О власти и её носителях у нас принято говорить тихонечко, почти шёпотом. И обязательно в приподнятой тональности, соответствующей рассуждениям о возвышенных предметах: богах, героях и кумирах (даже если их собираются вскорости ниспровергнуть). Так вот, заводя речь о докладе Владислава Юрьевича Суркова «Русская политическая культура. Взгляд из утопии» мне бы хотелось несколько умерить пафос, приличествующий скорее для гомеровского эпоса, нежели для рассказа о выступлении некоего кремлёвского чиновника.

* * *

Начну с антропологического или, если угодно, культурологического наблюдения. Когда Владислав Юрьевич находится в некой шкатулке, наподобие той, что скрывала кощееву смерть, когда он невидим и таинственен, любой его жест, выглядит, конечно, намного эффектнее. Сурков, бесспорно, владеет искусством создания тайны, которая, подобно ауре, ещё недавно плотно окружала его персону. Не меньше он владеет и искусством риторических пауз, искусством умолчания и дозирования информации. До недавнего времени любое спускаемое им послание, – а на некоторые из них мне уже доводилось откликаться – представало мистическим текстом: почти эзотерическим, почти откровением.

Но вот Сурков – не в первый уже раз – прибегает к канонической форме доклада (оговариваясь при этом, что это не доклад и не лекция, – хотя и в стенах Президиума Академии наук). Возникает ощущение узнавания – то ли это новая версия секретарской прозы, то ли проза жизни очереднго секретаря по идеологии. Дистанция исчезает, а вместе с ней исчезает и магия: теряется сакральный статус слова, всё становится очень будничным и повседневным. Это, в общем-то, некая проблема, потому что речь, действительно, идет о впечатлении. Точнее, о воздействии, а слово должно воздействовать, в противном случае оно мертво и наполовину забыто ещё в момент произнесения.

Для чего, собственно, Сурков выбрал форму доклада, да ещё в Президиуме РАН? Да ровно для того, чтобы начать с оговорки: «Это не доклад, тем более не научный доклад – даже в каких-то отношениях антинаучный доклад». Симтоматичная оговорка, отнюдь не свидетельствующая, как мог бы, наверное, подумать некий неискушённый постмодернистский комментатор, о когнитивном диссонансе. Напротив, это оговорка представителя новой государственной знати, без тени сомнения полагающей, что она находится в центре знания, в центре науки, в центре философии. И не потому что везде, а потому, что именно в центре. Позже в своём выступлении Сурков по привычке выдал за концептуальную новацию вполне обыденную установку бюрократии: сети и горизонтальные связи, конечно, хорошо, но всё нуждается в централизации. Дальше так и слышится: «А мы эту централизацию осуществляем». Такой вот фрончайзинг по институциональному строительству – независимо от предназначения института и рода его деятельности…

Обратим внимание и на «круг участников». Сурковское выступление происходило на некоем особом собрании, подбор участников которого только ленивый не называл «странным». Однако в некоторых случаях, как в стихотворении раннего Пастернака: «Чем случайней, тем вернее». Важно то, что в присутствующие обладали сознанием особого круга, собравшегося на особой территории. Присутствие призвано было даровать ощущение избранности, но без нарочитости, с налётом свобеобразной деловитости, присущей устремившейся вдаль процессии.

Процессия здесь ключевое слово: принадлежность к «некоему кругу» обеспечивалась готовностью участовать в процессах – тиражировать и интерпретировать, интерпретировать и тиражировать. Для этого необходима, конечно, определённая разноголосица. Но в пределах дозволенного, так сказать, «в рамках». Осознание причастности служило такими рамками: оно гарантировало эту причастность.

Не только medium is message, как полагал Маклюэн, но и message is medium. Доклад как некая дискурсивная форма, как некая форма институциализации дискурса, не является такой социальной технологией, которая может воскресить фигуру идеолога, необходимую именно для нашего времени. Возможно, теперь совсем и не нужны священные тексты, доступные для многочисленных интерпретаций. А что нужно? На мой взгляд, диффузные тексты, в которых основной посыл не сконцентрирован, а распылён в форме гранул, расвторяющихся, «когда настанет срок», и начинающих своё действие. Содержательный посыл выступления Суркова, связанный с тем, что мы развиваемся, что существует некая инновационность, – и социальная, и технологическая, – идет вразрез с той формой, которая была им избрана.

* * *

Что касается непосредственно содержания доклада, то я бы не хотел ни в коей мере здесь отрывать его от формы. Да мне этого и не удастся, даже если бы я очень захотел.

Если честно, меня мало что поразило в этом докладе.

Поразили, по сути дела, две вещи: это, конечно, то риторическое единодушие, с которым все было воспринято. Ответы строились примерно по такой схеме: «Вы, глубокуважаемый Владислав Юрьевич, в своём докладе прозорливо подметили… Мы возьмём Ваши мысли на вооружение, сделаем их руководством к действию…» Например, трогательный до боли член Общественной палаты академик Тишков сначала сказал, что собирается откликнуться статьёй, потом уже целой серией статей и т.д. (Чуть позже замысел Тишкова исполнил не менее уважаемый автор – Леонид Поляков, сравнивший Суркова с молодым Владимиром Соловьёвым, прочитавшим в стенах Московского университета лекцию о богочеловечестве).

Но этот момент не заслуживает дальнейшего обсуждения: это восхитительная, не поддающаяся описанию готовность к централизации способна при необходимости сделать маргиналом кого-угодно. В том числе, если потребует обстановка, и самого Владислава Юрьевича…

Второй момент более важный: та форма идеологического сознания, которую предложил Сурков, принципиально эклектична. Это идеология, которая строится по принципу бриколажа; вот мы таскаемся то там, то здесь, – и неспроста: у кого-то перехватываем лозунги, у кого-то читаем мысли, у кого-то угадываем желания, и из этого винегрета составляем идеологию. Отчасти, это, может быть, и правильно, но я бы хотел указать вот на что: нам была предложена идеология, которая принципиально чужда тому, чтобы быть мобилизационной.

Мобилизационная идеология, которая работает и к которой мы привыкли в советские времена, – была постоянно зациклена на самой себе, аутореферентна (т.е. стремилась соответствовать тому, что провозглашала) и беспрестанно боролась за собственную чистоту. Все социальные чистки, которые происходили в советском обществе, это, конечно, чистки самой идеологии, это очищение сознания, связанное с особым гиперидеологическим культом сознательности… Собственно, марксисты вопреки Марксовой критике «ложного сознания» никогда не делали ставку на чистую теорию марксисты не делали ставку. Они делали ставку на чистую идеологию, со всеми многочисленными политическими кампаниями по ее очищению, в том числе от неправильных носителей (потому что всё-таки medium is message)..

Сурков предлагает принципиально другое решение. Это совершенно отличная от советской модальность идеологического сознания, когда идеология нечто аккумулирует, нечто обобщает, нечто в себя впитывает. Отсюда – неизбежная эклектика, «нечистота». Отсюда же и все тезисы о том, что мобилизация должна осуществляться в форме наладки, настройки. Это тезисы, которые он почерпнул у британских политических теоретиков, в частности, у Бёрка. В политическом языке дореволюционной, а особено, конечно, революционной России было очень точное словцо, обозначавшее такого рода идеологию (а заодно и отношение к ней). Речь идёт о «соглашательстве».

В выступлении Суркова было очень много эклектичных моментов, которым очень многие – справа и слева – захотят умилиться: «Как же это он все учитывает, как же он все позиции может охватить». Но я бы не торопился делать нечто подобное, поскольку эклектика ведёт к травестированию любых идеологических позиций: что либеральных, что консервативных, что «левых». При этом в некоторых моментах Сурков склонялся, конечно, к явному цинизму, когда травестировал, скажем, левую идеологию и заявил о том, что у нас есть бюрократия, которая ни в чём себе не отказыает, сидя на нефтегазоносной трубе. Точно также была травестирована идеология, связанная с критическим сознанием, когда возник образ маленького человека, который смотрит на промышленный пейзаж, и ему вообще не нужна никакая идеология. Характерно, что наиболее серьёзным моментом в сурковском выступлении стали отсылки к преловутой «России, которую мы потеряли». Все эти цитаты из Ильина, из Бердяева, – всё это, конечно, оттуда.

Я полагаю, что основная стртегия, связанная с сурковским идеологическим стилем, заключается в подмене стратегии тактикой.

В чём, собственно, хорошо наупражнялась современная отечественная бюрократия и Сурков как ее идеологический вождь? В том, чтобы не просто единовременно, но на систематической основе подменять стратегические решения и цели тактическими, выдавая тактику за стратегию.

Что находится в зоне тактики?

Некая внутренняя борьба, а ещё больше внутреннее самодовольство. Борьба-то, в общем, выиграна, она приняла внутренний характер, стала непонятной и недоступной с точки зрения целой армии «непосвящённых»… Бюрократия играет роль коллективного суверена, который ни перед кем, по сути дела, не отвечает. Поэтому любые тактические ходы, любое шуршание под коврами, становится феноменом вселенской важности.

Я хотел бы напомнить очень хорошее и важное определение идеологии, которое дал в свое время Бурдье. Он говорил о том, что идеология определяет проблематику политической мысли как таковой, т.е. конституирует для нас то, что может быть вообще помыслено и сделано в политике. И вот с этой точки зрения, конечно, Сурков абсолютно несостоятелен, потому что горизонт политической проблематики, он не может никоим образом охватить.

Наверное, с точки зрения соглашательства это будет выглядеть как парадокс, но этот горизонт нельзя объять методом вялого бриколажа, – как и методом перехвата идеологических трендов. Поэтому я бы говорил не о психологической неуверенности (которую отметили те, кто сидел в «непосредственной близости»), а об онтологической неуверенности Суркова как идеолога.

* * *

Теперь несколько слов о трёх сурковских тезиса, уже успевших стать знаменитыми.

Первый тезис о том, что политическая культура России – это культура общности. Здесь Сурков воспроизвел Ильина. Ильин, в общем-то, очень слабый философ, и я вообще не понимаю, откуда берёт начало это бюрократическое упоение ильинским творчеством.

Не нужно заканчивать философский факультет, чтобы понимать, что любое обобщение требует разделения. А как раз этот момент и не был указан. Когда мы фиксируем некую общность, мы всегда от кого-то отделяемся, мы всегда что-то сепарируем, мы всегда кого-то называем другими, чужими, а, возможно, и врагами. У нас эта способность по ряду многочисленных причин, о которых я говорить не буду, была абсолютно утрачена во времена перестройки. Возникла безбрежная всеядность, ложный универсализм, этакая «всечеловековость», абсолютно иллюзорная. Она утвердилась и не потеряла значения по сей день.

Я далёк от того, чтобы предлагать: идеолог, ты должен показать нам ту гадину, которую нужно раздавить. Это не задача идеолога, это задача каждого: проблематизировать для себя другого, познать его до такой степени, чтобы иметь при случае критерии, спосбные засвидетельствовать нам, что он чужой, он враг. Без этого сломается любой механизм самоидентификации – мы так и не сможем понять, кто мы есть. (Конечно, нелепыми ретроотсылками к Ильину эту задачу не только не решишь, но и не поставишь. Тут не Ильин нужен, а Карл Шмитт).

Второй тезис – персонификация власти. Это, я бы сказал, тоже дань ретростилю, причём довольно наивному. Дань своеобразному политическому лубку. «Вот мы такие, мы всё персонифицируем». Это либералы в 90-е годы пытались говорить о демократии, у них плохо получилось, за это мы дорого заплатили. Давайте согласимся, что мы все персонифицируем, что мы любим доброго царя, мы видим в любой системе институтов доброго царя. И не любим при этом злого царя, воплощённого для нас в деперсонифицированной Системе (неприменно с большой буквы), которой всё человеческое – чуждо.

Однако не нужно иметь диплом политолога, чтобы понимать, что никакая персонификация власти невозможна без определённых институциональных структур, которые делают эту персонификацию возможной. В нашем случае это структуры суперпрезидентской власти, специально созданные с целью персонификации властного могущества.

Но так о них Сурков никогда не скажет. Потому что сам в эти структуры входит.

Ну и, наконец, третий тезис – идеализм, который якобы всем нам присущ. Мне картина представляется совершенно иной: чрезвычайно распространено прагматическое отношение к миру, которое оттеняется симулякрами убеждений, этаким идеализмом без идеалов и действий, направленных на их достижение. Более или менее искусная имитация убеждённостиможет, по сути, узаконить и оправдать собой всё, что угодно. Верить в собственную убеждённость не обязательно. Это и называется изолганностью. Надеюсь, пока не стало государственной тайной, что в виртуозности сочетания прагматизма с обманной убеждённостью преуспела именно бюрократия. «Таков жребий...»

Что, собственно, представляет собой идеологическая работа, отданная на откуп бюрократической корпорации, ставшая практическим «самосознанием» бюрократии? Да просто имитируются или «симулируются» любые политико-идеологические тренды. Вот, нам не нравятся настоящие левые, которые как раз и связаны с органикой некоей социальной ткани, мы их, так сказать, ампутируем, а вместо ни вживим других, наших, «почти таких же». Создадим, условно говоря, вместо КПРФ «Справедливую Россию» или «Родину» и т.д.

В логике создания, как некоторые любят говорить, фейк-структур и протекает процесс, который и ассоциируется на государственно-бюрократическом уровне с новыми социально-политическими технологиями. Конечно, упражняться в этом можно очень долго. Нет никаких препятствий для того, чтобы прекратить эти упражнения, сделать их невозможными. Прав Глеб Павловский, когда говорит о том, что эрефовская власть чувствует себя учредительной и может бесконечно пролонгировать отвоёванный статус, порождая – это уже я дополняю Павловского – всё большее количество созданных ею фейк-структур.

На этом можно просуществовать очень долго. Но не очень-то уютно жить среди всех этих ложных сущностей. Не знаю, может быть, кто-то встроился в этот процесс, всякие «Мити Ольшанские». Может быть, они имеют свои два рубля с этого, но вот мне лично как-то не очень хочется играть в подобные игры.

* * *

И, если говорить в общем, то мы по-прежнему в соответствии с некоей негодной традицией воспринимаем всё, что говорит власть, как откровение. Сурков, безусловно, на этом играет. Отчасти то, что он хоть как-то сумел на этом сыграть, говорит в его пользу. Может быть, это и хорошо, что он попытался воскресить роль идеолога. И даже преуспел в своих начинаниях.

Но уж очень архаичным получается исполнение этой роли.

И, смею уверить, далеко не всё, что произносится от имени государственной власти, является мистическим откровением. И не всё, что создается этой властью, связано с глубинным влиянием на умы и сердца, основанным на умении превращать слово в действие.

Доверие к государству может строиться на разных основаниях: на подавлении и на побуждении. Иногда уровень подавления такой, что любые бюрократические решения принимаются как должное, а демократическое волеизъявление превращается в род архитектурного излишества.

Именно тогда наступает время идеологов, для которых их занятие – алиби. Алиби, позволяющее скрывать брезгливость по отношению к любым формам убеждённости и веры...