I.
«Раскол человеческого общества, - пишет Арнольд Тойнби, - … является опытом коллективным, а значит искусственным. Значение его определяется тем, что относительно внутренних движений, происходящих в обществе, это – явление внешнее. Духовные процессы происходят в человеческой душе, ибо только Душа способна переживать человеческий опыт и откликаться на него духовным проявлением. Раскол в человеческой душе – это эпицентр раскола, который проявляется в общественной жизни. Поэтому, если мы хотим иметь более детальное представление о глубинной реальности, следует подробней остановиться на расколе в человеческой душе»[1]. За сто лет до Тойнби русский мыслитель Иван Киреевский выразил эту мысль одной фразой – «Под громким вращением общественных колёс таится неслышное движение нравственной пружины, от которой зависит всё»[2]. Эта мысль Тойнби и Киреевского – важнейший методологический принцип.

Русское общество III круга своей истории (1613-1991 гг.) пережило, по крайней мере, два глубоких раскола. Раскол петровский, начала XVIII века и раскол большевицкий в ХХ столетии, который и погубил его. И почти очевидно, что первый был причиной второго, а второй – реакцией на последствия первого.

Даты Второй русской революции с неизбежной долей условности я определяю между 1 марта старого стиля 1917 г., когда Император перестал управлять Россией (на следующий день он формально отрекся от Престола) и 22 октября 1922 г., когда с уходом из Владивостока эскадры контр-адмирала Старка закончилось организованное сопротивление большевикам на пространствах России. Если первая, Петровская революция релятивизировала сотерический идеал, сделав его прислужником эвдемонии, то вторая революция вовсе отменила его. Большевицкий режим стал первым устойчивым режимом в истории человечества, полагавшим веру в Бога и алкание вечной жизни тяжким преступлением, каравшимся смертью или преследованиями. Цели большевизма были исключительно эвдемоническими и ничем кроме эвдемонизма не обосновывавшимися. На формально-идеологическом уровне это было освобождение низших социальных групп во всем мире («пролетариев всех стран») от власти «религиозного дурмана», денег и «буржуазии», и справедливое распределение между пролетариями материальных благ («от каждого по способностям – каждому по труду»). В действительности - всё та же, что и в петербургскую эпоху, но ещё сто крат гипертрофированная и уже ничем не ограниченная, ни какой моралью не обусловленная жажда власти, удобств и плотских наслаждений правящим слоем. Постепенно обессилевшие в петербургскую эпоху светского абсолютизма совесть и верность вновь восстановили свою власть над обществом, но это были уже «социалистическая совесть» и «классовая верность». Место Бога в диалоге совести заступил вождь, являвшийся «умом, честью и совестью» коммунистического режима.

Обвал 1917-22 гг., та национальная катастрофа, которая изничтожила императорскую Россию, произошла, понятно, не вдруг. Народ пошел за крайним радикальным элементом – эсерами и большевиками, освобождавшими его от Бога, нравственного закона и родины, явно предпочтя их власть власти Белых генералов, боровшихся за утверждение гражданской свободы, за сохранение закона, за неприкосновенность святынь, за «великую Россию», и долго не желал видеть, что он жестоко обманут Лениным, Троцким, Сталиным. А когда, после кошмара коллективизации и голодомора 1932-33 гг. сомневаться в сатанинском характере большевицкой власти уже не было никаких оснований, у людей недостало нравственной силы к сопротивлению каннибальской тирании ВКП(б). Да и сложился уже целый новый слой, который, сам отведав человечины, просто перестал понимать, какое преступление он творит. «Решения ЦК» и «Указы товарища Сталина» совершенно вытеснили совесть из многих сердец.

Читая "Архипелаг ГУЛАГ" А.И. Солженицына, я всё больше ужасаюсь не объектом, а субъектом ГУЛАГА, не узником, а тюремщиком. Сколько их было? Осведомителей, конвоиров, следователей, смершевцев, те­оретиков и практиков заплечного дела. Наверняка можно сказать - миллионы, почти наверняка - десятки миллионов, или непосредствен­но участвовавших или знавших, и участвовавших тем самым, хотя и косвенно, но все же соучаствовавших в этом безмерном по ужасу ак­те, которому адекватного «Холокосту» слова еще не нашел русский язык.

Весь ужас, вся трагедия России, в сравнении с которой даже Вавилонское пленение Израиля лишь предзнаме­нование, лишь пролог, - вся боль наша в том, что эти гонители наши и есть мы. Они - наша кровь, наш род. Их язык - наш язык. Их племя - наше племя. В горестях завоевания Иерусалима Навуходоносором была для иудеев некоторая отдушина - они могли ненавидеть жестоких чужеземцев, уводящих их в плен от курящихся дымом руин Города Мира, хотя пророк Иеремия и внушал им, что терпят они за свои грехи, а вавилонский царь - только орудие гнева Божьего на Израиль. А кого ненавидеть нам? Провидение сделало всё возможное, чтобы мы почувствовали, что иной причины трагедии кроме нас самих, у нас просто нет. Сталин был выродок, был инородец, грузин? Но разве рядом с ним не встретим мы и русских, и армян, и поляков, и евреев, и латышей, и украинцев, и татар, и финнов. Кажется, вся разноязыкость бывшей империи сошлась в ЦК ВКП(б), в кабинетах и коридорах НКВД. Ленин и иные большевицкие лидеры были душевнобольные, нравственно неполноценные люди? Возможно. Но те миллионы их приверженцев, которые убивали, грабили, мучили, доносили, сравнивали с землей церкви - все они тоже были больны? Если один из десяти, а то и каждый второй так тяжко душевно бо­лен, то не болен ли весь народ?

«Если бы во времена массовых посадок, например в Ленинграде, когда сажали четверть города, люди бы не сидели по своим норкам, млея от ужаса при каждом хлопке парадной двери и шагах на лестнице, - а поняли бы, что терять им уже дальше нечего, и в своих передних бодро бы делали засады по несколько че­ловек с топорами, молотками, кочергами, с чем придется... Органы быстро бы не досчитались сотрудников и подвижного состава, и, нес­мотря на всю жажду Сталина, - остановилась бы проклятая машина! Если бы... Если бы... Мы просто заслужили всё дальнейшее"[3].

Разве такая удивительная потеря воли в борьбе со злом, такое удивительное исчезновение даже элементарного, животного чувства самозащиты, защиты своих детей, своей семьи - разве все это не признак какого-то крайнего духовного упадка, или, если называть вещи своими именами - какого-то тяжкого греха, связавшего волю. «Все они будут сто­нать, каждый за свое беззаконие. У всех руки опустятся, и у всех колени задрожат как вода. Тогда они препояшутся вретищем и обоймет их трепет» [Иез. 7,16-18]. Не о нас ли эти слова пророка? Не нас ли объял трепет? Не наши ли колени задрожали "как вода"? Разлад в душах имел следствием потерю воли к сопротивлению. Говоря словами поэта – «Народ как раб на плаху лёг» (Иван Савин). «Не сказать ли,…- размышляет в «Архипелаге» Александр Солженицын, - что граждански-мужественное общество не дало бы повода писать ни этой главы, ни всей этой книги?»[4].

Если продолжить анализ духовного разлада, начатый Тойнби, то мы обязательно должны коснуться теории аскетики. Внимательным к своей душе и воле людям хорошо известно, что грех порождает или волевое бессилие, астению, в случае если он осознается как грех, как что-то дурное и согрешивший сокрушается тем, что он наделал, но преодолеть грех не в силах; или, если согрешивший упорствует в грехе, убеждает себя в его полезности и благости для себя и других – совершённый и оправданный в душе грех становится причиной ожесточения, осатанения, редукции совести, а часто и помешательства. Христианство знает способ преодоления этой беды – таинство покаяния, возвращающее душе свободу и нравственную силу. «Назови свой грех – и он будет снят с тебя» - этот метод очищения души известен был еще древним египтянам[5]. Но Бог был запрещен большевиками, народ, приняв большевизм, согласился на этот запрет, и в советских людях можно наблюдать оба следствия нераскаянного греха, астению у одних, еще верующих и совестливых, и готовность на все тяжкие у других, как массовое явление с самого начала широкомасштабных репрессий.

Но если бессилие сорганизоваться на защиту добра перед лицом неудержимо растущего зла является особенностью советских десятилетий, то где кроется причина этого поразительного гражданского обессиливания? Разумеется не в масштабе репрессий. Сам масштаб репрессий и неприкрытая наглость палачей – результат сознаваемой ими их безнаказанности.

Трудность нынешнего освобождения от коммунизма и причина нашей крайней «изглоданности» им не в семидесяти годах репрессивного режима и не в его крайней жестокости, а в том, что мы, люди России, добровольно сочетались с ним. «Если коммунизм укрепился в России... - то, значит, нашлось достаточно охотников из народа этой страны проводить его палаческие жестокости, а остальной народ не сумел сопротивляться. И виноваты — все, кроме тех, кто погиб сопротивляясь», — напишет Солженицын еще в январе 1982 года^[6].

II.

Дело в том, что не всегда совграждане были жертвами. Повальные аресты, о которых пишет Солженицын в первой главе «Арипелага», происходили в Ленинграде 1934-1935 годах. А двумя десятилетиями ранее эти самые граждане, которых без сопротивления увозили в Большой дом, восторженно, или, по крайней мере, спокойно встретили февраль 1917 года. Февраль, а потом и октябрь. Тем, кому в 1934 году было сорок, в сем­надцатом было двадцать три. Самый солдатский возраст. Когда группа заговорщиков из социалистов-революционеров, социал-демократов и конституционных демократов, соединившись с октябристским крылом Думы, договорившись с командующими ряда фронтов, организовали путч в Петрограде с целью свержения Государя, население столицы легко склонилось на призывы агитаторов. Незамысловатый трюк с отсутствием в течение трех суток выпечного хлеба вывел народ на улицы с требо­ваниями хлеба и ответственного правительства, а между тем шел тре­тий год изнурительной войны и враг стоял в предместьях Риги. Можно ли представить себе ленинградцев бунтующих против Сталина в 1941-1942 годах, когда не то что выпечного хлеба не было вдоволь, но смерть от голода стала обычным концом десятков тысяч людей, а вина правительства в полной неготовости и страны и города к войне была для умного человека вполне очевидной. Но в 1942 году умирали тихо, а в 1917 - бунтовали, чтобы фунт хлеба стоил снова 5 копеек, а фунт масла - 50 копеек.

Хлеб же, как гласило объявле­ние от 24 февраля 1917 г. командующего Петроградским военным окру­гом генерала Хабалова, находился в городе в достаточном количестве и если его не было в некоторых лавках, то это от того, что он в чрез­мерных количествах раскупался на сухари[7]. На 23 февраля запасы го­рода составляли полмиллиона пудов ржаной и пшеничной муки, чего, при нормальном потреблении, без подвоза хватило бы на десять - двенадцать дней, а хлеб все время поступал в столицу. Да, кроме того, как объяснял в Думе 25 февраля министр земледелия Риттих, даже не во всех частях города черный хлеб полностью разбирался к вечеру, а черствый хлеб на следующий день уже не хотели покупать. Ни о каком голоде, даже о недоедании питерских рабочих в феврале 1917 года и речи не могло быть. Революционные листовки, распространявшиеся в эти дни по Петрограду откровенно лгали, когда сообщали «В тылу заводчики и фабриканты под предлогом войны хотят обратить рабочих в своих крепостных. Страшная дороговизна растет во всех городах, голод стучится во все окна… Мы часами стоим в очередях, дети наши голодают… Везде горе и слёзы»[8]. Квалифицированный столичный рабочий на оборонном заводе получал редко меньше 5 рублей в день, чернорабочий – трёх, в то время как фунт черного хлеба стоил 5 копеек, белого –10, говядины – 40, свинины – 80, сливочного масла –50 копеек. И все эти продукты были в продаже.

Трудно себе представить, чтобы в 1942 году рабочие Ленинграда решились бы на забастовки и выдвижения требования к правительству и администрации. А в 1917 г. забастовки в Петрограде были обычным явлением. 14 февраля, по донесению охранного отделения в городе бас­товало 58 предприятий с 89 576 рабочими, 15 февраля - 20 предприятий с 24 840 рабочими. На Петергофском шоссе были устроены пикеты с красными флагами. Как понравились бы ведомству Лаврентия Берия пикеты с русскими трехцветными флагами на Дороге Жизни четверть века спустя?

Но вот, перебои с выпечным хлебом вызвали резкую активизацию забастовок и выступлений рабочих. 23 февраля бастовало 87 тысяч, 24 февраля - до 197 тысяч, 25 февраля - до 240 тысяч рабочих. Началась стрель­ба из толпы, нападения на полицию, провокации ответных действий жандармерии и войск. Казаки, высланные для разгона демонстраций, часто не вмешивались в беспорядки или даже поддерживали бунтовщиков. Около полудня на Знаменской площади казаками был зарублен ротмистр Крылов – первая жертва «великой бескровной». Он пал от рук тех, кто считался защитниками власти. В ночь с 26 на 27 февраля солдатами Павловского полка был убит командир полка полковник Экстен. Утром 27 – выстрелом в спину во время построения учебных рот Волынского полка – их командир, капитан Лашкевич[9]. Убийство своего командира – лучшая форма революционизации солдат, которые из страха наказания будут после заклятия кровью верными сторонниками революции – писал Ленин, анализируя опыт 1905 года[10]. И действительно, 27 февраля сначала Павловские, а затем Волын­ские роты стали отказываться подавлять волнения, и солдаты с оружием перебегали к демонстрантам. В это время царскосельский гарнизон грабил окрестные питейные заведения, и только сводный гвардейский полк еще нес охрану Александровского дворца. Однако, 1 марта и царскосельские гвардейцы с развернутыми красными знаменами пришли к Таврическому дворцу присягать Думе.

Сторонний очевидец, французский посол в Петербурге Морис Палеолог так пишет об этом - «Во главе колонны шёл Конвой, великолепные всадники, цвет казачества, надменная и привилегированная элита Императорской Гвардии. Затем прошел полк Его Величества, священный легион, формируемый путем отбора из всех гвардейских частей и специально назначенный для охраны особ Царя и Царицы. Затем прошел еще Железнодорожный полк Его Величества… Шествие замыкалось Императорской дворцовой полицией, отборные телохранители, приставленные к внутренней охране императорских резиденций… И все эти офицеры и солдаты заявляли о своей преданности новой власти, которой они даже названия не знают… Во то время как я пишу об этом позорном эпизоде, - резюмирует посол республиканской Франции, - я вспоминаю о честных гвардейцах-швейцарцах, которые были перебиты на ступенях Тюильрийского дворца 10 августа 1792 г. Между тем Людовик XVI не был их национальным Государем, и приветствуя его, они не величали его ˝царь-батюшка˝»…[11] Подчеркнем, что и красный бант великого князя Кирилла Владимировича, приведшего гвардейский морской экипаж присягать Думе, и демонстрация верности Думе царскосельского гарнизона имели место до отречения Императора Николая II, то есть являлись прямой изменой присяге и потому являлись не только постыдным, но и тяжким преступным деянием.

Рассказ можно продолжать, расцвечивать всё новыми потрясающи­ми фактами, но стоит ли. Факты и так собраны. Не раз опубликованы. Но так и не дан ответ на главный вопрос. Почему в конце февраля 1917 года по пустяковой - сравни с февралем 1942 года – причине город восстал, рабочие подняли красные флаги, прекратили работу, учебные заведения забурлили сходками, солдаты изменили присяге и перед лицом наступающего врага предались убийству командиров, пьянству и грабежам, пар­ламент страны безответственно требовал ответственного правительст­ва и интриговал против Ставки.

Даже как-то смешно объяснять всё действиями немецкой агентуры или "жидо-масонским заговором". Каждый человек имеет свободную волю и собственную совесть. Когда его провоцируют на бунт во время войны не ясно ли, что это выгодно только врагам отечества. Почему же тогда и образованные и простые, и рабочие и парламентарии, и солдаты и студенты поддались на провокации? В чьих бы злобных го­ловах не родился план свержения законной власти и ввержения страны в анархию, каждый лично ответственен за его претворение в жизнь. Если бы российские люди остались верны долгу перед родиной, следовали нравственным, даже не христианским, но прос­то человеческим принципам в те роковые дни февраля 1917 года, тра­гедии бы не случилось.

«Около 8 часов вечера второго марта, - вспоминает бывший с императором Николаем II в Пскове генерал Д.Н.Дубенский, - прибыл первый поезд из Петрограда после революционных дней. Он был пере­полнен. Толпа из вагонов бросилась в вокзал к буфету. Впереди всех бежал какой-то полковник. Я обратился к нему, спросил его о Петро­граде, волнениях, настроении города. Он ответил мне, что там теперь все хорошо, город успокаивается и народ доволен, так как фунт хлеба стоит 5 коп., масло 50 коп. Меня, - заключает гене­рал, - удивил этот ответ, определяющий суть революции, народных бунтов, только такой ма­териальной стороной и чисто будничным интересом»[12].

Генерал Дубенский был не совсем прав. Столь ничтожный повод как спекуляции хлебом и сливочным маслом, конечно же, не мог вызвать восстания в столице, если бы народ доверял власти и был с ней заодно. Не прав и Солженицын, всё объясняющий бесхребетностью власти – «Российское правительство ни силою властных действий, ни психологически не управляло населением»[13]. Оно не управляло потому, что петербуржцы презирали власть и ее представителей и не хотели ими управляться. Рабочие соглашались с агитаторами, что надо прогнать царя и капиталистов, прекратить войну и объявить демократическую республику. А с рабочими соглашались и солдаты, и казаки. Пройдет несколько дней, еще даже не отречется царь, а все почти, от расхристанного рядового запасных батальонов, до героя «галицийских кровавых полей» генерала Корнилова и великого князя Кирилла Владимировича наденут красные банты, и будут кричать «Долой самодержавие! Вся власть Учредительному собранию!». Читая ежедневные донесения в МВД начальника Петроградского охранного отделения генерал-майора Глобачёва, диву даешься, с какой легкостью рабочие оборонных заводов тысячами выходили на улицы по призыву агитаторов, громили лавки, ломали трамваи, избивали полицейских. И требовали… хлеба, которого было практически вдоволь и ниспровержения самодержавия, лишившись которого Россия мгновенно рухнула в кровавую бездну зла и позора, из которой не выбралась и поныне. И выберется ли…

Примечательно, что если все время после поражения Белых советская власть была сильна, энергична и победоносна в столкновениях с русским народом, а народ бессилен и покорен, то в февральские дни 1917 года императорская власть, все почти ее представители были, если не мятежны, то совершенно бессильны, а бунтовщики исполнены силы и энергии необычайной, но это была энергия распада, разрушения. Все что разрушало – укреплялось в силах. Всё, что пыталось сопротивляться распаду – терпело поражение, не могло и руки поднять от непонятного безволия. Совсем как арестовываемые в Ленинграде в 1934-35 гг.

В ночь с 1 на 2 марта началось восстание береговых частей «полуэкипажа» в Кронштадте и Гельсингфорсе. Несколько тысяч восставших смогли терроризировать или привлечь к себе матросов и офицеров боевых кораблей и устроить повальные грабежи и убийства командного состава. Убито было с 1 по 4 марта более 120 кондукторов, офицеров, адмиралов и генералов флота и свыше 600 арестовано. Нет нужды говорить, что единственная вина этих моряков состояла в том, что они были честными и самоотверженными воинами России. «С нас были сорваны погоны (у меня с куском рукава), сорвали также кокарды с фуражек и куда-то повели. – Вспоминает мичман Владимир Успенский. – По дороге к нам присоединяли новые группы арестованных офицеров. Мне было очень больно идти из-за сильно ушибленного копчика (во время ночного избиения – А.З.), я отставал, и сзади идущие наши конвоиры меня подгоняли ударами ружейного приклада. Нас нарочно провели через Якорную площадь, чтобы показать убитого адмирала Вирена и очень многих других офицеров, принесенных на эту площадь»[14]. И – никакого сопротивления, никакой организованной даже самозащиты со стороны боевых моряков.

Первого марта в Твери толпа солдат запасных батальонов и рабочих «Морозовской мануфактуры» ворвавшись в Губернаторский дворец, выволокла на площадь губернатора Н.Г. фон Бюнтинга. ««Толпа требовала смерти. – Вспоминал очевидец этой ужасной расправы митрополит Вениамин (Федченков).- Губернатор спросил – «Я что сделал вам дурного?» – «А что ты сделал нам хорошего?» – передразнила его женщина» из толпы»»[15]. Толпа глумилась над губернатором, избивала его, потом кто-то выстрелил ему в голову из пистолета, и труп еще долго топтали ногами. «Так открылся первый день революции в нашей Твери…» – завершает рассказ митрополит и заключает: « А мы, духовные?… Я думал (глядя на улицу, где глумились над губернатором – А.З.) вот теперь пойти и сказать: не убивайте! Может быть, бесполезно? А может быть, и нет?… Увы, ни я, ни кто другой не сделали этого… И с той поры я всегда чувствовал, что мы, духовенство, оказались не на высоте своей… Думаю, в этот момент мы, представители благостного Евангелия, экзамена не выдержали, ни старый протоиерей, ни молодые монахи… И потому должны были потом отстрадывать»[16].

27 февраля, с кровопролитием, но, опять же, не встретив никакого сопротивления, разбойная толпа захватила Таврический дворец, в котором работала Государственная Дума. Очевидец тех событий, член Думы Никанор Савич вспоминал: «К Таврическому Дворцу подошла большая группа солдат, принадлежавших в большинстве к нестроевой роте одного из гвардейских резервных полков. Этой толпой командовал какой-то субъект в штатском. Она вошла во двор и ее делегаты проникли в караульное помещение Дворца, где в тот день несла караул рота ополченцев под командой прапорщика запаса. Последний, вместо того, чтобы отдать приказ силою не допускать восставших во Дворец, вступил в переговоры с субъектом, командовавшим мятежниками. Последний не долго вел переговоры. Он, внезапно, выхватил револьвер и выстрелил в живот несчастного прапорщика. Тот упал и вскоре умер в думской амбулатории. Его рота немедленно сдалась восставшим»[17]. Таврический Дворец был захвачен, Дума, от имени которой Родзянко требовал от Государя отречения и ответственного правительства, больше ни разу не собиралась на заседания. Характерно, что рота охраны восприняла убийство своего командира не как повод к отражению нападения бандитствующей толпы, а как предлог для немедленной капитуляции.

Молодой офицер-фронтовик, прапорщик Сергей Мамонтов в феврале 1918 г. пришел было в Московское Алексеевское военное училище на регистрацию офицеров, объявленную недавно победившими большевиками – «На необъятном поле была громадная толпа. Очередь в восемь рядов тянулась на версту. Люди теснились к воротам училища, как бараны на заклание. Спорили из-за мест. Говорили, что здесь 56000 офицеров и, судя по тому, что я видел, это возможно. И надо сказать, что из этой громадной армии только 700 человек приняли участие в боях в октябре 1917 года (с большевиками в Москве – А.З.). Если бы все явились, то всё бы разнесли, и никакой революции не было. Досадно было смотреть на сборище этих трусов. Они-то и попали в Гулаги и на Лубянку. Пусть не жалуются»[18].

Такая астения воли не может быть мгновенным, спонтанным явлением. 1917 год - это не начало падения, не рубеж царства света и царства тьмы. Нет. 1917 год - это итог, это результат длительного процесса духовной и нравственной деградации народа, которая лишь проявилась в дни революции.

27 февраля 1917 года председатель Государственной Думы М.В. Родзянко телеграфировал главнокомандующему Северным фронтом генерал-адъютанту Н.В. Рузскому, тому самому Рузскому, который добился отречения у Николая II, а через полтора года был убит больше­виками в Минеральных Водах - "Волнения начавшиеся в Петрограде принимают стихийные и угрожающие размеры. Основы их - недостаток печёного хлеба и слабый подвоз муки, внушающий панику; но главным образом полное недоверие власти, неспособной вывести страну из тяжелого положения".

Тяжелое положение? В стране не было продуктовых карточек, да­же прифронтовые города обеспечивались электричеством. Исправно работали все комму­нальные службы, канализация, водопровод, отопление, транспорт. Состояние тыла в 1917 и 1942 годах нельзя даже и сравнивать. И вдруг - "тяжелое положение". Во время Второй мировой войны русские люди готовы были терпеть ради победы невероятные лишения, работу на износ, голод, холод. В середине третьего года Великой войны, как назвали Первую мировую в России, россияне восстали от трудностей вполне тривиальных, восстали, испытывая полное равно­душие к судьбам отечества, но всецело поглощенные своими собствен­ными проблемами, желая мира, но не победы.

Что-то очень существенное должно было сломаться в нашем народе, чтобы боязнь нехватки хлеба побудила его к восстанию, к свержению власти перед лицом наступающих германских армий. Что же это? Видимо, не было в феврале 1917 единодушия народа и власти и именно поэтому «раскачать» народ шпионам ли, масонам ли, не важно, оказалось очень просто.

"Цзы-гун спросил об управлении государством. Учитель ответил: В го­сударстве должно быть достаточно пищи, должно быть достаточно ору­жия и народ должен доверять власти, Цзы-гун спросил: чем прежде всего из этих трех можно пожертвовать, если возникнет крайняя необходимость? Учитель ответил: Можно отказаться от оружия. Цзы гун спросил: Чем прежде всего можно пожертвовать из оставшихся двух, если возникнет крайняя необходимость? Учитель ответил - можно отказаться от пищи. С древних времен еще никто не мог избежать смерти. Но без доверия народа государство не сможет устоять" [Лунь юй,12,7].

Булат Окуджава сказал о том же с предельной ясностью в двух строфах:

«Вселенский опыт говорит,

Что погибают царства

Не от того, что труден быт

Или страшны мытарства,

А погибают от того

(И тем больней, чем дольше),

Что люди царства своего

Не уважают больше».

"Полное недоверие власти" - выдумка ли это Михаила Родзянко или трезвая констатация состояния умов? Февральская революция доказала что недоверие администрации Николая II - бесспорный факт общественного сознания. Никакая злобная агитация не могла бы обмануть сотни тысяч христиан Петрограда, отнюдь не самых диких и необразованных в Рос­сии, никакая агитация не могла бы заставить армию прекратить сра­жаться с неприятелем и уйти с поля боя домой, - случай, кажется, беспрецедентный в истории человечества, - если бы рычаг государст­венной власти продолжал воздействовать на народ через привод веры во власть. Привод этот, однако, был безнадежно сломан.

Парадоксально, что в 1941 году граждане СССР большей частью верили Сталину, готовы были умереть за него, а четвертью века раньше их отцы, да и сами они не верили ни царю, ни его министрам, а требовали их смещения. Почему? Ведь при всех ошибках и просчетах императорская администрация была бесконечно гуманней сталинской, бюрократия - профессиональней, качество жизни - выше, война - не так обременительна, как «Великая Отечественная» и по мотивам своим несравненно нравственней схлестки двух кровавых тиранов, мечтавших о мировом владычестве «любой ценой». Николай II был в ужасе, что, начиная войну, «обрекает на смерть сотни тысяч русских людей»[19], а Сталин и в мирное время казнил миллионы своих сограждан, подписывая приговоры без всякого трепета, только с грязной руганью. И все же Сталину ве­рили, а Николаю II - нет.

Загадка эта не меньшая, чем загадка всеобщей пассивности при массовых арестах в Ленинграде в I934-I935 годах, чем загадка всеоб­щего возмущения в Петрограде в феврале 1917 г. Сказать, что русский народ "любит палку" - значит не сказать ничего. Палку пытались при­менить и в те февральские дни. Около 9 часов вечера 25 февраля Петроградский градоначальник генерал Хабалов получил телеграмму из Ставки "Повелеваю завтра же прекратить в столице беспорядки, недопустимые в тяжелое время войны с Германией и Ав­стрией. Николай". Телеграмма эта означала разрешение действовать войскам по уставу, то есть после трехкратного предупреждения стре­лять в толпу. Стреляли несколько раз в разных районах города. На выстрелы в воздух народ отвечал смехом, стрельба на поражение рас­сеивала демонстрантов по дворам, и вскоре толпы собирались вновь[20]. Кровь только взвинчивала нервы, но не устрашала. Скорее, она имела обратный эффект. Верные правительству части одна за другой переходили на сторону бунтовщиков. Даже командир батальона георгиевских кавалеров генерал князь Пожарский объявил своим офицерам, что в народ он стрелять не будет, кто бы ему это не приказал. Назначенный Хабаловым в последний момент, 27 февраля, начальником карательного отряда приехавший с фронта в отпуск помощник командира гвардейского Преображенского полка, будущий герой Белой борьбы полковник Кутепов, не смог исполнить возложенного на него дела, так как вверенные ему офицеры и солдаты отказались подчиняться. Так что палку пробовали применить, да она сломалась, а через четверть века палка действовала исправно, и простые русские парни из НКВД и Смерша расстреливали таких же русских парней, женщин, а то и детей спокойно и с чувством хорошо исполняемого долга. Почему?

Но достаточно вопросов. Подойти к ответам на них нам удастся, только если мы обратимся ко второму элементу диады народ - власть. Если мы исследуем духовное существо самой власти, рухнувшей в феврале 1917 г., если пройдем шаг за шагом тот долгий и извилистый путь, который, в конце концов, привел Россию к полной потере доверия народа к власти. И, в результате, в полном соответствии с формулой Конфуция, при достаточном количестве и оружия и пищи, государство Российское не смогло устоять во время смуты 1917-1922 гг.

[1] А.Дж.Тойнби. Постижение истории. М.: Прогресс, 1991. – С.358.

[2] И.В.Криеевский. Обозрение современного состояния литературы // И.В.Криеевский. Критика и Эстетика. М.:Искусство, 1979,- с.157.

[3] А.И.Солженицын. Архипелаг ГУЛАГ // Собр. Соч. Том 4.- М.: Терра, 1999.- С.24.

[4] Там же, - С.59.

[5] Надпись на стеле военачальника Интефа. Конец III тысячелетия до Р.Х. – Публ. Перевода – M.Lichtheim, Ancient Egyptian Autobiographies Chiefly of the Middle Kingdom. A Study and an Anthology. Gottingen. 1988. – P.62-63.

[6] Статья для журнала «Экспресс». Там же, стр.8.

[7] Февральская революция 1917 . Сборник документов. М.,1996- С.27.

[8] ГАРФ. Ф.1741. Оп.1. Д.36027. Листовка по случаю международного дня работниц (23.02.1917) Петербургского междурайонного комитета РСДРП.

[9] Г.М.Катков. Февральская революция. М.: Русский путь, 1997. – С.273-274.

[10] В.И.Ленин. Доклад о революции 1905 г. (3-е собр.соч. т.19, с.351.

[11] Морис Палеолог. Дневник посла. Москва: Захаров, 2003.- С.740-741.

[12] Отречение Николая II. Воспоминания очевидцев.Л., 1927.- С.70.

[13]А.И.Солженицын. Размышления над Февральской революцией // А.И.Солженицын. Публицистика. Т.1,Ярославль: Верхне-волжское книгоиздательство, 1995. –С.463.

[14] В.Успенский. «Мы шли на зарево…». Из «Кронштадских воспоминаний» мичмана Императорского флота.// «Родина» 1996, № 7-8. – С.81,83.

[15] Митрополит Вениамин (Федченков). На рубеже двух эпох: Отчий дом, 1994.- С.146-148.

[16] Там же, с.147.

[17] Н.В.Савич. Воспоминания. Спб-Дюссельдорф. 1993.- С.199.

[18] Сергей Мамонтов. Походы и кони. Записки поручика Сергея Мамонтова. М.: Материк, 2001. – С.45.

[19] С.Д.Сазонов. Воспоминания, Минск: Харвест, 2002, - с.227. Вспоминая свой доклад у Государя днём 30 июля 1914 г. Сазонов пишет – «В таком положении Государю не оставалось ничего иного, как повелеть приступить ко всеобщей мобилизации. Государь молчал. Затем он сказал мне голосом, в котором звучало глубокое волнение: «Это значит, обречь на смерть сотни тысяч русских людей. Как не остановиться перед таким решением?». Дневниковая запись от 30 июля французского посла в Петрограде Мориса Палеолога, с которым Сазонов был откровенен, полностью воспроизводит этот разговор, добавляя «исключительную бледность» Императора, когда он с судорогой в горле произносил приведенные выше слова. М.Палеолог. Дневник посла. – М.:Захаров. 2003- с.41.

[20] Донесение от 26 февраля 1917 г. генерал-майора Глобачева в МВД.- ГАРФ. Ф.1788, Оп.1.Д.74. Л.35. Публ. Февральская 1917 Революция. Сборник документов. М.РГГУб 1996. – С.60-61.