Будущее – это зеркало без стекла
Ксавье Форнере

В информационных и аналитических передачах, частных беседах и публичных дискуссиях все чаще – вольно или невольно, открыто либо подспудно – затрагиваются политические траектории Украины и России, гипотетичные пропорции Новой Европы, будущее Русского мiра. Между тем при обсуждении российско-украинских болевых точек, таких, как оранжизм, голодомор, перманентные “дебаты о газе”, заметна разноголосица культурных векторов, сопровождающаяся провалами исторической памяти.

Попытка ее частичной реанимации была предпринята в предновогодней передаче «Будущее где-то рядом», где Александр Неклесса вместе с гостями студии Андреем Окарой и Мироном Боргулевым обсуждал тему “Русские страны: цивилизационные альтернативы”. В сети по этому поводу прошла молниеносная полемика, примечательная еще и тем, что открыта она была до (!) самой передачи[1]. И подогревался сей “спор славян между собою” не только и даже, пожалуй, не столько патриотическим пылом, сколько неполнотой знания, а заодно всем остальным, чем славятся блоги, форумы, чаты.

Впрочем, острота и экспрессивность полемики указывают – был задет чувствительный нерв, иррадиирущий в различные области: политическую, историческую, психологическую. В общем, “открылась бездна, звезд полна…” И возникает естественное желание, хотя бы отчасти ее заполнить.

Русские страны

Когда-то о “русских странах” писали еще в средневековой Европе. Правда, имелись в виду, скорее всего княжества, торговые “города-республики” и т.п. Так, в послании папы Гонория III (февраль 1227 г.), адресованного "ко всем правителям Руси (Ру’ссии)" (Universis regibus Russiae), предлагается "русским царям" сохранять прочный мир с католиками Ливонии и Эстляндии. А в 1246 году папа дает право архиепископу Пруссии, Ливонии и Эстляндии поставлять епископов в “русских странах”.

Но вот цитата из Никоновской летописи, относящаяся к иным временам (1530 г.): “да не погибнут без пастыря не точию едины Русские страны, но и вси православнии”. А Румянцевский летописец в XVII веке пишет "О стране Сибирской и о сибирском от Ермака взятии": “И реки многие истекоша, одни поидоша в Русские страны, другие -- в Сибирскую землю. В реках же камение великое зело, реки же прекрасны, в них же воды сладкие, и рыб различных множество, и луги многие, и места скотопитательные, пространны зело”.

Историк и писатель Карамзин в начале XIX века по-своему аранжирует мелодику “русских стран”, подтверждая, однако же, присутствие самой темы в общественном сознании: “Стоя на сей горе, видишь на правой стороне почти всю Москву, сию ужасную громаду домов и церквей, которая представляется глазам в образе величественного амфитеатра: великолепная картина, особливо когда светит на нее солнце, когда вечерние лучи его пылают на бесчисленных златых куполах, на бесчисленных крестах, к небу возносящихся! Внизу расстилаются тучные, густо-зеленые цветущие луга, а за ними, по желтым пескам, течет светлая река, волнуемая легкими веслами рыбачьих лодок или шумящая под рулем грузных стругов, которые плывут от плодоноснейших стран Российской империи и наделяют алчную Москву хлебом”.

В дискуссиях об обстоятельствах постсоветского бытия совершается постепенная реабилитации исторической памяти. Приоткрывается забытое/закрытое равно в СССР и Российской империи летописание о множественности родоначальников и наследников “всея Руси”. Речь идет о многоцветном спектре “русской радуги”: о Руси Малой и Великой[2], Червоной (Russia Rubra – “Червона Рута”), Рутении (Ruthenia), Рустении, Галиции[3], о пространствах Семигалии и Краины, Руси Белой и Черной, Нижней и Поморской, о Порусье и Борусии, Рустингене и баснословном острове Буяне/Руяне, о море Руссов, Тмуторокани и Росском каганате (Ρώς, Rhos, ar-Rus – “ар-Русийя”, Рохс)... Наконец, о различных казацких (сѣчевых, кошевых, краинных, литовых-береговых) множествах и политиях.

Но если уж человеческая память избирательна, то память политическая избирательна вдвойне и втройне. И наиболее уязвимой оказалась в чем-то подзабытая, а отчасти искаженная история Вялікаево Княства Літоўскае, Рускае i Жамойцскае.

Здесь, однако, переливающиеся соцветия русской радуги, кажется, дают возможность опрокинуть в будущее переосмысление истории. Увидеть скрытые ходы и одновременно горизонты “сослагательного наклонения истории” – ее роковых развилок, опознаваемых, к примеру, в политически заточенных династических (марьяжных) конструкциях. В том числе связанных с именами Миндовга и Даниила Галицкого в XIII веке[4], с Ягайло (Иаковым/Владиславом)[5], Витаутом (Георгием/Александром)[6], Дмитрием Донским в веке XIV-ом. Ну, а в смутном начале века XVII – с интригой об избрании на московский престол Владислава Вазы[7], а также предшествовавшем венчании на царство Димитрия и Марии.[8]

Плодотворным для размышлений о дорогах и тропах политического/социального строительства оказывается генезис Новоросcии (Новой России) и Кубани. Или таких экзотичных социодизайнов, как Желтороссия – наследие напрочь забытого дальневосточного проекта генерала Гродекова. Не слишком распространенное определение “русской Маньчжурии” и Туркестана в перспективе могло объять пространства внешней Монголии, северо-восточного Казахстана, Южного Урала, сопредельных степных территорий Поволжского левобережья и Калмыкии. Эксперименты по политическому обустройству подобной версии евразийского проекта актуализируют разнообразные исторические ресурсы (и обременения) в широком диапазоне от поликонфессионального госстроительства улусов времен Синей, Белой, Золотой Орды вплоть до гротескного опыта буддийской квазигосударственности барона Унгерна.

А на пространствах Поволжья широкоформатная множественность “русских бурят” и “русских калмыков” смыкалась с идеями Исмаила Гаспринского о “русском исламе”[9]…

При этом получали шанс на позитивное разрешение весьма острые, проблемные ситуации. Прежде всего – критически малая заселенность Дальнего Востока или удержание разнородной имперской множественности в совершенно иных исторических обстоятельствах открытой государственности. Появлялась социокультурная грань у таких предприятий, как “прошивка” России Транссибирской магистралью, геополитически и геоэкономически закрепленная обустройством (техническим и правовым) политико-экономической реальности КВЖД. (Отзвуки проекта отчасти сохранились в чертежах и планах переустройства России Петром Столыпиным).

Это также достаточно искусственные, “пунктирные” топонимы, наподобие измысленного для Сибири – Зеленороссия (“Зелёная Россия”). Или Голубороссия (“Голубая /Голубиная/ Россия”) – для Поморья. Можно вспомнить другое, более отдаленное “Русское море”: северную часть Тихого океана. И “Русскую Америку”, простиравшуюся некогда от Западной Аляски до Форта Росс в Калифорнии.

В сумме пунктирно намеченная “цветная сложность”, могла выстроить совершенно иной каркас удержания полифоничного Русского мiра на гребне исторической волны (или цунами) в формате “новой русской интегрии” или Сообщества русских стран.

Руський язык

Между тем в начале ХХ века, на переломе русской истории серьезную путаницу в понимание природы "русского интеграла" внесли и психологическая аберрация “Малороссии”, и переворот категорий "русский" – "великоросс”. Случай семантической коррупции, сыгравший колоссальную роль в политической фортуне страны.

И тут возникает разговор о судьбах руских языков (множественное число и одно “с” - не случайны).

В реальной истории все непросто, в отличие, скажем, от школьных учебников. Для начала припомним кое-что существенное о “родной речи”. В украинском языке различаются, причем парадоксальным образом по отношению к привычным стереотипам, понятия руський, русский и російський. В отличие, скажем, от языков великорусского или западноевропейских, где различения сливаются.

Поэтому следующий пассаж способен у многих вызывать удивление: “Слово “руський” касательно языка наших предков (имеются ввиду насельники Южной, Киевской Руси) появилось относительно поздно. Этим словом сначала обозначали народный язык – в противоположность письменному “славянскому”. Позже “руська мова” противопоставлялась языкам “польскому” и “московскому”, а также неславянским языкам, на которых разговаривали соседние народы в разные периоды – чудь, мурома, мещера, половцы, татары, хазары, печенеги и т.д. "Украинский" же язык назывался “руським” до ХVІІІ”. Да и до XIX – ситуация менялась в течение столетия после реального присоединения Украины к России во времена Екатерины.

СПРАВКА: Язык руський, руский, русский, “простая мова”. Другие названия и версии: язык западнорусский, литовско-русский, рутенский (ruthen'ы – русины), старобелорусский, староукраинский, западнорусский, южно-русский, росский, русинський, польско-русский, канцелярский язык Великого княжества Литовского; старабеларуская, староукраїнська мова. Это также письменно-литературный XIV-XVIII веков. Соответственно, официальный язык Великого княжества Литовского и, таким образом, части Речи Посполитой, т.е. “Рес-Публики”, "Общего Дела" – этого результата Люблинской унии 1569 года.

Вспомним, что первые восточнославянские печатные книги выходили именно на этом языке. Печатались они Франциском Скориной в том самом “Вяліком Княстве Літоўскае, Рускае i Жамойцскае” (т.е. Беларуси, Украине и Литве в современном понимании). А Иван Федорович Шранява (“первопечатник Иван Федоров") с напарником Петром Тимофеевичем Мстиславцем были приглашены для налаживания печатного дела в Москву из Вильни.

Сообщества людей в те времена зачастую обусловливалиcь не столько этнической, сколько языковой и конфессиональной принадлежностью. Иначе говоря, католиков определяли литвинами и литовцами (позднее пополнили они и число поляков), а православных – русинами или руськими, белоросами, малоросами.

Что же касается языка официальных документов в Великом княжестве, то им был именно “руський язык”, на котором написана, например, “Литовская метрика”, Статут Великого княжества. Назывался этот язык также русинским, руським или в силу его официального статуса – канцелярским языком Великого княжества. (Кстати, по своему забавная история произошла после развала Российской империи. Литва в 1919 г. запросила свои древние хроники из московских архивов и библиотек, а также прочие исторические документы Великого княжества. И добилась твердого обещания получить все, что написано на литовском языке. Но таковых в российских архивах... не оказалось.)

А в связи с начавшимся позднее проникновением польского языка, в Статуты Великого княжества 1566 и 1588 годов были даже включены специальные статьи, гарантировавшие западнорусскому языку статус официального. [10]

Вот любопытная цитата с одного исторического форума: “Юридическое равенство католиков и православных ВКЛ гарантировалось земскими прывилеями 1432 и 1434 гг., прывилеем Александра от 6 августа 1492, общеземским прывилеем Жигимонта Старого от 7 декабря 1506, прывилеем Жигимонта Августа от 7 июня 1563 г и, наконец, всеми Статутами ВКЛ – 1529, 1566 и 1588 гг. Более того, все эти документы ограничивали в правах поляков (не взирая на унию сначала личную, затем юридическую). Причём вполне основательно. Статутами ВКЛ полякам было запрещено покупать землю в ВКЛ, иметь недвижимость в ВКЛ и занимать государственные посты в ВКЛ. И тому можно привести примеры. Скажем, когда беларуский шляхтич Лев Сапега, будучи канцлером ВКЛ, отказался поставить большую печать ВКЛ на грамоте короля (!), назначающей бискупом виленским поляка. И тем самым не позволил легитимизировать незаконное решение Сигизмунда (Жигимонта) Вазы, которое тот, в свою очередь, вынужден был отменить. К слову, в 1569 г. смоленский воевода – староста менский и пинский Василь Тышкевич, завернул, отказавшись выполнять, распоряжение Сигизмунда Августа, сославшись на то, что лист был написан по-польски. И канцелярия была вынуждена перевести его на старобеларуский (т.е. руський) язык”.

О полемике и горизонтах

Будущее нужно постоянно вызывать из небытия. Прошлое – приходит само.
Станислав Ежи Ленц

Вступавшим в полемику (в том числе - о передаче), стоило бы задумываться над различением языков устного и письменного, семантики диалога и монолога, специфике профессионального разговора и принципов работы СМИ.

И еще – внимательнее читать полные расшифровки обсуждаемых текстов[11], а не только предварительные записи в сети. Впрочем, именно оперативность, срочность публикации рабочих материалов, пусть и с “с заусенцами” стимулирует обсуждения, предоставляя возможность разговора пока “пироги не остыли” или “поезд не ушел”.[12]

Между тем недоразумения и эмоции особенно часто возникают при обсуждении публикаций (и передач), рассматривающих темы, по поводу которых далеко не все "в теме". Но именно этим данные тексты интересны.

Сегодня многослойная история “русских стран”, словно некая погруженная в воды забвения Атлантида, выходит на поверхность. А как политическая проблема – заостряется. Речь идет не только об отношениях России с Украиной или потенциальном споре о праве на историческое первородство[13], но, к примеру, о гипотетичном пока альянсе Украины и Беларуси в контексте европейской интеграции, о будущности Балтии и Калининградской общности, увлекаемых тем же процессом, о складывающейся социальной / культурной геометрии Восточной Европы (и, в каком-то смысле, – Европы Северной), о перспективах южнославянского и дунайского сообществ.

По поводу мелькающих в футурологическом калейдоскопе импрессионистичных проекций порою хочется то возмущаться, то посмеиваться.[14] Но что далеко не всегда удается – размышляя о “дорогах в иное”, выходящих за пределы прокрустова ложа оперативно-тактических комбинаций, – так это умения сопрягать взрывчатую силу исторического подсознания с масштабом и траекториями перемен. И взором, незамутненным конъюнктурными дрязгами, вглядеться в раскрывающиеся перспективы земного переустройства.

Конечно, психологические барьеры имеют значение. Равно как и их обрушение. У разных людей и сообществ – различные идиосинкразии и архетипы. На свет выходят разительные, хотя отнюдь не "фоменковские", расхождения с окаменевшими стереотипами. И одновременно обнаруживаются информационные “зияющие высоты”, образовательные "черные дыры".

Не исключено, в меняющемся на глазах “кипящем и яростном” мире архивные штудии в умелых руках могут не сегодня-завтра привести к рождению альтернативных политических формул, очерчиванию оригинальных социальных множеств (multitudes), генезису своеобразных культурных – или цивилизационных (если по Тойнби) – интегралов.

Последнее, что хотелось бы отметить – вскрытие многослойности и полифонии “русских стран” ведет не только к переосмыслению идентичности и горизонта планирования судьбы России, но к активному пересмотру социокультурных и политических обстоятельств значительной части постсоветского пространства, иному прочтению участи стремительно преображающейся Восточной Европы.

Действительно, “открылась бездна, звезд полна”…