Имя:
Пароль:

На печать

Андрей Колганов
В.И. Ленин 1918-1923: Кризис революционного проекта

«Люди, хвалившиеся тем, что сделали революцию, всегда убеждались на другой день, что они не знали, что делали, – что сделанная революция совсем не похожа на ту, которую они хотели сделать. Это то, что Гегель называл иронией истории, той иронией, которой избежали немногие исторические деятели»

Ф. Энгельс – Вере Ивановне Засулич. 23 апреля 1885 г.*

На протяжении последней трети XIX и начала XX в. в России постепенно разворачивается капиталистическая социальная революция[1], толчок которой дали реформы 60 – 70-х гг. XIX в. и в первую очередь крестьянская реформа. Однако и в начале ХХ в. эта революция была еще весьма далека от своего завершения. Капиталистические производственные отношения охватили меньшую часть общественного производства. Промышленный переворот затронул лишь весьма узкий уклад фабрично-заводской промышленности, охвативший примерно 10–15% занятых. Крестьянское землевладение примерно на 80% оставалось общинным (что, впрочем, составляло уже менее половины от всего землевладения). Вовлечение крестьянства в отношения товарного производства, хотя и прогрессировало, но все еще затрагивало меньшую часть крестьянского производства, а многочисленные слои крестьянства не затрагивало практически совсем – уклад их экономической жизни оставался добуржуазным. В товарной части аграрного сектора господствовало помещичье хозяйство, во многом основанное на полуфеодальных методах эксплуатации крестьянства[2].

Задачи буржуазной революции в области политической и юридической надстройки и вовсе не были достигнуты ни в чем существенном (за исключением земского самоуправления и суда присяжных). «Либеральный» монарх Александр II весьма жестоко расправлялся с претензиями на завоевание политических свобод и социальных прав, а его преемник, Александр III, был еще более тверд в своей «охранительной» (по отношению к неограниченному самодержавию) политике. Правда, революция 1905 – 1907 гг. все же принудила монархию обзавестись некоторыми конституционно-парламентскими декорациями, были сделаны некоторые шажки вперед в отношении свободы печати и свободы союзов[3].

Итак, в повестке дня стояло продолжение капиталистической социальной революции и использование буржуазной политической революции как рычага назревших социальных преобразований.

Именно эти буржуазно-демократические преобразования и были поставлены целью в программе-минимум РСДРП. Правда, в этой программе была и другая часть – программа-максимум, где говорилось о социализме. Однако социалистические преобразования могли стать целью партии лишь после осуществления программы-минимум.

Рассматривали ли сами большевики назревающую революцию как социалистическую? Поначалу – определенно нет. Никому, скажем, и в голову не приходило выдвигать социалистические лозунги в 1905 г. Да даже и после Февральской революции 1917 г. большевики полагали, что на ближайший период им придется ограничиться только буржуазно-демократическими задачами, так и не разрешенными до конца Февралем. В апреле 1917 г. (когда, согласно канонической «истории КПСС», Ленин провозгласил курс на социалистическую революцию) вождь большевиков однозначно заявил, отвечая на возражения оппонентов: «Я не только не “рассчитываю” на “немедленное перерождение” нашей революции в социалистическую, а и прямо предостерегаю против этого…»[4] Для большевиков (так же, как и для меньшевиков) было вполне понятно, что Россия для социализма не созрела, что она даже в преддверии социализма не находится, что в это преддверие еще нужно прийти, и путь этот небыстрый. «Неужели не ясно, – писал В.И. Ленин уже после взятия власти, – что в материальном, экономическом, производственном смысле мы еще в “преддверии” социализма не находимся? И что иначе, как через это, не достигнутое еще нами, “преддверие”, в дверь социализма не войдешь?»[5]

Да и по объективному содержанию тех главных социально-экономических задач, которые действительно должна была решить Октябрьская революция – аграрная реформа в пользу крестьянства, широкомасштабная индустриализация, призванная обеспечить приближение к уровню передовых капиталистических держав, освоение всем населением европейской урбанистической культуры – речь может идти только о буржуазной революции.

Но не все так просто. Ведь о задачах социалистической революции Ленин тоже не раз говорил. В потенции большевики все же видели социалистическую перспективу своей революции, если… если российская демократическая революция послужит сигналом для социалистической революции на Западе и Россия получит помощь от победившего пролетариата более передовых стран.

Но даже в этом случае российскую революцию следовало бы рассматривать как раннесоциалистическую, т. е. революцию, базирующуюся на недостаточных социально-экономических предпосылках. И если проводить сравнение с самой ранней успешной буржуазной революцией – в Нидерландах XVI в., то голландская революция имела более широкую и прочную социально-экономическую базу, ибо там большая часть населения принадлежала так или иначе к мелкой буржуазии и была в значительной мере втянута в товарное хозяйство. Необходимый же для совершения социалистической революции пролетариат – а тем более фабрично-заводской пролетариат – составлял в начале ХХ в. в России явное меньшинство населения.

Итак, было совершенно ясно, что для самостоятельного движения России к социализму нам не хватало внутренних социально-экономических предпосылок, и потому возможность социалистических преобразований ставилась в зависимость от победы мировой (или хотя бы европейской) пролетарской революции.

Однако уже в 1918 г. постепенно становилось понятным, что перспективы мировой революции отодвигаются, а в 1919 г. окончились неудачей попытки социалистической революции в Германии и в Венгрии. В большинстве других стран Европы не возникло даже революционной ситуации, не говоря уже о революции. Советская республика билась в кольце фронтов, оказавшись в международной изоляции. Поддержки мирового пролетарского движения хватило лишь на то, чтобы помешать раздавить Советскую Россию путем иностранной интервенции.

К 1924 г. стало ясно, что волна мирового революционного кризиса схлынула. Победа фашизма в Италии в 1922 г., полный провал попыток вооруженного восстания в Германии и в Болгарии в 1923 г., в Эстонии – в 1924 г., показали это со всей очевидностью. Наступил период, который в официальных советских документах и документах Коминтерна именовался периодом частичной стабилизации капитализма. Российская революция устояла под натиском сил внутренней и внешней контрреволюции, но оказалась в государственной изоляции – больше нигде в мире революции под социалистическими лозунгами не удалось победить.

Революционный кризис 1917–1923 гг. слабо затронул многие страны развитого капитализма, и даже в тех из этих стран, которые испытали глубокие революционные потрясения, нигде не привел к власти пролетарские партии, выступающие под социалистическими лозунгами, хотя везде повлек за собой более или менее серьезные реформы. Так, например, по решению Вашингтонской конференции 1919 г. правительства развитых стран пошли на реализацию одного из давних требований II Интернационала – введение 8-часового рабочего дня. Эти обстоятельства свидетельствовали о том, что капитализм как система хотя и столкнулся с серьезным кризисом, но далеко не исчерпал потенциал своего развития и смог выйти из кризиса, сделав шаг вперед в своем совершенствовании.

С политической стороны это выразилось в том, что пролетарские политические партии с социалистической программой (социал-демократия) предпочли достижение компромисса с буржуазией и удовольствовались серьезными уступками с ее стороны, не посягая на основы капиталистического строя. Лишь часть пролетарского движения пыталась пойти по пути социалистических преобразований, но везде, кроме России, потерпела поражение.

Таким образом, первоначально предполагавшиеся условия движения России к социализму не были реализованы, и перед партией большевиков встал вопрос о самой возможности сохранения русской революции в условиях изоляции. Возможно ли движение к социализму в отсталой стране, да к тому же еще и лишенной поддержки победившего пролетариата более передовых стран? Этот вопрос стал одним из тех, которые впоследствии раскололи российскую коммунистическую партию и привели ее к гибели.

Но это была не единственная проблема, с которой столкнулись большевики, оказавшись единственной партией в России, способной взять власть в свои руки.

Классики марксизма, хотя и переоценивали близость социалистической революции, все же достаточно хорошо понимали все опасности преждевременного взятия власти пролетарской партией. Можно напомнить то, что писал Энгельс в 1853 г. применительно к Германии (и что в еще большей степени оказалось верно по отношению к России): «Мне думается, что в одно прекрасное утро наша партия вследствие беспомощности и вялости всех остальных партий вынуждена будет стать у власти, чтобы в конце концов проводить все же такие вещи, которые отвечают непосредственно не нашим интересам, а интересам общереволюционным и специфически мелкобуржуазным; в таком случае под давлением пролетарских масс, связанные своими собственными, в известной мере ложно истолкованными и выдвинутыми в порыве партийной борьбы печатными заявлениями и планами, мы будем вынуждены производить коммунистические опыты и делать скачки, о которых мы сами отлично знаем, насколько они несвоевременны. При этом мы потеряем головы – надо надеяться, только в физическом смысле, – наступит реакция и, прежде чем мир будет в состоянии дать историческую оценку подобным событиям, нас станут считать не только чудовищами, на что нам было бы наплевать, но и дураками, что уже гораздо хуже»[6].

Сложность положения заключалась в том, что необходимость в «коммунистических опытах и скачках» в Советской России определялась не только давлением пролетарских масс и выдвинутыми в порыве партийной борьбы заявлениями. Она определялась также своеобразным балансом социальных сил, сложившихся в ходе буржуазно-демократической революции.

Период от февраля 1917 до весны 1918 г. обнаружил не только политическое банкротство буржуазии, не способной провести назревшие преобразования даже в своих собственных интересах. Он обнаружил откровенное нежелание буржуазии не только поддержать, но даже и принять буржуазно-демократические преобразования, проводимые ее политическими противниками. Сложилась парадоксальная ситуация: российская буржуазия выступила против буржуазно-демократической революции. И завершить буржуазную революцию, обеспечить развитие капиталистических отношений вширь и вглубь должен был классовый противник буржуазии – пролетариат!

Каким же образом можно было создать этот «капитализм без буржуазии»? Ведь речь шла не только о том, чтобы обойтись без участия промышленных капиталистов в индустриализации страны, но и – в гораздо большей степени – о доведении до конца так называемого первоначального накопления капитала, о неизбежной в ходе развития буржуазной революции экспроприации большей части мелкой буржуазии и крестьянства в целом. А последний представлял собой основного классового союзника пролетариата.

Пойти путем добровольного кооперирования крестьянства, как предполагал Ленин? Но для этого нужна мощная материальная поддержка крестьянской кооперации со стороны высокоразвитой крупной промышленности. Откуда же возьмется эта промышленность и массовые кадры пролетариата для нее? История знала только один путь – пролетаризацию крестьянства…

Именно пролетарский характер государственной власти и открытая конфронтация с буржуазией предопределили выдвижение в революции наряду с буржуазно-демократическими задачами и социалистических. Противопоставить буржуазной контрреволюции можно было только одно политическое оружие – диктатуру пролетариата. А для нее нужны были хотя бы какие-нибудь собственные социально-экономические основания в виде пусть и сильно ограниченного по масштабам, но социалистического по своей потенции уклада.

Уже созданный в России капиталистический промышленный уклад представлялся большевикам готовой основной для создания социалистического уклада, что позволяло им контролировать в экономике «командные высоты» (банки, крупную промышленность, железные дороги, связь). Только социализация промышленности позволяла большевикам создать в стране социально-экономический противовес господству буржуазной и мелкобуржуазной стихии. Тем более что капиталистическая буржуазия не пожелала участвовать в строительстве материальных предпосылок социализма под рабочим контролем – пусть пока и в буружуазно-демократических рамках – и открыто выступила политическим противником пролетарской власти. И тогда в повестку дня встал переход от рабочего контроля к экспроприации буржуазии.

Стоит напомнить, что еще до Октября В.И. Ленин, даже не предвидя еще полностью масштаба грядущих проблем, все же сформулировал мысль, оказавшуюся верной оценкой той логики событий, которая толкала большевиков на «коммунистические опыты» и «скачки»: «нельзя идти вперед, не идя к социализму»[7].

Но что получилось в результате экспроприации промышленной буржуазии? Если первоначально функцию социализации промышленности пытались взять на себя органы рабочего контроля, фабрично-заводские комитеты и отчасти профсоюзные организации, то буквально за несколько месяцев ситуация радикально изменилась. Рабочие организации в условиях гражданской войны не смогли быстро обеспечить жесточайшую концентрацию ресурсов на решении военных задач и были быстро оттеснены от управления промышленностью – их функции взял на себя централизованный государственный аппарат. Поначалу он действовал в той или иной мере по соглашению с рабочими организациями, но уже к началу нэпа участие рабочих в управлении стало почти декоративным.

Таким образом, капиталистический уклад в промышленности был заменен не «свободной и равной ассоциацией тружеников», а системой государственного управления. Ведущей социальной силой нового промышленного уклада стали не работники, а бюрократия. При той реальной степени зрелости пролетариата, какая была в России к началу революции, да еще и при условиях массового деклассирования пролетариата в ходе гражданской войны это сделалось неизбежным.

Здесь, пожалуй, в наибольшей мере проявилось столкновение теоретических оснований социалистического проекта и реальных возможностей его осуществления. Первые попытки построить отношения в промышленности на основе рабочего контроля и самоуправления быстро столкнулись с тенденцией к государственной централизации управления. В условиях гражданской войны и острейшего дефицита хозяйственных ресурсов (потеря основных источников металла, угля, нефти, хлопка и т. д.) тенденция к централизации неизбежно возобладала. Кроме того, ей противостояла недостаточно мощная альтернатива в виде социальной самодеятельности рабочего класса, которая оказалась не способна обеспечить функционирование экономики на основе принципа «свободной ассоциации». Тенденция к рабочему самоуправлению была весьма заметной, но явно недостаточно сильной и эффективной в своих усилиях, ибо под ней не было достаточной социальной базы и социальных традиций.

Из сочетания буржуазных специалистов и «красных директоров» в верхних эшелонах управления, тонкой прослойки квалифицированных рабочих, подвергшихся сильнейшей люмпенизации под влиянием войны – в нижних, не могло получиться социалистического самоуправления трудящихся. Происходил рост бюрократической машины, тем более весомой, чем менее она была эффективна.

Вопреки своей программе большевики все дальше и дальше двигались по пути отстранения рабочих и их организаций от управления производством. Годы гражданской войны явственно продемонстрировали нам превращение замысла «свободной и равной ассоциации тружеников» в систему «государственного социализма». Бюрократия в этих условиях оказалась и более эффективным способом организации управления, и более активным и энергичным социальным слоем.

Таким образом, задачи буржуазно-демократической революции, к которым добавились и социалистические задачи, вместо буржуазии стал решать не рабочий класс – эти задачи стала решать бюрократия.[8] Пока она была тесно связана по происхождению с пролетарской властью и подчинялась господствующей большевистской идеологии, можно было еще вести речь о том, что перед нами бюрократизированное рабочее государство, где бюрократия выступает от имени пролетариата и в общем – в его интересах.

В 1917–1918 гг. произошел кратковременный взлет, а затем упадок органов рабочей самодеятельности, начавшийся с осуществления рабочего контроля над производством и попыток наладить непосредственное рабочее управление. Этот же период был периодом наибольшей активности Советов, опиравшихся на социалистическую многопартийность. Гражданская война нанесла удар как по рабочему самоуправлению, так и по советской демократии. В течение 1918 г. произошли перемены, заставившие В.И. Ленина охарактеризовать Советскую Россию как рабочее государство с бюрократическим извращением. К концу гражданской войны сначала фактически, а затем и формально была ликвидирована советская многопартийность.

Политика «военного коммунизма», введенная под влиянием гражданской войны, имела своим первоначальным импульсом необходимость концентрации всех материальных ресурсов на решении военных задач и обеспечила выживание Советской власти. Одновременно, однако, эта политика породила иллюзии, что жесткая всеохватывающая централизация управления экономикой – это и есть прямой путь к социализму. Фактически в политике «военного коммунизма» многие большевики стали видеть возможность для Советской России «проскочить» к социализму, и не опираясь на мировую революцию.

Несостоятельность этой сверхцентрализации и отказа от использования денежных экономических критериев хозяйствования для решения задач мирного экономического развития стала очевидной сразу по окончании гражданской войны. Особенно резкое недовольство политика «военного коммунизма» (политика продразверстки) вызывала у крестьянства. Поэтому переход к новой экономической политике стал неизбежным.

Почему же он не произошел раньше, еще в 1918, 1919, 1920 гг.? Почему Ленин и партийное большинство категорически отвергали предложения и Троцкого, и меньшевиков о переходе к свободе торговли и продналогу как средству получения хлеба у крестьян, называя лозунг свободы торговли «белогвардейщиной»? Вовсе не по глупости и не из идейного догматизма. До тех пор, пока основные хлебопроизводящие районы – Украина, Поволжье, низовья Дона, Кубань, Оренбуржье, Южная Сибирь – оставались вне контроля Советского государства, при том что необходимо было снабжать продовольствием население основных городских промышленных центров страны и хлебопотребляющие губернии, на основе продналога и свободы торговли обеспечить это снабжение было крайне сомнительно, если вообще возможно. Лишь после окончания советско-польской войны и победы над Врангелем (ноябрь 1920 г.) постановка вопроса о переходе к продналогу приобретала реальный смысл.

Переход к нэпу ознаменовал собой срыв первой попытки построить социализм в Советской России «в обход» мировой революции. Путь в социализм через «военный коммунизм» не удался. Может быть, получится окольный путь, признающий реальный недостаток материальных и социально-экономических предпосылок для социализма – т. е. путь через нэп, с его признанием существования буржуазного и мелкобуржуазного укладов?

Новая экономическая политика стала в определенном смысле возвратом к той линии, которая намечалась в конце 1917 – начале 1918 г. Эта политика признавала развитие товарных отношений и капитализма под государственным контролем, допускала в ограниченных масштабах частную собственность на средства производства при сохранении командных высот (крупная промышленность, банки, связь, железнодорожный транспорт, национализация земли) в руках государства.

Однако нэп не привел ни к восстановлению советской демократии, ни к оживлению органов рабочего управления производством. Многопартийность была ликвидирована, а линия на отстранение рабочих от участия в управлении получила официальную санкцию. Фактически оформилась концентрация управления политическими и хозяйственными делами в руках бюрократии, что неизбежно вело к дальнейшему отстранению пролетариата от экономической и политической власти. В правящей большевистской партии эти тенденции не встретили серьезного сопротивления. Отстранение рабочих от решения хозяйственных вопросов последний раз стало предметом внутрипартийной полемики на Х съезде ВКП(б), во время так называемой дискуссии о профсоюзах, когда с критикой официальной линии выступили «рабочая оппозиция» и группа демократического централизма, оказавшиеся в незначительном меньшинстве.

Политическая власть, представляющая классы, составляющие меньшинство общества (если оно не заключает с большинством устойчивого социального компромисса), не может опираться на последовательную демократию. Компромисс между городскими средними слоями, рабочим классом и крестьянством, достигнутый в ходе революции, исчерпал себя к началу нэпа, а сделанная нэпом уступка крестьянству делала его терпимым к власти бюрократизированного рабочего государства, но не делала его последовательным политическим союзником этой власти.

Однако свертывание демократии в условиях власти меньшинства, если принять во внимание социальную структуру этого меньшинства в условиях СССР начала 1920-х гг., имеет свою неумолимую логику. Политический контроль внутри правящих классов сосредоточивается в руках бюрократии, чтобы не допустить какого-либо размывания твердости политической власти, возможного в силу борьбы разных течений внутри пролетариата и между этим последним и бюрократией. Власть рабочего класса подменяется властью его авангарда, о чем политические вожди СССР как-то раз даже неловко проговорились, заведя речь о диктатуре партии.

Свертывание политической и хозяйственной демократии в Советском государстве неизбежно вело к тому, что объективно существовавшие конфликты социальных интересов стали отражаться в политической борьбе внутри правящей большевистской партии. А необходимость политической консолидации партии, представляющей меньшинство общества, предотвращения глубоких разногласий внутри нее, чтобы не утратить власть, неизбежно вели к свертыванию и внутрипартийной демократии (запрет фракций, переход от выборности к фактическому назначению секретарей парторганизаций «сверху»).

Очевидно, что это свертывание демократии определялось вовсе не диктаторскими потенциями, якобы заложенными в природе социалистической революции, а объективно скудными условиями для движения по социалистическому пути. Пролетарское государство (хотя в его пролетарском характере уже сомневались и сами его руководители) могло, конечно, сравнительно легко национализировать крупную и среднюю промышленность. Но что делать дальше с этим разрушенным войной островком промышленности и в значительной мере деклассированным пролетариатом, окруженным морем мелкобуржуазного, а по большей части даже и патриархального крестьянства? Из чего тут, собственно, можно строить социализм?

Вместе со спадом революционной волны на Западе исчезли и надежды на помощь победоносного пролетариата развитых стран (по крайней мере в ближайшую историческую перспективу). Что же делать? Отказаться от перспектив строительства социализма, вернуться к чисто буржуазной программе (как предлагали меньшевики)? Но в стране уже сложилась столь своеобразная конфигурация политических сил, что отказ от выдвижения социалистических целей становится для большевиков невозможным. Именно социалистические лозунги обеспечили им поддержку пролетариата и оправдывают их пребывание у власти. В противном случае вместе с отказом от социалистических целей они неминуемо теряют власть, а при тогдашнем политическом положении в России и в мире вместе с властью они неминуемо потеряли бы и головы.

Разногласия между Лениным и меньшевиками заключались не в оценке предпосылок социализма в России, а в разном решении вопроса о власти. Меньшевизм состоял вовсе не в признании буржуазного по преимуществу характера революции – это признавали и большевики, а в решении вопроса о власти. Меньшевизм предполагал отказ от взятия, а затем и от удержания власти пролетарской партией (а вместе с этим становилась бессмысленной и программа строительства «культурного капитализма» – ибо другие силы придут к власти с другой программой). Ленин не мог согласиться на такую капитуляцию – по уже приведенным причинам; и тогда становится понятной действительная подоплека его фразы, брошенной на XI съезде РКП(б): «...за публичное оказательство меньшевизма наши революционные суды должны расстреливать…»[9]

Но раз большевики остаются у власти, то и от решения социалистических задач отказаться невозможно. За счет чего же их решать?

Ленина весьма беспокоила эта коллизия. Он ведь понимал, что Россия в социализм непосредственно войти не может, что сначала ей еще предстоит пройти через капитализм, далеко еще не ставший до революции преобладающим: «Поскольку мы еще не в силах осуществить непосредственный переход от мелкого производства к социализму, постольку капитализм неизбежен в известной мере, как стихийный продукт мелкого производства и обмена, и постольку мы должны использовать капитализм (в особенности направляя его в русло государственного капитализма) как посредствующее звено между мелким производством и социализмом…»[10]

В конце концов Ленин предлагает выход, в общем не находящийся в непримиримом конфликте с марксистской теорией. Пролетариат должен продолжать удерживать государственную власть, допуская в меру развитие капитализма под своим контролем. По мере того как с ростом этого государственного (в смысле – контролируемого пролетарским государством) капитализма будут развиваться и производительные силы, необходимо при помощи государственной власти концентрировать ресурсы на развитии современной промышленности, электрификации страны, подъеме культурного уровня народа, на вовлечении крестьянства в кооперацию. Тем самым одновременно с ростом капитализма, и отчасти на основе этого роста, будут закладываться материальные предпосылки социализма и обеспечиваться постепенный рост социалистического уклада. А там, глядишь, и революция на Западе дозреет…

Конечно, ни К. Маркс, ни Ф. Энгельс, ни их ученики (например, признанный теоретик германской социал-демократии К. Каутский) не разбирали вопрос о движении к социализму через государственный капитализм – и Ленин сам не один раз упоминал об этом обстоятельстве. Но можно ли на этом основании делать вывод, что «развитие “государственного капитализма” никак не укладывалось в марксистскую схему перехода к социализму»[11], как это делает М.И. Воейков (в своей в целом довольно глубокой книге, на материалы которой я и сам опираюсь в этой статье)? Никаким основам марксистской теории и никаким известным взглядам К. Маркса на переход от капитализма к социализму эта концепция не противоречит. Для переходного периода классики марксизма вполне признавали наличие и частной собственности, и товарного производства, и капиталистического уклада. Новое в выводах Ленина состояло лишь в признании принципиального значения государственно-капиталистического уклада как необходимой промежуточной стадии между мелкокрестьянским и социалистическим производством, для Советской России, и в анализе изменения природы государственного капитализма при переходе государственной власти от буржуазии к пролетариату.

М.И. Воейков нашел и другое отступление Ленина от марксизма, и даже его «бланкизм»: «В чем суть бланкизма Ленина, если брать период революции 1917 года? Прежде всего в том, что он полагает возможным сначала захватить власть пролетарской партией, а уже затем создавать экономические и культурные предпосылки для строительства социализма. Это явное противоречие ортодоксальному марксизму»[12].

Но, прежде чем бросаться такими обвинениями, М.И. Воейкову следовало бы бросить упрек в отходе от ортодоксального марксизма самому К. Марксу. Именно последний в известном письме Вере Засулич (и в набросках этого письма) изложил концепцию движения России к социализму, использующего как отправной пункт не что иное, как русскую общину[13]. То есть сначала захватить власть в стране с общинным крестьянским производством, «а уже затем создавать экономические и культурные предпосылки для строительства социализма». Правда, К. Маркс вполне определенно указывал, при каком условии Россия может заполучить себе эти предпосылки, не проходя через капиталистический этап развития, «через его Кавдинские ущелья». Это условие – пролетарская революция на Западе. И как мы знаем, первоначальный проект Ленина и большевистской партии в целом строился именно на этой предпосылке.

Корень проблемы заключался в том, возможно ли осуществление этой идеи в качественно иных условиях, на основе только внутрироссийских предпосылок, когда мировая революция отодвинулась в неопределенное будущее? Однако М.И. Воейков видит корень проблемы совсем не в этом. «Вот в этом-то дилемма Ленина и заключается. Революция была, как он хотел считать, пролетарской, теперь надо строить социализм, а приходится развивать рыночные, капиталистические отношения»[14]. И поясняет: «Социально-экономический процесс требовал одного, а теория говорила о другом»[15].

Извините! Но разве Ленин практически с самого начала революции, еще в начале 1918 г., не предлагал концепции движения к социализму через государственный капитализм? И разве не доказывал теоретическую обоснованность этой идеи в рамках марксизма? И разве сам Воейков не объяснял в той же своей книге, что и Ленин, и другие теоретики большевизма вполне признавали «рыночные, капиталистические отношения» как момент строительства социализма, хотя и отвергали их совместимость с социализмом построенным? Разве рост капитализма в России на базе широчайшего мелкобуржуазного уклада не вытекает из марксизма? О чем же таком еще «другом» говорила теория?

К сожалению, в книге Воейкова напрасно искать ответ на этот вопрос. Его там, увы, нет. Можно лишь предположить, что Воейков считает теоретически недопустимым параллельный рост капиталистического и социалистического укладов при постепенной трансформации первого во второй. Но это, полагаю – теоретическая преграда для Воейкова, но отнюдь не для марксизма.

Впрочем, Воейков дает и иную интерпретацию указанной дилеммы. С его точки зрения, предлагать обратную последовательность движения к социализму – сначала взять власть, а потом на этой основе достраивать материальные предпосылки социализма – это ниспровержение исторического материализма[16]. Хотелось бы в ответ на это обвинение спросить: сколько времени прошло в Великобритании между буржуазной революцией и переходом хотя бы от феодального землевладения к капиталистическому фермерству, не говоря уже о капиталистическим промышленном перевороте?

Другое дело, что принципиальная возможность такого хода истории вовсе не означает, что он осуществим всегда и при любых условиях. «Абстрактной истины нет, истина всегда конкретна», любил повторять Ленин.

Поэтому весь вопрос заключается не в абстрактной теоретической допустимости такого плана социалистического строительства – ничего принципиально недопустимого с точки зрения марксистской теории в нем нет, а в том, есть ли достаточные конкретные условия для его осуществления на практике? Не будут ли растущие хозяйственные силы буржуазного уклада (вместе со значительной частью крестьянства, вовлеченного в товарный оборот) направлены против сковывающей их политической оболочки пролетарского государства?

И эту проблему Ленин как раз прекрасно видел: «Весь вопрос – кто кого опередит? Успеют капиталисты раньше сорганизоваться, – и тогда они коммунистов прогонят, и уж тут никаких разговоров быть не может. Нужно смотреть на эти вещи трезво: кто кого? Или пролетарская государственная власть окажется способной, опираясь на крестьянство, держать господ капиталистов в надлежащей узде, чтобы направить капитализм по государственному руслу, и создать капитализм, подчиненный государству и служащий ему?»[17]

При этом Ленин был не склонен преуменьшать опасность. Пересказывая позицию сменовеховцев – «…на самом деле вы скатываетесь в обычное буржуазное болото, и там будут коммунистические флажки болтаться со всякими словечками», – он заключает: «Такие вещи, о которых говорит Устрялов, возможны, надо сказать прямо»[18]. Эта угроза мелкобуржуазного термидора осознавалась Лениным как «основная и действительная опасность»[19].

Итак, Ленин понимал всю рискованность и негарантированность того плана социалистического строительства, который должен был осуществляться на основе нэпа. При всей его уверенности, что «из России нэповской будет Россия социалистическая», он не исключал возможность и иного исхода. И уже вскоре после Ленина, в 1928–29 гг., подобные риски обнаружились самым острым образом через срыв хлебозаготовок.

Следует еще раз напомнить, что, хотя нэп и был политикой, необходимой для того, чтобы продержаться в условиях отсрочки пролетарской революции на Западе, для Ленина конечный успех этой политики оставался неразрывно связанным именно с перспективой мировой революции. От этой позиции он нигде не отступает.

Так что же, ленинский план на деле все же уткнулся в безвыходный политический и экономический тупик? Получается, что так. И выход из этого тупика, который был найден, был произведен уже не большевистской партией и не на основе большевистской программы. Для этого понадобился ползучий политический переворот, растянувшийся на 1923–1938 гг. Еще до его завершения, уже к началу 1930-х гг., мы видим прежнюю по названию ВКП(б), но с иным руководством, с иным персональным составом, с другим Уставом и фактически с другой Программой.

Кратко найденное решение можно резюмировать так: отказ от движения через государственный капитализм, но одновременно и фактический отказ от значительной части социалистических целей при формальном их сохранении. Фактически произошел переход к решению в основном буржуазных по содержанию задач, но не буржуазными методами и в социалистической оболочке. Хотя быстрыми темпами создавалась материальная база для капитализма, развитие капиталистических отношений, которое не получилось держать под контролем в интересах Советского государства, было просто-напросто насильственно «заперто», а материальным основам капитализма принудительно навязывалась иная социально-экономическая форма. Поскольку она строилась на материальной и социальной базе, соответствующей капитализму, постольку эта форма не могла быть вполне социалистической, хотя и несла в себе многие элементы социализма.

Однако и этот неестественный симбиоз, сложившийся в 1930-е гг., несмотря на его временные успехи, не мог продержаться исторически долгие сроки, и в 70–80-е гг. ХХ в. обнаружилось его размывание. Таким образом, найденное Сталиным решение смогло дать временный простор росту производительных сил, но лишь законсервировало развитие противоречий ленинского проекта, отодвинуло их в будущее, так и не разрешив их.

Так в чем же ошибся Ленин?

Индустриальный способ производства с его разделением труда, создающим из человека «частичного рабочего», с преобладанием вещных продуктов и потребностей, подчинением человека в производственном процессе машине является адекватной базой лишь для капитализма. Поэтому попытка построить «индустриальный социализм», начав с преимущественно доиндустриальной экономики, и сразу облекая только еще создаваемую индустриальную базу в социалистическую оболочку, имела призрачные шансы на успех (даже в случае европейской революции!). И Ленин в статье «О нашей революции. По поводу записок Суханова» ошибался не в своей надежде создать материальные предпосылки социализма уже после захвата власти пролетариатом. Он ошибался в своем понимании этих предпосылок.

Но стоит заметить, что эту ошибку разделяли с Лениным все представители классического марксизма того периода.

Крупное машинное производство, «способное преобразовать и земледелие», крупные формы производства в сельском хозяйстве, всеобщая грамотность населения – это материальные основы капитализма. Означает ли это, что социалистическая революция возможна только при условии выхода за пределы индустриального способа материального производства?

Строительство «индустриального социализма» – причем индустриальную базу для него еще только предстояло создать – не могло привести к обществу, качественно превосходящему капиталистическое[20]. Однако этот факт не означает какого-то абсолютного исторического «запрета» на начало формирования социалистических отношений на незрелой материальной базе. Постольку, поскольку уже на индустриальной фазе капитализм развертывает все свои сущностные противоречия, поскольку развивается обобществление труда капиталом, то появляется и формальная возможность освобождения труда, т. е. снятия этих противоречий в социалистических производственных отношениях.

Такая возможность может быть реализована, однако лишь в определенных рамках. А именно, возможным является лишь формальное освобождение труда, но не реальное, поскольку для реального освобождения труда необходимы не только достаточные материальные предпосылки, но и переворот в способе материального производства[21]. Что же касается России, то там степень развития индустриального капитализма была весьма низкой. По оценкам различных специалистов, численность наемных работников в России перед революцией составляла от 10 до 14,6% от всего населения. Численность же фабрично-заводского пролетариата – 2 – 3% от численности занятых[22].

Можно ли было в этих условиях рассчитывать одновременно и на рост капиталистического уклада и на постепенное переход этого уклада в русло государственного капитализма, а затем и социализма?

К сожалению, для этого в России была слишком узкая социальная база, к тому же подорванная семью годами войн, приведших к массовому деклассированию пролетариата. В результате в Советской России не была решена даже самая первая задача, необходимая для движения к социализму, – так и не был полностью сформирован социалистический уклад. Концентрация «командных высот» в руках государства еще не означала, что на основе этих высот создана целостная система социалистических производственных отношений. Да, отдельные элементы социалистических отношений возникли, но далеко не все.

Пролетариат, рассматриваемый как господствующий класс в системе пролетарской диктатуры, на деле был в основном отстранен от непосредственного участия как в осуществлении политической власти, так и в управлении хозяйством уже к началу нэпа. А на какой социальный слой опиралось дальнейшее развитие «социалистического строительства»?

С профессиональной точки зрения в 1930-е гг. начался бурный рост слоя фабрично-заводских рабочих. Но что представлял собой этот слой в социально-классовом отношении? Пролетариат? Нисколько. Эти люди вовсе не работали по найму на капиталистов. Работники социалистического производства? Но их участие в управлении политическими и хозяйственными делами было еще меньше, чем у кадрового пролетариата в первые годы Советской власти.

Что же социалистического было в их социальном статусе? Реальная гарантия занятости (чего нет при капитализме), широкое и в основном равное участие в доступе к общественным фондам потребления (более широкое, чем капиталистических странах со сравнимым уровнем развития), меньшие (по сравнению с капитализмом) ограничения на вертикальную социальную мобильность. Да, это были действительные завоевания социализма. Но по своему положению на производстве рабочие оставались частичными рабочими, подчиненными фабричной системе, и их отчуждение от власти и собственности сохранялось – хотя они и не эксплуатировались ради выжимания прибавочной стоимости.

Поэтому, хотя в 1930-е гг. государственный сектор резко рос вширь, роста социалистических производственных отношений вглубь почти не происходило. После определенного скачка, связанного с формированием системы централизованного планирования народного хозяйства, дальнейшее углубление социалистических отношений было весьма незначительным и касалось только сферы распределения.

В условиях отсутствия мировой революции должны были бы сложиться уникально благоприятные внутренние социально-политические условия, чтобы они смогли послужить рычагом углубления социалистических производственных отношений при недостаточных социально-экономических и культурных предпосылках. Это могло бы произойти, прежде всего, за счет втягивания все большей и большей массы работников в реальное решение вопросов политического и хозяйственного управления. Но политическая (а точнее, уже бюрократическая) элита Советской России дрейфовала в противоположном направлении, и этот дрейф начался еще при Ленине.

Я не склонен рассматривать этот последний вывод как обвинение против Ленина и большевиков. Они были во многом принуждены к переходу на этот путь острой нехваткой культурных сил для управления страной и хозяйством в условиях жестокой необходимости централизации управления, вызванного гражданской войной и хозяйственной разрухой.

Политическая и хозяйственная изоляция Советской России не только лишала ее внешней помощи, но и не дала возможности реализовать некоторые собственные экономические преимущества социалистического общества – например отказ от милитаризма и возможность значительной экономии на военных расходах. Напротив, Советское государство вынуждено было отвлекать громадные ресурсы на военное строительство, и то этого едва хватило для победы над нацизмом.

Таким образом, можно прийти к выводу, что Ленин, столкнувшись с невозможностью реализовать первоначальный замысел движения России к социализму из-за срыва мировой (или европейской) революции, нашел в теоретическом отношении абстрактно не исключаемое решение вопроса о возможных путях движения к социализму в сложившихся новых обстоятельствах. Однако конкретные внутренние и международные социально-экономические условия давали слишком мало практических шансов на реализацию такого плана. В результате историческая эволюция советской системы пошла иным путем, который, однако, был связан с высокими издержками и жертвами и, несмотря на временные успехи, также не смог обеспечить построение социалистического общества.

Тем не менее ленинское теоретическое решение остается в арсенале марксистской теории как возможный вариант решения вопроса о путях движения к социализму стран с неразвитыми экономическими и социальными предпосылками не только социализма, но и современного капитализма. Урок, который следует при этом извлечь из судьбы ленинского проекта, заключается в том, что этот проект имеет практические шансы на реализацию лишь совместными усилиями целой группы стран, по крайней мере часть из которых достигла высокого уровня развития капитализма.

При этом одновременно формировать социалистический уклад и, говоря словами Ленина, «капитализм, подчиненный государству и служащий ему», – значить строить общество, пронизанное острым конфликтом социально-экономических интересов, борьбой между различными укладами («кто – кого?»). Такая основа общества предопределяет, что государство в нем будет представлять ту или иную форму бонапартизма, концентрации власти в руках бюрократии, лавирующей между классовыми интересами. Соль вопроса о власти заключается здесь в том, какая именно сложится форма бонапартизма: деспотическая, отстраняющая от реальной власти ту часть социальных сил общества, которые заинтересованы в его социалистической динамике, и формирующая гипертрофированную роль бюрократии; или более демократическая, которая, не преодолевая целиком бюрократизм, ставит его под политический контроль «просоциалистических» сил.

От решения этого политического вопроса во многом будет зависеть, в каком направлении будет эволюционировать такое переходное общество: в сторону постепенного буржуазного перерождения бюрократии и в конечном счете к буржуазной реставрации, или же в этом обществе сохранится импульс развития и углубления социалистических отношений, захватывающих все большую часть населения.


*  Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Изд. 2. Т. 36 . С. 263.

[1] Такую оценку социально-экономическим процессам в России того времени давал и Ф. Энгельс в 1893 г.: «В России мы имеем фундамент первобытно-коммунистического характера, родовое общество, предшествующее эпохе цивилизации, правда рассыпающееся теперь в прах, но все еще служащее тем фундаментом, тем материалом, которым оперирует и действует капиталистическая революция (ибо для России это настоящая социальная революция)» (Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 39 С. 128). Вообще Ф. Энгельс в 90-е гг. XIX в. неоднократно обращается к теме социальной революции, происходящей в России. См.: Маркс К., Энгельс Ф., Соч. Т. 22. С. 47, 261, 452 и др.

[2] Все это очень хорошо показано в работе: Воейков М.И. Политико-экономические эссе. М., 2004. С. 101–121.

[3] Однако до буржуазной республики было еще очень далеко – и не случайно. Какая может быть буржуазная республика в стране, где уже заложены основы капитализма, но экономический строй которой в основном еще остается добуржуазным? Примерно такая, каким был буржуазный парламентаризм на юге США вскоре после освобождения рабов или парламентарная система в Латинской Америке в это же время.

[4] Ленин В.И. Письма о тактике//Ленин В.И. Полн. собр. соч. Т. 31. С. 142.

[5] Ленин В.И. О «левом» ребячестве и о мелкобуржуазности// Ленин В.И. Полн. собр. соч. Т. 36. С. 303.

[6] Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Изд. 2. Т. 28. С. 490–491.

[7] Ленин В.И. Грозящая катастрофа и как с ней бороться// Ленин В.И. Полн. собр. соч. Т. 34. С. 191.

[8] Ранее схожую идею – о бюрократии в советской системе как заместителе капиталистов, поскольку материальные условия производства остались те же, что и при капитализме, и кто-то должен был выполнять аналогичные функции – высказал Иштван Мессарош. См.: Mеszаros I. Beyond Capital. New York, 1995. Р. 981. Я пришел к данному выводу самостоятельно, но научный приоритет остается за ним.

[9] XI съезд РКП(б). Политический отчет Центрального Комитета РКП(б) 27 марта// Ленин В.И. Полн. собр. соч. Т. 45. С. 89.

[10] Ленин В.И. О продовольственном налоге//Ленин В.И. Полн. собр. соч. Т. 43. С. 229.

[11] Воейков М.И. Предопределенность социально-экономической стратегии: Дилемма Ленина. М., 2009. С. 229–230.

[12] Воейков М.И. Предопределенность социально-экономической стратегии: Дилемма Ленина. М., 2009. С. 255.

[13] См.: Маркс К. Письмо В.И. Засулич// Маркс. К., Энгельс Ф. Соч. Т. 19. С. 250; Маркс К. Наброски ответа на письмо В.И. Засулич// Маркс. К., Энгельс Ф. Соч., Т. 19. М., 1961, с. 400–421.

[14] Воейков М.И. Предопределенность социально-экономической стратегии: Дилемма Ленина. С. 264.

[15] Там же. С. 268.

[16] Воейков М.И. Предопределенность социально-экономической стратегии: Дилемма Ленина. С. 271–272.

[17] Ленин В.И. Новая экономическая политика и задачи политпросветов // Ленин В.И. Полн. собр. соч. Т. 44. С. 161.

[18] XI съезд РКП(б). Политический отчет Центрального Комитета РКП(б) 27 марта// Ленин В.И. Полн. собр. соч. Т. 45. С. 93–94.

[19] Там же С. 94.

[20]Объяснение этого факта было дано, в частности, А. Тарасовым в статье «Суперэтатизм и социализм» (Свободная мысль. 1996. №12). Соответственно необходима и корректировка представлений об исторической миссии рабочего класса, которую начал Charles Wright Mills. См.: Mills Ch.W. The Marxists. N.Y. 1962. Р. 116.

[21] Я употребляю здесь понятия «формальное и реальное освобождение труда» по аналогии с понятиями «формального и реального подчинения труда капиталу», применявшимися К. Марксом в «Капитале» для определения стадий зрелости капиталистических производственных отношений. «Формальное» и в том, и в другом случае означает основанное на изменении только социально-экономической формы производства (т. е. производственных отношений), а «реальное» – основанное еще и на изменении материального способа производства. Например, при капитализме реальное подчинение труда капиталу развивается вместе с переходом от ручного труда к мануфактуре, а от нее к фабрике.

[22] См.: Воейков М.И. К вопросу о количественном и качественном составе рабочего класса// Рабочий класс в процессах модернизации России: исторический опыт. М., 2001. С. 168–169.

Опубликовано: кн.: Ленин on line. 13 профессоров о В.И. Ульянове-Ленине / Под общей редакцией А.В. Бузгалина и П. Линке. М.: ЛЕНАНД, 2010.
Публикуется на www.intelros.ru по согласованию с автором