В предлагаемых заметках, посвященных поэзии А.Т. Драгомощенко, я попытаюсь связать то, что принято называть поэтическим образным строем, с не­видимым основанием, на котором он покоится. Сказав это, необходимо тут же сделать оговорки, ибо в данной фразе содержатся допущения, которые входят в конфликт с уникальным поэтическим экспериментом. В самом деле, поэзия Драгомощенко в русской стихотворной традиции стоит особняком. И особенность ее заключается в том, что это неизобразительная поэзия, а значит, говорить о ней в терминах поэтики и/или образного строя представляется весьма проблематичным. И все же даже в такой поэзии есть повторяю­щиеся мотивы, если угодно — остаточные элементы представления. Ведь если задуматься, слово всегда семантически нагружено, даже когда разрушены его грамматические связи с другими словами.

В книгах, написанных о ком-то, почти всегда встречаются фо­тографии, словно подтверждающие чужую, как правило уже прожи­тую, жизнь. Три возраста, несколько друзей, одна или две квартиры. И обязательно какая-нибудь особая привязанность, та, что сразу же располагает, например собака. В книгах, написанных о Гертруде Стайн, встречаются все эти снимки. Детство в окружении семьи, квар­тира в Париже, спутница Алиса (по-американски Элис), брат, знако­мые и почитатели, пудель Бэскет. В этих фотографиях сквозит одно­временная доверчивость и нарочитость. Нетрудно представить: кто- то просит Стайн сесть в профиль, намереваясь сделать портрет, кто-то хочет запечатлеть “атмосферу” ее парижского дома-салона, кто-то продумывает планы, а кто-то снимает просто так. Вот Стайн позиру­ющая, помнящая о себе и о направленном на нее объективе, — в шля­пе, без, в жилете и окруженная жилетами (одно из немногих пристра­стий в одежде), одна или вместе с Элис