность выступают в данном случае не просто как самые важные черты идеала, но и как качества, которые наши респонденты чаще всего находят в себе самих. В отношении профессионализма их оценки несколько скромнее – если данную позицию включал в список наиболее уважаемых качеств каждый второй опрошенный, то наличие его у себя признал только каждый третий. Средние позиции в нашей таблице занимает прежде всего ряд качеств, которые суммарно складываются в понятие надежности: чувство долга, ответственность за себя и своих близких, неравнодушие, законопослушность. Здесь же мы находим образованность, чувство собственного достоинства и уважение к правам других людей. Проведенное нами исследование не подтверждает широко распространенный миф о присущем якобы русскому национальному характеру смирении и склонности к бесконечному терпению: отнесение таких черт, как послушание и смирение, к числу ценностей встречается редко, а находит эти качества у самого себя лишь один человек из каждых 12 опрошенных. В то же время следует обратить внимание на то, что весь блок ценностных ориентаций, задающих установку на выстраивание интерактивных связей, развитие отношений кооперирования и коммуникативные взаимодействия (готовность к участию в решении общих дел, толерантность, умение приспосабливаться) не имеют в глазах россиян приоритетной значимости и весьма редко отмечаются как реально присущие респондентам свойства. Судя по оценкам наших респондентов, россияне в целом не слишком практичны, в том числе потому, что среди них не так уж часто встречается склонность к прагматичному, «целерациональному» типу мышления и поведения. Наконец, надо особо сказать о таком важном качестве, как предприимчивость. В принципе оно принадлежит к числу признанных в российском обществе ценностей. Пусть его и нельзя причислить к самым значимым приоритетам, но все-таки ее важность была отмечена более, чем 40 % опрошенных. Однако только половина из них признала наличие этого качества у самих себя. Это наиболее самокритичная из зафиксированных нами оценок, говорящая о том, что в этом пункте россияне в известной мере недовольны своими деловыми качествами. Другой вопрос, насколько эти претензии справедливы. Разумеется, у нас нет возможности объективно судить о том, в какой мере самооценки наших респондентов соответствуют действительности. Думается, однако, что если бы даже только каждый четвертый или пятый из тех, кто считает себя предприимчивым человеком, действительно был таковым, этого было бы достаточно для того, чтобы говорить о наличии в российском социуме необходимого «фермента» саморазвития.

Характерная для российского социума иерархия личностных качеств воспроизводится в процессе воспитания детей. Среди воспитательных установок на первом месте мы также находим трудолюбие. На приоритетность этого качества указали 88 % опрошенных – это самый высокий показатель среди крупных стран Европы (включая родственную нам Украину), Азии и Америки. Далее, без малого 80 % россиян хотели бы привить своим детям чувство ответственности. Это также очень неплохой показатель. Правда, судя по данным международных исследований, российская выборка в этом отношении идет несколько позади Японии, Восточной Германии, Скандинавских стран и Италии, но в то же время она опережает США, Великобританию, Францию и Китай. Такой фактор достижения успеха, как решительность и настойчивость, отметила в качестве важного почти половина российских респондентов – здесь наши соотечественники опять-таки уступили японцам, немцам и финнам, но опередили представителей всех остальных 18 стран, по которым проводилось сравнение. То, что воспитанию терпимости и уважения к другому россияне придают меньшее значение, чем европейцы и американцы, вряд ли можно назвать открытием. Но вот что действительно вызывает удивление – так это их отношение у такому личностному качеству, как бескорыстие. В противовес стереотипному представлению о «русской душе» современные россияне отнюдь не альтруисты. Соответственно, сформировать это качество в своих детях хотел бы только один человек из пяти, в то время как в Англии, Франции и Японии соответствующий показатель составил превысил 50 %, а в США, Италии, Испании, Швеции, Бразилии и некоторых других странах он варьируется в пределах 30 – 40 % или несколько выше. Контрастом к внешнему усилению позиций православного традиционализма выглядит сравнительно равнодушное отношение россиян к религиозному воспитанию. Судя по данным опроса, в США, Индии, Бразилии, ЮАР и даже во многих странах «постхристианской» Европы религия влияет на эту сторону жизни значительно сильнее.

В этой связи надо напомнить о результатах одного проведенного еще в 2000 г. исследования, в котором отрабатывалась методика сопоставления России и Запада на основе психосемантической реконструкции образов мира. Тогда в качестве «Запада» выступала Германия, где за год до этого проводились опросы по сходной методике. Однако в дальнейшем подобный инструментарий использовался нами и в других контекстах, расширяющих первоначальные рамки проводилось сопоставления. Один из наиболее интересных, на наш взгляд, результатов этих исследований, заключался в том, что у россиян была выявлена особо сильная ценностная мотивация на сферу духовного, включая познания и образование. Это проявилось, в частности, в эмоциональных реакциях респондентов на весь семантический ряд относящихся к данной сфере понятий. Например, слово «учиться» вызвало положительный отклик более, чем у 96 % российских респондентов и только у 75 % респондентов-немцев, слово «наука» соответственно у 96,5 % и 81 %, «интеллектуал» - у 98 и 88 %[4]. Сильнее, чем у немцев, выражен у россиян и комплекс позитивных переживаний, связанных со словом «душа» (97 % положительных эмоциональных реакций в первом случае против 78 % во втором).

Сегодня, по прошествии целого десятилетия, можно констатировать, что в этом вопросе наши сограждане практически не изменились. Так, частота благоприятных откликов на слово «учиться» в 2010 г. было зафиксировано на уровне 91 %, «наука» –почти 93 %, «душа» – свыше 93 %. Все понятия этого семантического кластера вызывают у россиян намного более благожелательное отношение, чем понятия, связанные с приобретением и закреплением за собой материальных богатств (так, слово «копить» в 2000 г. вызвало симпатии только у 65 % опрошенных, а в 2010 г. – у 67 %).

Определенные изменения в смысловой тональности национального менталитета все же происходят. Но они касаются не столько баланса между материальными и духовными ценностями, сколько, если можно так выразиться, «аксиологии времени». Еще в 2000 г. нами была обнаружена характерная «проективность» российского менталитета: из трех основных временных модальностей наиболее привлекательным для наших соотечественников представлялось будущее (соответствующее понятие в 90 % случаев вызывало положительный эмоциональный отклик), наименее привлекательным настоящее (уровень симпатий к нему – 74 %), прошлое же заняло промежуточную позицию (84 % позитивных реакций). Для сравнения укажем, что самосознание респондентов-немцев, напротив, было сфокусировано на настоящем; при этом и настоящее и будущее в их глазах были лучше прошлого, симпатии к которому выразили всего 43 % ответов. Однако ценностная ориентация россиян во времени за 10 прошедших лет изменилась. Хотя российское общество в известном смысле по-прежнему развернуто в будущее, в ценностном плане настоящее к нему существенно приблизилось: если разрыв в частоте положительных эмоциональных реакций на соответствующие понятия в 2000 г. составлял 16 %, то ныне он сократился более, чем вдвое, и составил около 7 % (85 % против 78 %). В то же время образ прошлого в глазах россиян заметно потускнел по сравнению не только с будущим, но и настоящим. Эти изменения можно интерпретировать как усиление реалистической струи в сознании и поведении, показатель нарастающего стремления добиваться определенных позитивных результатов здесь и сейчас, не откладывая их до наступления какого-то «лучезарного завтра» и в то же время не уходя в бесплодную ностальгию по якобы утраченному «золотому времени».

Если для политических и части интеллектуальных элит модернизация подчас становится самоцелью, то у простого человека другая логика, в соответствии с которой она может быть только средством для достижения каких-то более фундаментальных терминальных ценностей. По какой же мерке хотели бы устроить свою жизнь россияне? В чем они видят «смысл» этой жизни и что, следовательно, придает смысл самому процессу модернизации? На протяжении по крайней мере полутора десятилетий мы осуществляли зондирование жизненных установок наших респондентов, предлагая им специально подобранные пары альтернативных суждений по поводу ценностей, из которых в каждой паре надо было выбрать какое-то одно.

Обратим в этой связи внимание прежде всего на такие суждения, которые к которым присоединилось подавляющее большинство опрошенных. Их оказалось два. Первое из них «В жизни главное – хорошие семейные и дружеские отношения» собрало в свою поддержку 81,5 % голосов, тогда как выступавшее альтернативой ему «В жизни главное – общественное признание и успех» всего 18. Второе – «В своей жизни человек должен стремиться к тому, чтобы у него была спокойная совесть и душевная гармония». С ним также согласилось свыше 80 % респондентов; против же высказались приблизительно 20 %, для которых главной ценностью является доступ к власти и возможность оказывать влияние на других. Существенно выше – до трети опрошенных – эта цифра оказалась лишь в самой младшей возрастной когорте (до 20 лет), что довольно естественно объясняется недостатком жизненного опыта. Кажется, длительная борьба личного и общественного закончилась победой первого над вторым: полученный результат показывает, что фокусом мироздания для нынешних россиян выступает их личный микрокосм. «Большой» мир должен быть достаточно благоустроен, чтобы можно было обеспечивать спокойствие в малом. Несомненно, современные россияне – индивидуалисты, причем в значительно большей степени, чем люди Запада. Но это не столько индивидуализм атомизированных агентов рыночных отношений, сколько выражение особого понимания свободы. В принципе свобода одна из важных российских ценностей: большая часть наших респондентов (в среднем по выборке свыше 56 %, а в крупнейших городах – до 2/3 населения) согласны с тем, что без нее жизнь теряет смысл и потому ставят ее выше материального достатка. Не приходится сомневаться в том, что доминирующее в либеральной культуре Запада представление о том, что свобода человека реализуется в его политических правах, находит отклик и в России. Судя по результатам проведенного опроса. его разделяют до 40 % наших сограждан. Но все-таки это меньшинство. А для почти 60 % россиян свобода – это, скорее, нечто очень близкое к тому, что в русском языке обозначается непереводимым на другие языки словом «воля» и проявляется как специфическое ощущение отсутствия внешнего контроля и регламентации, возможность «быть самому себе хозяином».

Если принять во внимание только что описанные, а также и некоторые другие выявленные в ходе исследований особенности русского и российского менталитетов, становится ясно, что попытки решить задачи очередного витка российской модернизации путем интеграции с либеральным Западом не вызовут в России того энтузиазма, как в большинстве стран Восточной Европы. Более того, можно с большой долей уверенности прогнозировать, что попытки «продавить» такой вариант развития вызовут значительный социально-психологический дискомфорт, а значит и внутреннее сопротивление населения (другой вопрос, в какие формы это может вылиться). На начальных стадиях процесса модернизации, пока у России не было необходимого для этого собственного опыта и социокультурных ресурсов, ориентация на западные образцы (с некоторой, разумеется, их адаптацией) даже вопреки недовольству значительной части населения была неизбежной. К настоящему времени, однако, такие ресурсы накоплены и потому сегодня, ситуация представляется принципиально иной. Здесь, разумеется, неуместно было бы обсуждать данную проблему во всех ее деталях. Но на некоторые важные в этом отношении моменты мы выше указали. В частности, мы имеем в виду трудовую мотивацию россиян, их склонность заниматься сложными видами деятельности и то, что можно было бы назвать трудовой лояльностью.

Трудно отрицать, что последний опыт сближения с Западом по целому ряду причин оказался для россиян разочаровывающим, а надежды, которые возлагались на этот процесс, преувеличенными. И российское общество ответило на это разочарование неоконсервативной волной, лейтмотивом которой стал отход от западнических увлечений периода становления демократии. В середине 90-х годов произошла фундаментальная переоценка ценностей. Причем – что очень важно – не столько на уровне идеологии, сколько на уровне подсознательных переживаний и глубинной смысловой структуры картины мира. Самобытность России, которая раньше казалась недостатком, теперь выступила в качестве достоинства. Осуществленное в ходе проведенных нами исследований зондирование эмоциональных реакций наших респондентов на различные понятия показывает, что в настоящее время общественное сознание консолидируется вокруг российских ценностей. В этой связи прежде всего надо отметить большую эмоциональную значимость самого понятия «Россия», а также тесно связанного с ним понятия «русский». То, что эти имена воспринимается россиянами с большей теплотой, чем, допустим, «Америка», «Европа», «Евросоюз» или «Азия», может показаться чем-то вполне естественным, не заслуживающим особого внимания. Но это далеко не так: еще в 2000 г. мы заметили, что слово «Россия» вызывает у россиян положительный эмоциональный отклик чаще, чем у немцев слово «Германия» (у 94 % и у 85 % респондентов соответственно). Однако еще более примечательно то, что понятие «Россия» у россиян несколько опережает по частоте благожелательных ответов даже такие безусловные личностные ценности, как «Я» и «Мы» (в 2010 г. это почти 96 % против соответственно 94, 5 и 92 %). Слово «Европа» в сознании россиян также окружено шлейфом положительных ассоциаций. Однако в целом они намного менее ярки и сильны, чем ассоциации со словом «Россия». И кстати по сравнению с 2000 г. частота положительных откликов на слово «Европа» несколько снизилось (с 83 до 76 %). Наиболее расположены к Европе самые юные респонденты – до 21 года. В этой группе частота положительных реакций на данное слово достигла 90 % и практически вплотную приблизилось к результатам, которые дало зондирование эмоциональных ассоциаций с понятием «Россия». Укажем для сравнения, что в категории 60+ уровень симпатий к Европе не дотянул и до 2/3 опрошенных. Но вряд ли это можно однозначно расценивать как выражение особой «проевропейской» позиции. Самые молодые вообще демонстрируют наибольшую открытость миру. Они благожелательнее других реагировали и на слово «Азия»: соответствующий показатель по возрастной категории до 21 года превысил средний по выборке примерно на 8 %. В то же время, как показывают результаты исследования, именно молодежь негативнее всего реагирует на все, что связано с концептом глобализации.

Табл. 4. Скажите, пожалуйста, какие из перечисленных ниже слов (понятий) вызывают у Вас скорее положительные чувства, а какие – скорее отрицательные?

В свете интересующей нас сейчас проблемы приемлемости для России западных моделей модернизации обращает на себя внимание неблагоприятный баланс эмоциональных реакций наших респондентов на понятие «Запад». В 2000 г. это слово позитивно воспринимали 46 % опрошенных, а негативно 53 %, спустя же 10 лет соответственно 48 и 51 %. Перепад между этими двумя цифрами, как мы видим, невелик, но он носит устойчивый характер. Самым значимым фактором, обусловливающим упорядоченные (законосообразные) колебания данного индикатора (а они довольно значительны) является возраст. Возрастная динамика отношения к Западу выглядит следующим образом. В двух самых младших возрастных когортах 18 – 21 и 22 – 27 лет баланс симпатий и антипатий является определенно положительным (что, однако, следует четко отличать от готовности безоговорочно следовать в фарватере транслируемых Западом представлений о том, как должна осуществляться модернизация России). Среди людей среднего возраста – от 28 до 50 лет – соотношение положительных и отрицательных реакций на понятие «Запад» становится приблизительно паритетным. Затем же оно «уходит в минус», так что самая старшая возрастная когорта 60+ вновь дает нам практически ту же пропорцию, которая была зафиксирована в самой младшей (63 % против 36 %), но только с обратным знаком.

На протяжении всего новейшего периода отечественной истории в сознании ее населения сосуществовали и конкурировали по крайней мере 3 главных культурно-идеологических ориентации, которые обосновывали различные типы модернизации: либерально-западническую, советскую и наиболее размытую, по существу только еще формирующуюся, собственно российскую, в рамках которой в свою очередь возможны различные варианты – от народно-демократического до авторитарного. По поводу того, как складывается баланс отношений между первыми двумя (мы, разумеется имеем в виду массовые настроения, а не различные элитарные корпорации и центры влияния), было сказано уже достаточно. Остается отметить, что укрепление собственно российской идентичности сильно сказывается и на приверженности россиян к советскому опыту. Характерно, что процент положительных реакций на аббревиатуру «СССР» за 10 лет снизился на целых 12 пунктов. Если в 2000 г. она воспринималось с несколько большей симпатией, чем слово «Европа», то к 2010 это преимущество было утрачено. Тем не менее списывать советскую модель со счета было бы опрометчиво, ибо, несмотря на значительные усилия по ее дискредитации, население в целом отнюдь не склонно видеть советскую эпоху исключительно в темных тонах. Благожелательное отношение к советскому прошлому распространено в принцип повсеместно, за исключением лишь мегаполисов, где настроения населения в этом вопросе делятся практически пополам. Наиболее лояльной к советскому прошлому группой, как и следовало ожидать, остается старшее поколение, в особенности те, кому перевалило за 50. Среди людей этого возраста только один человек из 9 или 10 опрошенных воспринимают то время безусловно негативно, тогда как 85 – 90 % их ровесников испытывают по отношению к нему чувство ностальгии. Однако позитивное отношение в СССР устойчиво воспроизводится и в более молодых возрастных когортах. Начиная с 22 лет оно совершенно определенно преобладает над негативным. И только среди самых младших – тех, кто родился не раньше 1989 – 1990 гг. и может знать о Советском союзе только понаслышке – зафиксировано некоторое (впрочем, очень умеренное – 4 %) преобладание обратных этому настроений. Несомненно, ожидать возрождения советской модели в более или менее целостном виде не приходится. Однако, учитывая характер массовых настроений, было бы естественно предположить, что она не исчезнет бесследно, а отдельные ее элементы будут использованы при разработке стратегии российской модернизации на новом ее этапе. Точно так же, как советская власть на определенном историческом этапе не могла игнорировать опыт дореволюционной России, хотя в силу понятных причин далеко не всегда была склонна это признавать.

[1] Статья написана при поддержке ФЦП «Научные и научно-педагогические кадры инновационной России. Проект НК-582П-60

[2] Х. Тиммерман. Европа и ее восток с геополитической точки зрения // Мировая экономика и международные отношения, 2009, № 10, с. 106.

[3] См.: Падение Берлинской стены: до и после. Россияне о внешнеполитических процессах прошлого и настоящего. М., 2010, с. 50 – 73.

[4] См. подробнее: А.Л. Андреев. Российское образование: социально-исторические контексты. С., 2008, с. 280.