В тематическом отношении мой доклад продолжает и развивает линии, намеченные в предшествующем докладе С.Е. Кургиняна о судьбе национального государства в XXI в. Однако в фокусе моего изложения находится не внешняя, а внутренняя сторона государственного строительства, которую обобщенно можно определить как «идентичность».

Государственные институты и коммуникации, атрибуты и символы наполняются жизнью, облекаются в плоть мыслями, чаяниями, представлениями и действиями людей. «Только широко разделяемые ценности, символы и принимаемый общественный порядок могут обеспечить низовую (базовую) легитимацию и делают государство жизнеспособным»[1]. Без устойчивого образа государства и массовой лояльности по отношению к нему (другое название чего – государственная идентичность) его институты, административные структуры и прочее остаются не более чем пустышками, постмодернистскими симулякрами. Формирование государства происходит одновременно и взаимоувязанно в двух сферах – внешней – институционально-административной и внутренней – в сознании (и даже подсознании) людей. И если плоть слаба, дух зачахнет. Так гибель внешне могущественного советского государства была в решающей степени обусловлена прогрессирующей атрофией советской идентичности. Идентичность имеет не меньшее, если не большее значение, чем международное признание, новые институты и элитные пакты, новые символы. «Верхушечные договоренности, декларации властей и даже международное признание не являются достаточными для создания согражданства, т.е. государства-нации»[2].

Эмпирическую основу авторской концептуализации составила обширная социология, которая в тексте опущена. Основной массив социологических данных, охватывающих период последних пятнадцати лет, представили опросы Российского независимого института социальных и национальных проблем, Фонда «Общественное мнение», Института социологического анализа (Т. Кутковец, И .Клямкин), ВЦИОМ, Левада-центра, а также глубинные психологические зондажи Института этнологии и антропологии РАН. Важно отметить, что при всех различиях в идеологических и культурных позициях, исследовательских методиках и интерпретациях, опросы различных центров зафиксировали одни и те же тенденции.

Империя умерла. На этот раз навсегда

Сначала вкратце охарактеризую изменения старой государственной идентичности – советской/союзной, что важно не только и не столько в историческом плане, сколько как ключ к пониманию актуальной ситуации и российской стратегической перспективы.

Практически все наблюдатели едины в том, что деградация союзной идентичности, включая ее мобилизационную функцию, необратима. Важно, однако, понимать, что не гибель СССР привела к умиранию советской/союзной идентичности, а проходившее под покровом советской стабильности разрушение этой идентичности, выхолащивание ее жизненной силы послужило кардинальной предпосылкой гибели СССР. Другими словами, разрушение союзной идентичности было причиной, а не следствием гибели СССР. 25 декабря 1991 г. - лишь формальная дата кончины советской империи[3], которая в умах, в массовом сознании почила в Бозе гораздо раньше. В противном случае в стране нашлись бы люди и структуры, готовые проливать кровь – чужую и собственную – ради сохранения империи как высшей ценности. «Способность или неспособность производить готовность идти на смерть – это в конечном счете последний аргумент в пользу жизнеспособности или нежизнеспособности той или иной политической системы»[4].

Именно в ходе советской истории произошла деактуализация русского мессианского мифа – идеи особого предназначения русских и России в эсхатологической перспективе, которая составляла «красную нить» отечественного бытия на протяжении последних нескольких столетий. В настоящее время этот корневой миф русской мифосимволической системы сохраняется как смыслообразующее ядро русской исторической идентичности, но, дрейфуя в прошлое, он не способен составить лейтмотив и стимул актуальной политики. (В рамках христианской цивилизации вообще осталась лишь одна нация, более или менее сохраняющая уверенность в своем мессианском предназначении – американская.)

В современной России трансцендентно мотивированные и предполагающие самопожертвование системы идей не обладают массовыми мобилизационными свойствами. Возможности государственного строительства и вообще любого масштабного социального творчества ограничены исчерпанностью морально-психологических и социокультурных ресурсов, что коррелирует с беспрецедентным биологическим упадком русского народа. Проблема не в дефиците материальных ресурсов, а в биологическом и морально-психологическом, экзистенциальном кризисе. К этому стоит добавить интеллектуальную деградацию: историческое поражение не стало стимулом добиться интеллектуального превосходства над победителями.

Каковы актуальные политические проекции столь мизерабельного состояния дел? Невозможно не только восстановление СССР; стремительно теряют популярность любые масштабные интеграционные проекты: СНГ как некая крайне туманная и расплывчатая перспектива конфедерации уже умерло в массовом сознании. Идея славянского союза (тройственного или российско-белорусского) еще держится, но при этом большинство российских респондентов отчетливо предпочитает союз суверенных государств формированию объединенного государства. В отношении постсоветского пространства лейтмотивом становится (обращаю внимание на незавершенность процесса) формула: « да» сотрудничеству и интеграции, «нет» - объединению в общее государство.

Не имеет поддержки ирредентистская идея объединения всех русских людей и земель в едином государстве. Путь «железа и крови» чужд русским, принявшим статус-кво: отождествление крайне сомнительных и ущербных административных границ РСФСР с государственными границами России. Даже осознавая проблемы русских меньшинств в «ближнем зарубежье» как часть проблем собственно России, «материковые» русские не выходят за пределы моральной солидарности с компатриотами, а зачастую не готовы даже к этому.

Тенденция к самостоятельности России и формированию собственного государства превалирует среди русских по крайней мере с середины 1990-х годов. Причем динамика ее поддержки нарастает как вообще, так особенно среди поколения, социализировавшегося в постсоветскую эпоху. Для последнего безальтернативно существование России в ее постсоветских границах.

Мы имеем дело с историческим сдвигом поистине тектонических масштабов: ценность и идея Империи, русский мессианизм, составлявшие доминанту русского сознания и главный нерв национального бытия на протяжении без малого четырехсот лет, сданы в архив. Русские перестали быть имперским народом, народом для других, закрыта героическая, славная и страшная глава нашего прошлого. И это несравненно более кардинальное изменение, чем политические и экономические пертурбации последних полутора десятков лет. Что же написано в новой главе нашей истории?

Фантом «политической нации» и новый тип государства

Согласно телеологической логике так называемого «посткоммунистического транзита» подданные империи должны превратиться в граждан национального государства, составив политическую (гражданскую) нацию; иное было бы «дурной», «неправильной» современностью или «прерванным транзитом». Эта откровенно идеологическая (то есть спекулятивная) конструкция, которой пытались придать статус научного знания и объективной исторической закономерности, легла в основание государственной стратегии идентичности, нацеленной на формирование нации «россиян».

Данная стратегия увенчалась блистательным провалом, а попытки продемонстрировать ее успех – откровенное лукавство или добросовестное заблуждение, вызванное отождествлением двух тесно связанных, но разнородных явлений. Речь идет об отождествлении территориально-страновой идентификации с идентификацией с политической общностью. Считая именно Россию (а не СССР, СНГ или Союз России и Белоруссии) своей страной, жители России не образуют общности, имеющей общую политическую мифологию, общие ценности и символы, то есть политической (гражданской) нации в подлинном смысле этого термина. Территориальная идентификация – необходимое, но недостаточное условие для ее возникновения. То общее (в смысле политической мифологии, ценностей и символов), что у нас имеется, относится к остаткам советского наследства, а не к постсоветскому бытию. В этом смысле «советский народ», а особенно русские как его ядро, был гораздо ближе к идеалу политической нации, чем современные россияне.

О силе и мобилизационном потенциале «россиянской» идентичности говорить вообще не приходится. Если в апогей советской эпохи жертвование (не обязательно жизнью, хотя и жизнью тоже) во имя и для «нашей советской Родины» было распространенным явлением, идеологическим нормативом и общественно поощряемым образцом поведения, то попробуйте найти среди «россиян» хотя бы одного человека, пожертвовавшего хотя бы чем-нибудь, не говоря уже о жизни, ради «суверенной демократической России». А ведь «дело прочно» только тогда, когда «под ним струится кровь»…

Можно, конечно, объяснить провал проекта «политической нации» радикальным изменением исторического контекста: если эпоха модерна завершилась, значит, исчерпало себя и такое ее детище, как «нация-государство». Однако интеллектуально увлекательная проблема возможности строительства национального государства в мире постмодерна представляет для России насущный практический интерес. И теоретическое решение ее следует искать на пути разведения проблем кризиса модерна и формирования государства.

Необратимое (ибо необратима эволюция сложных социальных систем) разрушение ценностно-культурного континуума Просвещения и Модерна вовсе не означает исчезновения государства даже в глобализующемся мире. Оно остается ключевой (хотя далеко не единственной) формой организации пространства, социальной и экономической жизни, важным актором международной политики. Появление качественно новых субъектов в этих сферах не столько элиминирует государство, сколько рельефно подчеркивает его незаменимость. Не существует ни одного субъекта, способного составить полноценную альтернативу государству. Новые транснациональные и трансгосударственные идентичности не опровергают государственные, а дополняют их, образуя гибкую, ситуативную и неиерархическую систему идентичностей. Поскольку же новые идентичности охватывают количественно незначительную часть населения, то государственная и национальная идентичность сохраняют свой базовый и рамочный характер.

Вопрос о кризисе государства должен быть рассмотрен с новой (точнее, реанимированной старой) аналитической позиции: неустойчивость, неполноценность и «конченность» ряда современных государств, вероятно, объясняется не только давлением глобального контекста и внутренними проблемами, а органической неспособностью провозгласивших их народов сформировать государственность. Здесь я возвращаюсь к фихтеанскому положению (унаследованному Гегелем и Энгельсом) о существовании «исторических» и «неисторических» народов. Юридическая и культурная презумпция равенства народов и культур не может и не должна заслонять их фактическое неравенство в истории. Одни народы, каковых было незначительное меньшинство, в полном смысле слова творили историю, определяли ее ход, в то время как другие оставались статистами и материалом.

Это выводит нас на важную теоретическую проблему соотношения и связи этничности и государства, проливающую свет на специфику современной отечественной государственности и фиаско нациестроительства в России. Популярная дихотомия «политических» и «этнических» наций, составившая методологическое и идеологическое основание проекта «российской нации», ошибочна с аналитической и оценочной точек зрения. Этническое начало в деле нацие- и госстроительства не менее, а более важно, чем гражданский аспект. Даже «иммиграционные» нации имеют этническое и культурное ядро, интенсивное размывание которого, по утверждению С.Хантингтона и ряда менее известных, но более глубоких ученых, бросает судьбоносный вызов существованию «иммиграционных» политий.

В паре с этим теоретическим тезисом находится другой, вообще невыносимый для культурно травмированной отечественной интеллигенции: невозможно строить государство и формировать нацию - неважно, демократические или нет, - не опираясь на национализм. Более того, демократическое преобразование общества возможно лишь в националистических формах, что доказывается историей и актуальной практикой подавляющего большинства современных демократических государств. Так называемый «банальный национализм» составляет имплицитный и неотчуждаемый ментальный фон общественного и элитарного дискурсов, культуры и политики самых «образцовых» демократических политий[5].

Даже если вынести за скобки русский национализм, то применение к России этой концептуальной схемы позволяет сделать фундаментальный практико-политический вывод: невозможно строить российское внеимперское государство, игнорируя и даже элиминируя русскую этничность, что и происходит до сих пор. (Вопрос о причинах такого положения дел в данном случае не обсуждается.)

Зададимся отнюдь не риторическим вопросом: могут ли люди испытывать лояльность и стремиться к отождествлению с государством, которое враждебно их базовым социальным и культурным интересам?; какие чувства они испытывают в отношении элиты, от которой отчуждены антропологически и экзистенциально? (Утверждение об антропологическом и экзистенциальном отчуждении не гипербола, оно верифируется социологически и психологически.)

Здесь существуют две интерпретационные ловушки: одна связана с массовым государственническим настроем русских, вторая – с высоким рейтингом президента Путина.

Происходившее с конца 1990-х годов повышение ценности государства как теоретического норматива, как идеи, не привело к валоризации актуального российского государства, которое в общественном мнении выглядит неэффективным, некомпетентным и все более пугающим. Все исходящие от такого государства и такой элиты инициативы воспринимаются с позиции презумпции их враждебности и чуждости обществу.

Более того, официозная политика государственного патриотизма не ослабила, а усилила противопоставление государства/элиты и общества. Дело в том, что она оказалась патриотическим симулякром: патриотические знаки и символы не были подкреплены соответствующим изменением реальной политики, оказавшейся диаметрально противоположной пропагандируемым ценностям, а призванные задавать обществу образцы и нормы поведения элитные группы демонстрируют крайний эгоизм и своекорыстие. Другими словами, предлагавшиеся обществу «парадные» ценности противоречат ценностям самой элиты, а «правда жизни» - создаваемые «гнусной российской действительностью» образцы и нормы социального поведения – разрушает любые эталоны и идеальные модели.

Нарастающую враждебность удается снимать благодаря фигуре президента В.В.Путина, играющей типичную для России роль суверена – возвышающегося над государством социального медиатора. Не секрет, что высокое и беспрецедентно устойчивое доверие к президенту не распространяется на основные государственные и политические институты, уровень доверия к которым, несмотря на некоторые флуктуации, остается очень низким. Тем самым в современной России воспроизведен исторически устойчивый стереотип отечественного общественного сознания: пиетет по отношении к суверену при одновременном отвержении «средостения» (в данном случае – элиты и государственных институтов) между «царем» и народом.

Второй главной опорой относительной политической и социальной стабильности в стране выступает негативистский «общественный договор»: люди не выступают против власти, пока она не мешает им жить, не ломает основы приватного бытия и структуры повседневности, не оказывает на них чрезмерного (по скромным русским меркам) давления.

Однако эти обстоятельства лишь сглаживают, но не отменяют главного итога последнего пятнадцатилетия – провала строительства «национального государства» в понимании, присущем модерну; и соответствующего провала в формировании российской «политической нации» и новой идентичности.

Парадокс ситуации в том, что, в полном соответствии с китайским прочтением иероглифа «кризис», кризис государство- и нациестроительства в России открывает новые возможности. В случае с государствостроительством речь идет о спонтанном (понимаемом в духе социального конструктивизма) формировании принципиально нового в мировой истории типа государства, которое А.И. Фурсов определил как корпорацию-государство.

Такое государство отказывается от аксиологии общественного блага; отказывается от главной цели любого государства – определения, что справедливо, а что нет (Аристотель); минимизирует социальные и антропологические издержки с целью максимизации прибылей, используемых в интересах элиты. По самой своей субстанции это государство враждебно обществу и поэтому не испытывает потребности в лояльности общества по отношению к себе; значит, ему не нужна государственная идентичность. Формирование корпорации-государства находится в России в начальной стадии и может быть остановлено и даже повернуто вспять. Но само его появление даже в виде слабого ростка открывает новую страницу отечественной и мировой истории.

Невозможность формирования полноценной государственной идентичности естественным образом разворачивает русскую ментальность в сторону форсированного развития этнической идентичности.

Революция русской идентичности

Хотя территорально-страновая идентичность для русских в целом более значима, чем этническая, этнизация сознания приняла массовый характер, а этническая идентичность приобретает несравненно более артикулированные, в сравнении с советской эпохой, формы. Русские все более охотно определяют себя именно как русских, а не «советских людей», россиян, граждан России и т.д.

Надежным индикатором этого процесса выступают масштабы, динамика и направленность этнофобий в отечественном обществе. При этом обращает на себя внимание крайне высокий уровень этнического негативизма, во-первых, среди образованных слоев населения (включая Москву), что указывает на неслучайность этнофобий, их отрефлексированность, во-вторых, среди социализировавшейся в постсоветскую эпоху молодежи, что означает превращение этнофобий в системный, самовоспроизводящийся и устойчивый фактор национального бытия.

В то же время следует предостеречь от отождествления этнизации сознания и роста ксенофобских настроений с национализмом. Эмпирически это тесно связанные, но теоретически разнородные явления: из этнизации сознания и даже драматического роста ксенофобии не следует с неизбежностью национализм, хотя ксенофобия может составить его питательную почву. Как раз современная Россия представляет классический пример отсутствия линейной зависимости между этнизацией сознания и ксенофобией, с одной стороны, национализмом – с другой.

Тем не менее массовая этнизация русскости носит беспрецедентный в отечественной истории характер. Чем она вызвана?

Отчасти я уже ответил выше: провалом строительства «национального государства» и спонтанным формированием корпорации-государства. Но есть еще целый ряд не менее важных причин, которые я перечислю, не раскрывая подробно их содержания. Первое – это кризис, надрыв витальной, жизненной силы русского народа, что на массовом уровне смутно ощущается (не рационализируется) как потеря исторического фарта. На протяжении своей истории русские были не только большим, сильным, но еще и очень удачливым народом, что хорошо заметно в оптике Большого времени «школы Анналов».

Второе: этнизация сознания и радикализация этничности есть непосредственная реакция на колониалистскую стратегию этнической депривации русских, проводимую некоторыми влиятельными элитными группами отечественного общества, идентифицирующими себя как либеральные. Структурное и содержательное совпадение колониального и либерального дискурсов в России легко прочитывается.

Третье: этнизация идентичности неразрывно сопряжена с архаизацией ментальности и общества – их опусканием вглубь коллективного бессознательного, возвращением к примордиальным идентичностям, что неизбежно в контексте трагической социокультурной и антропологической деградации отечественного общества.

В структуре самой этнической идентичности все более важное место занимает биологический принцип ( кровь), серьезно потеснивший традиционно влиятельные культурнические и языковые определения идентичности – почву. Это, конечно, не переход от историко-культурной к расовой матрице русской идентичности (что невозможно принципиально), но изменение структуры самой идентичности, а также симптом и одновременно фактор разрушения ценностно-культурного континуума модерна.

Наиболее радикальные формы этнизации сознания характерны не для населения «прифронтовых» и пограничных территорий, не для мелкой и средней буржуазии, а, в первую очередь, для молодежи, причем вне зависимости от социального статуса и уровня образования. Вопреки расхожим представлениям, современная российская молодежь вряд ли составляет резерв демократии, прогресса и симпатизантов Запада. Скорее наоборот: ей ближе ценности иерархии и насилия, а не равенства и свободы; она несравненно более националистичная и ксенофобская, чем поколения советских людей; оборотной стороной ее знания Запада оказывается пренебрежение и даже ненависть к нему.

В более широком смысле на руинах III Рима идет интенсивное и спонтанное складывание качественно новой, неоварварской традиции, соединяющей архаичные социальные модели и ценностные ориентации, казавшиеся забытыми культурные формы с новыми технологиями. Из глубин коллективного бессознательного, разрывая тонкую пленку цивилизации и культуры, всплывают архетипы и большие стереотипы русской истории. Происходит возвращение к таким базовым понятиям, как власть, кровь, хлеб, справедливость, взятым в их предельных, обнаженных смыслах.

В то же самое время я бы предостерег от описания этого процесса исключительно в терминах «регресс» и «архаика», его интерпретации в рамках прогрессивистских концепций, которые суть культурные, а не научные конструкции. В действительности мы воочию наблюдаем (а такая возможность интеллектуалам предоставляется крайне редко) подлинно историческое творчество - редкое по интенсивности, масштабу и драматизму строительство нового мира на руинах старого. Это творчество корректно определить как «трансгресс», то есть такой глобальный сдвиг, который, включая элементы как прогресса, так и регресса, ведет к возникновению нового социального качества.

Глобальное изменение исторического ландшафта происходит во взаимосвязи с кардинальной трансформацией содержания русского Мы. Русские превращаются в иной народ: их новое состояние, безусловно, связано с предшествующими, и, в то же время, характеризуется качественной новизной. В афористичной форме вектор перемен можно определить как превращение народа для других в народ для себя. Но революция русской идентичности – не случайность и не результат только последнего пятнадцатилетия, она подготовлена всем предшествующим историческим развитием и, в этом смысле, закономерна и даже неизбежна.

Веер вытекающих из нее многочисленных возможностей и импликаций слишком обширен, чтобы охватить его в рамках доклада. Некоторые из них уже очевидны, другие проявятся с течением времени, третьи не могут быть пока представлены даже гипотетически.

* * *

Доклад представляет попытку теоретически осмыслить некоторые ключевые фрагменты новой, становящейся на наших глазах реальности. Во многих отношениях эта реальность потенциально глобальна, а не локальна, просто Россия силою ряда обстоятельств оказалась в авангарде исторических перемен.

Открытый и незавершенный характер идущих процессов делает уязвимой любую попытку их концептуализации. Твердо можно быть уверенным в двух обстоятельствах, они же суть предпосылки нового теоретизирования. Первое: грандиозная, подлинно революционная суть перемен требует новых теорий, новый мир не может быть «уловлен» старой концептуальной сеткой. Второе: переход к новому теоретическому базису невозможен без отказа от культурных аксиом, на которых зиждется прежнее знание.

Вопрос о новой методологии и новом теоретизировании не интеллектуально отвлеченный, он представляет политико-практическую важность. Это вопрос о том, сможем ли мы, обратив историческое поражение в опережающую рефлексию, обеспечить условия для национального выживания.

[1] Тишков В.А. Что есть Россия? (Перспективы нацие-строительства) // Очерки теории и политики этничности в России. М., 1997. С.15.

[2] Там же.

[3] Термин «империя» применительно к советской политии используется метафорически. Советский Союз был принципиально новым в человеческой истории государственным образованием. Сочетая атрибуты национального государства и империи, СССР тем самым, не был ни тем, ни другим – ни империей, ни национальным государством.

[4] Капустин Б.Г. Современность как предмет политической теории. М., 1998. С.27.

[5] См.: Малахов С.В. Национализм как политическая идеология: Учебное пособие. М., 2005. С.132,-136, 269-271