Самое четкое впечатление, настоящий врезанный в память штамп - дождь.

Сильный ровный дождь в течение многих дней. Ощущение такое, будто дождит не только над десятком Богом забытых деревушек, но и над всем Пермским кра­ем, над всем Уралом, над всей Россией.

В первый день сапоги уходили в грязь до половины, потом - почти целиком. Думали: еще сутки-другие дож­дей, и кто-нибудь утром с порога ухнет в грязь по пояс, по плечи, по грудь, а там и с макушкой.

Будет кричать, пока не захлебнется грязью.

Экспедиция поселилась в деревенской школе. Еха­ли семером со всей поклажей, раскладушками, экспеди­ционным имуществом в автобусе на четыре места - раз­мещение не по площади, а по объему машины. Ходили по деревням, принимали гостей.

...Приносили нам зелень, молоко, творог, сметану. Особенно в постные дни — самим нельзя, вот и несли нам, кто в подарок, а кто на продажу. Им многого нельзя -этой тысяче или полутора тысячам человек, считанны­ми горстями рассеянным по полутаежному углу. Почти все белобрысые - хороших, чистых тонов, голубоглазые - нация арийцев, да и только! Очень красивы. В том числе и мужики. Бороды почти у всех - кроме тех, кто осел в городе и только летом наезжает в родные места. Отыще­те бороду на любой вкус: окладистым полукружием, пряд­ками, вилами, лопатой... Пожалуй; только козлиной не видели. Старухи крепкие и благообразные до гробовой доски - с морщинистыми лицами, иногда с диковатым взглядом, ворчливые, языкатые - все, что угодно, но не дряхлые. Стариков меньше: колхозы, война, восстановле­ние после войны. Лагерь по религиозным статьям выби­вал, кстати говоря, тоже чаще мужиков. В сорок выглядят на двадцать пять, в шестьдесят - на тридцать пять. Умира­ют раньше женщин, редко унижаясь до тонкой старчес­кой болезненности и слабости. Все - русские. По паспор­ту. Так и заявляют: «Раз в паспорте писано русский, зна­чит- русский!» Говорят между собой на пермяцком наре­чии, природным русским непонятном совершенно и не совсем ясном для природных пермяков. Говорят и по-русски. Не хуже нас, а когда и побойчее. Одна: «Я перми-тинка». Все: «Мы русские». Натуральных, «этнических», русских - по одной-две семьи на деревню. Переселенцы. Или связаны с пришлым старообрядческим духовенст­вом. О них: «поповские». «Поповские»-то во главе с мес­тными «иерархами» и держат запреты для всех Подчер­киваю еще раз: «нельзя!» - очень многого.

Нельзя чеснок.

Нельзя помидоры.

Нельзя комбижир.

Нельзя телевизбр - «икона дьявола». Радио рекомендуется во время молитвы выключать. Еще лучше - не иметь его вовсе.

Нельзя курить.

Нельзя таблетки - «невесть из какой дряни сделаны». Кости помять - ладно. Травы - уже сомнительно, но - лад­но. К колдуну - боль «заговаривать» или «пьянку бесами лечить» - упаси Господь! Кашпировского смотреть - вер­ный ад. Лечиться надо молитвой.

Нельзя к врачу. Нельзя в больницу.

Нельзя есть из одной посуды с чужаками по вере или с теми, кто плохо «держит закон». За нарушение - от двух лестовок и более. Лестовка - старообрядческие четки для отсчета молитв. 70 делений. На каждое деление - по мо­литве с поклоном. Два раза хозяйки выносили мне пить в майонезных банках - не поганить же посуду...

Нельзя предохраняться. Аборт - двести лестовок

Нельзя ходить без бороды.

Нельзя...

Нельзя...

Нельзя...

Нельзя дурных песен петь. Это тех, которые Есенин сочинил. И плясать бы не надо.

Нельзя брать пенсию — «нечистые деньги». Не за работу, а так - от лукавого. В 70 лет, при пяти медалях за трудовую доблесть - нельзя!

Нарушают, конечно. И таблетки пьют, и едят со сво­ими «блудными» (т.е. невенчанными) детьми из одной посуды, и пенсии почти все берут. Кое-что на сомнении: фотографироваться вроде бы не надо, но и точно не ясно - грех или нет? Газ - уже понятно, не грех. А холодиль­ник? Бог весть. Согрешил - покайся, отмоли. Батюшка строг, но справедлив. А утаить от него грех - значит за­крепить за собой до Страшного суда. Все серьезно: взрос­лые не играют, как дети, взрослые живут, как взрослые. Когда возраст таков, что пора бросать все другие игры, кроме игры в подготовку к собственной смерти, вера ста­новится всем или почти всем. Но для этого необходимо по-настоящему далеко уйти в суровое старообрядческое христианство, и ни одно правило не должно оказаться

забытым.

...На третий день работы мы зашли к некоей Евдо­кии Исаковне А, 83-х лет. Почти глухая, из дома не выхо­дит. Лицо - один цельный кусок коры дуба. Недавно она умерла. Ее отпели, омыли тело. Всем знаком листок с про­шением к Богу, который кладется в город каждому веру­ющему. Так вот батюшка уже вписал ее имя в печатный

текст листка...

Воскресла. Чем вы лечитесь, бабушка? - А ничем,

сынки. Молитвою.

На тумбочке камфорный спирт, таблетки.

А может какими-нибудь травами? - Да нет же, не

знаю я никаких трав.

Под кроватью - таз с густым коричневым отваром

крапивы от боли в ногах.

Поговорили. Отмякла, отошла душой.

Так, может, вам каких-нибудь лекарств принести, бабушка? - По обычаю два раза отказалась, а на третий согласилась, попросила цитрамон.

А вам это не в грех считается, бабушка? - В грех, ясно, да отмолю. - Отмолит. На столе - открытая Псалтырь.

...На четвертый день работы зашли к паре стари­ков. Жена, Вера Львовна Г., лет 60-65, оказалась «разго­ворной», бойкой, знала церковную грамоту⁷. Согласи­лась показать, как прядут. Села за прялку. Наш фотограф потянулся было открыть футляр... Мгновенно закрыла руками лицо и сказала твердо:

- Не надо.

...Ближе к концу экспедиции зашли в «еретичес­кий» дом. Телевизор. Светская библиотека. Дочери хо­зяев, женщины лет 25, объяснялись с нами правильным городским языком. Сам хозяин даже и покурить не прочь. А в углу - киот со старинной иконой, отделан­ный очень душевно и с настоящим изяществом. Рядом висят четыре лестовки - хозяев и детей.

Двадцать, тридцать, сорок лет человеку, даже если он уехал в город и насквозь пропитался городским ду­хом, обязательно скажет с некоторой запинкой: старо­обрядец я... хотя, может, и не строгий. Среди молодых мало строгих, «достойных», т.е. таких, кто соблюдает все запреты, посты и регулярно посещает церковь. В молодости это значительно труднее. Но вера не уми­рает. В церкви стоят на службах, поют на клиросах, да и вообще хорошо знают церковную грамоту 60-80-лет­ние старухи. Им кажется: вот умрем, и вера вместе с нами сгинет, из молодых-то никто толком не верит. Да, но старых сменяют пожилые, 50-летние, А когда они стареют, молодые прошлых времен уже успевают стать пожилыми... смена есть всегда!

..День на пятый зашли к Кавронье (переделанная Феврония) Ефимовне А, 69 лет. Говорила очень насто­роженно, без особой любезности, даже с холодком. Лицо плоское, бесстрастное. Глаза с неожиданным явно мон­голоидным разрезом. На собеседника в упор не смотрят. Вбок. Вниз. С хитрецой. Ненароком в середине беседы речь зашла о детях Было их много, да все разъехались, все уехали в разные города. Венчаны все, конечно. Насто­яла. Да и только, что венчаны! Закона-то не блюдут...

В этом месте она заплакала. Сухими невидимыми старушечьими слезами, навзрыд, горько, громко. Неудоб­но было оставаться, неудобно было и уйти. А успокоилась она очень и очень нескоро. Почему? Батюшка говорил: Бог за детей ненаставленных покарает родителей на Страшном суде.

Так вот, о Страшном суде. Есть две вещи, которых старообрядцы опасаются всерьез. Во-первых, они всерь­ез опасались нас. То есть тех, кто приходит к ним извне. Приходит и всегда приходил, чтобы брать что-нибудь, иногда - чтобы брать людей: за веру страдало поколение за поколением, вплоть до совсем недавних времен, когда по старому обряду прошлась вдобавок изрядная колотуш­ка коллективизации...

...На седьмой день работы случайная, заранее не подготовленная беседа с Анной Терентьевной А., лет 70-ти. Огромные, круглые, совиные глаза. Очень спокойный, тихий, но твердый голос уверенного в себе человека. Взгляд - внимательный, оценивающий. Смотрит в глаза, подходя к собеседнику, затем отводит взгляд в сторону. Однако из самых грамотных прихожанок в деревне. Про­читала множество церковных книг, ведет в церкви кли­рос.

- Что вы вот все выспрашиваете? Что выспрашивае­те? Что мы вам расскажем - все из книг, а вы их читали, знаете сами. И давай через год ездить, и давай ездить... Верно, вы какую-то тайну хотите выспросить, но главное все не то...

Начинаю путано объяснять насчет устной наро­дной традиции, истории старообрядчества и т.д. Качает головой и, будто не обратив внимания, продолжает от­туда, где закончила:

- Все то не главное. Вот вы пишете, пишете, а потом в ваши записки про нас посмотрят и будут знать, кого из нас забирать на муку...

Я: что вы, Анна Терентьевна, разве мы из таких лю­дей и т.д.

- Вы, может, и не из таких, дак вы сами не знаете, куда ваша писанина пойдет. Шас вон послабей стало, да кто знат, что там еще будет.

Молчу. Прикидываю. Сменятся власти. Найдется причина вновь «погонять» старообрядцев. Соответству­ющие организации обратятся с запросом к АН или прямо по конторам, которые занимаются полевыми изыска­ниями. Так что если не впрямую, то косвенно... Теренть­евна, не торопясь, развивает свою мысль:

- У нас при колхозах, до войны-от еще, там два, там три, там четыре мужика в деревне-от пропало. Побрали. Тех за добро, тех за веру. Пострадали они. Вера наша чис-товитая, за нее хорошо пострадать. Вы пишите, а я пос­традаю несколько дней, а буду вечно со Христом.

Глаза ее на мгновение вспыхнули мечтой: обрести рай наверняка, в качестве мученицы.

- Нас побивает антихрист. А у него двенадцать апос­толов, помощники, стало быть, как у Христа были.

Я не нашел ничего толковее, как попытаться разу­верить ее в нашем происхождении от антихриста. Пред­ложил ей перекрестить меня. Терентьевна глянула на меня с удивлением: говорила, вроде, с нормальным, с гра­мотным, а оказалось - недоумок.

- Нешто вы... Ну нет же! Антихристовы апостолы по столицам, в Москве, небось, сидят. Что им тут делать-от? Тут со своих, с соседей, антихристы найдутся. Продадут...

Да, конечно, ко всему примешивалось еще и то, что похаживали мы в штормовках, в сапогах, не очень-то и бритые, а рядом, под боком, был лагерь. Обычный скоп уголовников, к которым ранее примешивались полити­ческие, в том числе и старообрядцы. Словом, лагерный люд здесь был всякому знаком: бродили расконвоирован­ные, бегали почасту, из самих местных многие в свое вре­мя отсидели, немало было и мужиков, работавших на зоне охранниками. Народец пошаливал, старухи откры­вали двери с разбором, а то и на порог не пускали: глухая я, мол, какая, мол, такая там экспедиция? Не знаю. Ничего я не знаю, ничего у меня нету, идите с Богом. Глухая. Не знаю.

Верное дело: три века гонений в кровь, в гены заби­ли хитрую простоту. С простого человека нечего взять. Тем целее он и будет...

Но, во-вторых, куда больше нас и всего того, что из­вне, да не от Бога, боялись они Страшного суда. Боялись искренне и страшно.

На шестой день работы зашли к Анне Леонидовне А., 82-х лет. Глаза мутные, походка тяжкая, фигура сухень­кая, но вся какая-то обмякшая. Однако речь внятная и вполне ясный ум, как это часто бывает у стариков неза­долго до смерти.

День был неудачный, мы спутали дорогу, долго кру­жили и вышли к нужной деревне, потеряв полдня. Боя­лись: вдруг сорвется, не станут разговаривать - тогда и целый день, считай, пропадет пропадом. Стоило Леони­довне отворить дверь, как мы наперебой затараторили: не бойтесь, не лагерные, не пугайтесь - экспедиция. Она нам прямо в дверях:

- Чего бояться? Пророчество уже исполняется. И, далее, уже в доме: «Будет шибко плохо. Нигде ни­чего не возьмешь. Не виноваты Горбачев и Ельцын, а про­сто пришло такое время, и будет еще хуже. Бог не даст плодов. Земля посохнет. Будет война, будет голод, и из семи городов люди в один город придут. Придет антих­рист, будет свои печати ставить. Бот все говорят: это та­лоны в магазин, а может, паспорт. Не верю я, нет еще та­ких печатей, только еще будут. Во всем признаки: все гре­шат, никто не верует, все поддались дьяволу. А как греша-ат! Даже в воскресенье работают. Вечный ад. Царству Христову нет конца, адскому мучению нет конца».

Думаете, старуха выжила из ума? Ан нет. В той же деревне зашли в дом к Анне Архиповне П., всего 53-х лет. Еще не так давно - десяток лет назад, ну полтора десятка, от силы, - она была, наверное, очень красивой женщи­ной. Еще руки ее, глаза и вся повадка - как двигается, по­ворачивается, отвечает - хранят память о былой красоте. Й только кожа на лице уже опустилась, от уголков губ потянулись печальные и усталые складки. Детей - полон двор. Детей и внуков. Недавно она полюбила Церковь, в первый раз исповедовалась, «отдавала грехи за всю жизнь». Получила, кстати, немного-немало 700 лестовок... Она верила чувственно, душевно:

- Антихристы - это те, кто живет без добра, без люб­ви, не работает, старым не помогает. Вот дети мои - ан­тихристы, да и сама я, верно, антихрист.

А с другой стороны, за краткий срок в представле­ния ее о каре за грехи вошли вещи точные, рациональ­ные-, по всему сходится, что скоро быть Второму Пришес­твию - и птицы железные летают, и еще напасть эта - ко­лорадский жук. Картошка сохнет. «И вся она посохнет, и будет еще моль всякая. А воды совсем не будет. Мужикибудут по избам трупами лежать». И про семь городов -истинная правда. «Все погорит и погибнет, люди останут­ся только в одном городе. Евреи, стало быть. Их и будут судить жестоким судом». - Она явно волновалась и даже призналась, что как раз до нашего прихода думала об этом и плакала. Мужики изъяснялись проще, но думали о том же и ожидали того же. В соседней деревне нам пов­стречался Степан Евтифеевич А., на вид около 40 лет, жил там бобылем, со своей старухой матерью. Красавец: свет­ловолосый, высокий, широкоплечий, с роскошной боро­дой. Жить ему здесь скучно - деревня эта совсем забро­шенная, почти пустая - а податься некуда. Отвечал пона­чалу сторожко и поглядывал так: попробуйте только меня за мои слова ущучить - вмиг отопрусь! Потом успокоил­ся, предложил почифирить. Почифирили, выпили, и он мне уже как бы по душам: верное дело-де. Будет антих­рист. «Кто он будет - неведомо, а придет, как вы пришли. Число его 666. Печати свои поставит на лоб да на руку (и указал на ладонь). Откуда знаю? Дак эта... В газете читал. А газета где-нито потерялась».

В другой раз попался тоже не старый еще мужик, однорукий, но очень энергичный, быстрый в движениях и со звонким высоким голосом. Николай Галактионович П., 53 лет. Как раньше говорили - «подкованный». Самоу­ком осилил церковную грамоту. Библию читал. После проповеди задерживался у батюшки вместе с кружком таких же интересующихся углублением богословских знаний. Вначале долго и со вкусом ругал всяческое начальство и колхозы (о начальниках вплоть до высших рангов, кстати говоря, мы ни разу не слышали ни одного доброго слова - все в узлы, да через третий пень, да по родственничкам). Потом изложил свою точку зрения: «Бог уже хотел всех людей побить, да Богородица отмо­лила ненадолго. А насчет печатей - точно так Всем будут ставить на лоб и на левую руку. А без печати в магазине ничего не дадут». С ним вместе жила скрюченная в три погибели старушка со слабым дребезжащим голосом -Устинья Аввакумовна П., лет 80-ти. Ей он приходится при­емным сыном. По слабости и болезненности своей рас­сказать она могла немного. Интересно вот что: не в при­мер Анне Леонидовне, прихода нашего она испугалась. Потом честно объяснила, что подумала: «Пришли писать нас в антихристову веру. Антихрист-то как перемогает». Ждут скоро. Думают - уже начинается. Но чаще все­го говорят: все произойдет до 2000 года, лет через шесть-семь. Николай Галактионович - тот «по-научному»: «Свер­шится скоро, через пять минут, если за день целый взять всю цивилизацию». (Выговорил абсолютно правильно.) Другие: «Последние времена настают. Антихрист уже на пороге»; «Антихрист, может, сейчас по земле ходит»; «Вы­ходит, видно, время миру»; «Но, может, если все к Богу обратятся, еще поживут лет 400-500. Суд-то отсрочится»; «А время последнее близко...» Наш отряд обошел всего полтора десятка домов. Вся экспедиция - домов сорок Из наших собеседников только двое усомнились в скором Страшном суде.

Матрена Ивановна П., 67 лет. Всем видом и ухватка­ми старуха - тертый калач. «Поповских» она слушает, да обо всем имеет свое мнение: «Пенсию брать грех, но мы же ее заработали». Или: «Бог один, а 77 вер. И Богу надо об этом подумать и осознать». Так и о Страшном суде -свое, рассудительное: «Я думаю, что конца света не будет. Вот бабушки говорили - земля вся полопат, плодов не будет, ничего не будет расти. А все ж растет. Да вот, недо­род, хлеба нет. Может, это и к концу света. А он если и будет, то не нам, а кто совсем в Бога не верует».

Другой раз попался худой, жилистый и ершистый мужик, на вид лет 55-ти. Митрофан Варфоломеевич. Го­ворил, ждет, когда ж «поповщина вся эта кончится». О молитвах в рабочее время отзывался крайне неодобри­тельно. Начальство материл жестоко и оригинально. Про Страшный суд тоже имел свой резон: все-де о нем гово­рят, но ничего такого не будет. А насчет разных «измене­ний климата, то он за всю свою жизнь навидался всяких изменений климата, даже рожь выкапывал из-под снега, ну и что? Никто с голода не умер, и причем тут Страш­ный суд?»

Подобные высказывания мы считали за редкость необычайную. Чаще, как раз наоборот, приходилось стал­киваться с массивными наслоениями, целыми система­ми представлений о Страшном суде, в коих Апокалипсис («Калипсис», как его называли) смешивался со старинны­ми старообрядческими сочинениями, сдабривался из­мышлениями «бабушек» - довоенного поколения - и украшался новинками НТР.

На девятый день работы зашли к некоей Екатерине Викторовне П., лет 65-ти. Через нее до нас докатились громовые раскаты коллективизации: «Бабушка говорила-, будут железные птицы. Это, верно, самолеты. Будут поле пахать железные кони - тракторы, стало быть. Колхозы межи перепашут на полях - это все от дьявола. Говорили еще: нам-то все это не достанется, а достанется все вам. А еще люди будут плохо работать, работать один на друго­го, да и перерабатывать».

«Антихрист будет по обличью человек, а ничем от других не отличишь, ничем. А в писании сказано: антих­рист будет ходить незаметным образом. Вот уж я и не ве­даю, али спасется кто? Мы неграмотные, не знаем, может, и священник - бес».

И от тех же старух слышишь: «Компьютеры - от Бога» (они же от беса); «Тарелки летают - верный признак, ско­ро начнется»; «А сам антихрист будет летать, как ангел, и всех поражать гипнозом...». Новые времена - новые деко­рации.

О Страшном суде в проповедях упоминается часто.

Батюшка умеет доходчиво растолковать, поясняя церков­ную витиеватость речи мирским комментарием: «Реше­ние этого суда будет окончательным и пересмотру не подлежит». Батюшка умен, энергичен, понимает толк в светском образовании, объездил полстраны. Прихожан держит в ежовых рукавицах, за малые грехи дает лестов­ки, за грехи побольше - не разрешает молиться в церкви, за великие грехи отказывается крестить детей, венчать и даже отпевать умерших. Властью и авторитетом он об­ладает немалыми - над ним в этой маленькой, но самос­тоятельной старообрядческой иерархии один лишь престарелый епископ, да и тот едва ходит...

В этих местах нам повстречалось немало стари­ков, а больше старух, которым не в диковинку встать в три ночи и молиться до шести, выстоять четыре-пять часов на службе, пойти в церковь за 5-7 километров в свои семьдесят лет. Церковь-то в этих местах всего одна. Но зато какая! Большая изба с барабаном и глав­кой на крыше. Главка - точь-в-точь уменьшенная коп­ия витого купола Василия Блаженного в Москве - из крашеного кирпича и стеклопластика. Внутри - изук­рашенное дерево, десятки икон старого письма, пол устлан нарядными домоткаными половиками, низко­-низко висит большая хрустальная люстра со свечками, привезенная из Москвы. Здесь истово молятся и бьют поклоны, здесь слушают проповедь, затаив дыхание, здесь в церковь ходят в праздничном наряде, здесь вся­кая служба с духовным пением и поклонами - истин­ное театральное действо, в котором актеры - все.

Четвертый Рим. Деревня Ванькова - Четвертый Рим, пятому не быти. Чисто технически они вполне могли бы обойтись безо всего остального мира: хлеб пекут сами, вяжут, прядут, ткут - во многих домах де­довскими ткацкими станками пользуются ежегодно, гнут сани, делают решета из бересты, деревянная посуда - почти повсеместно, буквально несколько лет на­зад по деревням работали местные кузнецы. В случае чего - горючее и запчасти в обмен на продукты... И даже в идейном смысле: местное старообрядческое сообщес­тво - в расколе с иными согласиями, полностью самосто­ятельно и представляет собою с точки зрения догмати­ческих представлений и канонов единственный, непов­торимый вариант христианства... на основе епархии, со­стоящей из десятка уральских деревень.

В качестве объекта изучения это очень и очень ин­тересно. Во многом - XVII век вживе. Причем с сознатель­ной тягой к консервации всего допетровского, что оста­лось в жизненном укладе. Но в сколько-нибудь больших масштабах это было бы ужасно. Я не хотел бы такой Рос­сии.

А под этим есть реальная почва. Сейчас сама жизнь опробывает одну за другой различные версии обществен­ного устройства на социальном полигоне под названи­ем «российский народ». Есть все предпосылки к тому, что­бы выдвинулось течение или хотя бы группа интеллек­туалов-энтузиастов с лозунгами типа: «Господа интелли­генты, а давайте-ка - к сохе. К Толстому. К есенинской Руси. К основам, к святой почве, к заветам предков, к вере. Будем жить духовной жизнью. Простотою смоем грехи наши. Отринем искус измельчавшей городской цивили­зации. Пойдем к народу, поклонимся народу, хранителю традиций. Будем жить в деревне, в гармонии с природой, будем пахать. Ибо сначала нравственность, а потом уже наука, техника, материальное благополучие» и т.д. В от­дельности все это очень красиво и во многом правиль­но. Все вместе - цельная программа регресса и полной деградации общественного устройства. В XX з. Россия не­однократно испытывала масштабный голод. Не дай Бог - еще раз, как пророчат экономические аналитики на бли­жайшие годы. Тогда город ринется в деревни: сначала продотрядами, а потом просто - с протянутой рукой, в батраки, чтобы только жить, выжить. Чуть только подвес­ти под это философское оправдание, чуть только доба­вить сюда молодого чистого правдоискательства, чуть только закрепить это продолжительностью голодовки, и из деревни перестанут возвращаться. Вся Россия начнет превращаться в один громадный старообразный «Четвер­тый Рим».

...На одиннадцатый день работы мы вышли к самой дальней деревне, за взгорком - тайга. На отшибе, у реки, живет со своей семьей 57-летний Павел-«богомолец», строгий чашечник, т.е. ест из отдельной посуды. Черные, как смоль, волосы и борода. Взгляд имеет силу опроки­дывающего навзничь кулачного удара. Вождь, учитель. Речь - бурный поток обличений, как у Аввакума. Он ругал не что-либо отдельное - правительство, колхозы, неверие, а все сразу: и то, и другое, и третье, и еще коммунистов, городских бездельников, кооператоров... Иными слова­ми, все, что имело источником город. Он наизусть цити­ровал Апокалипсис и был вполне готов к Страшному суду. Он его ждал, его бы воля - и приблизил бы. Ушел из колхоза, имеет отдельный покос, пасеку, одет только в свое, домотканое, вязаное, на ногах - самодельные кожаные «обутки», или, как их здесь иначе называют, «коты».

Представьте себе-, полтораста миллионов таких Пав­лов с семьями. Средняя продолжительность жизни - 50 лет. Занятие основной массы населения - хлебопашест­во. Агрономы и пилоты кукурузников - из Литвы. Инже­неры и врачи - из Германии. Хозяева... Откуда будут хозя­ева, ответьте?..

А теперь следует посмотреть на дело с другой сто­роны. Я горожанин, выросший в абсолютно безбожной среде, путь мой к Богу и христианству непрям и непрост - он начался, когда мне было 17 лет, а по-настоящему - в 25. Поэтому я испытываю странное удовольствие, зная, что где-то далеко в России сохранились колоссальные зале­жи подлинной христианской религиозности, настоящие ее бастионы. Пусть эта религиозность странна, диковин­на, даже диковата; хорошо, что она сурова, строга к «но­винам», недоверчива к суетному городскому мифотвор­честву. Этой полнотой религиозного чувства восхищал­ся Константин Леонтьев: он приводил пример старове­ра, зарезавшего сына, убоясь не уберечь его от соблазнов и грехов мира, а затем уморившего себя голодом. Жутко? Да, жутко. Но логика сильной веры, на которую столь скудна мелко душная и комфортная городская цивилиза­ция, ведет к подвигу благочестия. Этот подвиг очень да­лек от представлений о «гуманности», но обладает мороз­ной, прозрачной красотой цельного духа... Подобная полнота в «движении веры» могла восхитить крепкого духом Леонтьева, пугала, но и завораживала, завораживала бо­лее мягкого и не менее гениального Розанова («Купол храма»). Есть именно подвижническая и никак не слепо-фанатическая красота в том, что бедные старухи отказы­ваются от пенсии. В подобных поступках и в самом убеж­дении, что так поступать - правильно, содержится нераз­мытый еще оплот веры. Интеллектуал с большим трудом может приблизиться к пониманию этой красоты и с еще большим трудом - погрузиться в ее среду, погрузиться в воцерковление. Тот же Розанов, духом прикоснувшись к полноте старообрядческого христианства, писал: «Может быть, еще они спасут мир, с сокровищем веры в них за­таенной; и тем лучше, что они - «неотесаны»: остальные так усердно тесали себя в истории, что уже ничего не ос­талось, стесали самую сердцевину себя».

Не знаю, будет ли когда-нибудь спасительной при­вивка таежной религиозности розовому христианству городов. Важно, чтобы сама возможность подобной при­вивки сохранялась. И ведь не пусто и не просто ее содер­жание. Выше не было и строчки о богатой книжной или музыкальной культуре старообрядчества, о внутренней полемике по каноническим вопросам, показывающей духовное развитие старообрядческих общин. Меня ин­тересовали люди, та сторона веры, которая видна при общении лицом к лицу с верующим. Но и здесь просто­ты нет, а есть цветущая сложность и жизнь прошлого в настоящем. Древняя традиция, представляемая «книжными» людьми старообрядчества, способна к воспроизвод­ству: предания прошедших веков сохраняются, и число их пополняется новыми; еще не остыл порыв к полеми­ческой борьбе и способность к ней сильна; еще разлиты в самом воздухе староверческих общин те общехристи­анские мотивы, которые трогают и простую душу, и ка­кой-нибудь элитарный интеллект. Здесь это в россыпи, а сколь редко и даже раритетно в более «многолюдных» современных христианских конфессиях католичестве, православии и протестантизме?!

Как просто и естественно рассказывал нам древний, больной старик (Федор М.) о прежней скитской жизни старообрядцев: «...Старцам-монахам искушение беса было, дьявола значит. У нас был отец Макарий, двадцати пяти лет ушел в келью. Дело было зимой. Он встал в че­тыре часа утра, умылся, собрался на моление. Вдруг слы­шит, открываются двери в сени с улицы, и начинается хор девушек, и баян играет. Концерт, значит. Девушки пляшут, поют песни, руками щелкают и хохочут, а мужчина на баяне играет. Продолжалось это минут 15-20. А он один в келье. Что такое? Я ему говорил: отче, так ты бы взял крест и вышел, беси-то креста боятся. А он говорит, я ока­менел. Вот все утихло. Двери все закрыты на палки и за­движки. Говрит. выхожу, никакого следа нет, открываю дверь на улицу, а там сантиметров шестьдесят снегу, вы­палка снега ночная. Нигде ничего нет, никаких не было артистов, а вот этот самый окаянный дьявол подшутить хотел, разыграть старца...». Слушая это, я думал: может быть, аромат Божественного присутствия и зловоние дьявольских козней не ушли из мира, но приближены только к тем, кто верит сильно и способен бороться. Бо­роться, как инок Епифаний, страдавший более трех сто­летий назад от бесов и людей, и видевший Богородицу.

Черту под моим чувствованием старообрядчества подвел один нестарый еще человек, Ефим Г. - 50-ти или около того лет, истинный богослов, знаток каноничес­кого права. В нем была сила духа, помноженная на твер­дость и какую-то врожденную способность ритора: убеж­дая побеждать. Он сидел за простым деревенским столом в простой деревенской одежде и растолковывал нам все­ленские смыслы: «Как вы смотрите на саму веру? Что она из себя представляет, вера? Это ведь не самодеятельность. В ней есть закономерность, строгость, какие-то пределы, чтобы не уклоняться. Но сегодня эти рамки, я так пони­маю, поколеблены. И в первую очередь - каноническая часть. Внешний вид нормальный, но в жизни - уклоне­ния от канонов. А из-за этого... Простите, у нас есть такое выражение: «Будете просить, и не дастся вам, и ваша мо­литва будет во грех». То есть желаемое не будет получе­но. Не знаю, как вы понимаете, многие говорят так, Бог один, какая разница, какая вера. Ну, нет. Это неправиль­но... Я беру от источников Христа, как он заповедал, как прошли вселенские соборы с первых веков: как они оп­ределили, так и должно быть. И никто не имеет права ничего изменять. Писано: «В правилах будем до конца тверды». Это же не драмтеатр сегодня спектакль поставили так, а завтра кто-то решил чуть-чуть добавить и при­бавить. Здесь кто убавит и добавит - да проклят есть! До­статочно нарушить одну малую заповедь, и будет нару­шено все Евангелие. А сегодня вера шатнулась...»

Его ли вере шататься? Он столп для всякой шатос-ти, несокрушимый оплот.

1992-1994

Другой раз попался худой, жилистый и ершистый мужик, на вид лет 55-ти. Митрофан Варфоломеевич. Го­ворил, ждет, когда ж «поповщина вся эта кончится». О молитвах в рабочее время отзывался крайне неодобри­тельно. Начальство материл жестоко и оригинально. Про Страшный суд тоже имел свой резон: все-де о нем гово­рят, но ничего такого не будет. А насчет разных «измене­ний климата, то он за всю свою жизнь навидался всяких изменений климата, даже рожь выкапывал из-под снега, ну и что? Никто с голода не умер, и причем тут Страш­ный суд?»

Подобные высказывания мы считали за редкость необычайную. Чаще, как раз наоборот, приходилось стал­киваться с массивными наслоениями, целыми система­ми представлений о Страшном суде, в коих Апокалипсис («Калипсис», как его называли) смешивался со старинны­ми старообрядческими сочинениями, сдабривался из­мышлениями «бабушек» - довоенного поколения - и украшался новинками НТР.

На девятый день работы зашли к некоей Екатерине Викторовне П., лет 65-ти. Через нее до нас докатились громовые раскаты коллективизации: «Бабушка говорила-, будут железные птицы. Это, верно, самолеты. Будут поле пахать железные кони - тракторы, стало быть. Колхозы межи перепашут на полях - это все от дьявола. Говорили еще: нам-то все это не достанется, а достанется все вам. А еще люди будут плохо работать, работать один на друго­го, да и перерабатывать».

«Антихрист будет по обличью человек, а ничем от других не отличишь, ничем. А в писании сказано: антих­рист будет ходить незаметным образом. Вот уж я и не ве­даю, али спасется кто? Мы неграмотные, не знаем, может, и священник - бес».

И от тех же старух слышишь: «Компьютеры - от Бога» (они же от беса); «Тарелки летают - верный признак, ско­ро начнется»; «А сам антихрист будет летать, как ангел, и всех поражать гипнозом...». Новые времена - новые деко­рации.

О Страшном суде в проповедях упоминается часто.

Батюшка умеет доходчиво растолковать, поясняя церков­ную витиеватость речи мирским комментарием: «Реше­ние этого суда будет окончательным и пересмотру не подлежит». Батюшка умен, энергичен, понимает толк в светском образовании, объездил полстраны. Прихожан держит в ежовых рукавицах, за малые грехи дает лестов­ки, за грехи побольше - не разрешает молиться в церкви, за великие грехи отказывается крестить детей, венчать и даже отпевать умерших. Властью и авторитетом он об­ладает немалыми - над ним в этой маленькой, но самос­тоятельной старообрядческой иерархии один лишь престарелый епископ, да и тот едва ходит...

В этих местах нам повстречалось немало стари­ков, а больше старух, которым не в диковинку встать в три ночи и молиться до шести, выстоять четыре-пять часов на службе, пойти в церковь за 5-7 километров в свои семьдесят лет. Церковь-то в этих местах всего одна. Но зато какая! Большая изба с барабаном и глав­кой на крыше. Главка - точь-в-точь уменьшенная коп­ия витого купола Василия Блаженного в Москве - из крашеного кирпича и стеклопластика. Внутри - изук­рашенное дерево, десятки икон старого письма, пол устлан нарядными домоткаными половиками, низко­-низко висит большая хрустальная люстра со свечками, привезенная из Москвы. Здесь истово молятся и бьют поклоны, здесь слушают проповедь, затаив дыхание, здесь в церковь ходят в праздничном наряде, здесь вся­кая служба с духовным пением и поклонами - истин­ное театральное действо, в котором актеры - все.

Четвертый Рим. Деревня Ванькова - Четвертый Рим, пятому не быти. Чисто технически они вполне могли бы обойтись безо всего остального мира: хлеб пекут сами, вяжут, прядут, ткут - во многих домах де­довскими ткацкими станками пользуются ежегодно, гнут сани, делают решета из бересты, деревянная посуда - почти повсеместно, буквально несколько лет на­зад по деревням работали местные кузнецы. В случае чего - горючее и запчасти в обмен на продукты... И даже в идейном смысле: местное старообрядческое сообщес­тво - в расколе с иными согласиями, полностью самосто­ятельно и представляет собою с точки зрения догмати­ческих представлений и канонов единственный, непов­торимый вариант христианства... на основе епархии, со­стоящей из десятка уральских деревень.

В качестве объекта изучения это очень и очень ин­тересно. Во многом - XVII век вживе. Причем с сознатель­ной тягой к консервации всего допетровского, что оста­лось в жизненном укладе. Но в сколько-нибудь больших масштабах это было бы ужасно. Я не хотел бы такой Рос­сии.

А под этим есть реальная почва. Сейчас сама жизнь опробывает одну за другой различные версии обществен­ного устройства на социальном полигоне под названи­ем «российский народ». Есть все предпосылки к тому, что­бы выдвинулось течение или хотя бы группа интеллек­туалов-энтузиастов с лозунгами типа: «Господа интелли­генты, а давайте-ка - к сохе. К Толстому. К есенинской Руси. К основам, к святой почве, к заветам предков, к вере. Будем жить духовной жизнью. Простотою смоем грехи наши. Отринем искус измельчавшей городской цивили­зации. Пойдем к народу, поклонимся народу, хранителю традиций. Будем жить в деревне, в гармонии с природой, будем пахать. Ибо сначала нравственность, а потом уже наука, техника, материальное благополучие» и т.д. В от­дельности все это очень красиво и во многом правиль­но. Все вместе - цельная программа регресса и полной деградации общественного устройства. В XX з. Россия не­однократно испытывала масштабный голод. Не дай Бог - еще раз, как пророчат экономические аналитики на бли­жайшие годы. Тогда город ринется в деревни: сначала продотрядами, а потом просто - с протянутой рукой, в батраки, чтобы только жить, выжить. Чуть только подвес­ти под это философское оправдание, чуть только доба­вить сюда молодого чистого правдоискательства, чуть только закрепить это продолжительностью голодовки, и из деревни перестанут возвращаться. Вся Россия начнет превращаться в один громадный старообразный «Четвер­тый Рим».

...На одиннадцатый день работы мы вышли к самой дальней деревне, за взгорком - тайга. На отшибе, у реки, живет со своей семьей 57-летний Павел-«богомолец», строгий чашечник, т.е. ест из отдельной посуды. Черные, как смоль, волосы и борода. Взгляд имеет силу опроки­дывающего навзничь кулачного удара. Вождь, учитель. Речь - бурный поток обличений, как у Аввакума. Он ругал не что-либо отдельное - правительство, колхозы, неверие, а все сразу: и то, и другое, и третье, и еще коммунистов, городских бездельников, кооператоров... Иными слова­ми, все, что имело источником город. Он наизусть цити­ровал Апокалипсис и был вполне готов к Страшному суду. Он его ждал, его бы воля - и приблизил бы. Ушел из колхоза, имеет отдельный покос, пасеку, одет только в свое, домотканое, вязаное, на ногах - самодельные кожаные «обутки», или, как их здесь иначе называют, «коты».

Представьте себе-, полтораста миллионов таких Пав­лов с семьями. Средняя продолжительность жизни - 50 лет. Занятие основной массы населения - хлебопашест­во. Агрономы и пилоты кукурузников - из Литвы. Инже­неры и врачи - из Германии. Хозяева... Откуда будут хозя­ева, ответьте?..

А теперь следует посмотреть на дело с другой сто­роны. Я горожанин, выросший в абсолютно безбожной среде, путь мой к Богу и христианству непрям и непрост - он начался, когда мне было 17 лет, а по-настоящему - в 25. Поэтому я испытываю странное удовольствие, зная, что где-то далеко в России сохранились колоссальные зале­жи подлинной христианской религиозности, настоящие ее бастионы. Пусть эта религиозность странна, диковин­на, даже диковата; хорошо, что она сурова, строга к «но­винам», недоверчива к суетному городскому мифотвор­честву. Этой полнотой религиозного чувства восхищал­ся Константин Леонтьев: он приводил пример старове­ра, зарезавшего сына, убоясь не уберечь его от соблазнов и грехов мира, а затем уморившего себя голодом. Жутко? Да, жутко. Но логика сильной веры, на которую столь скудна мелко душная и комфортная городская цивилиза­ция, ведет к подвигу благочестия. Этот подвиг очень да­лек от представлений о «гуманности», но обладает мороз­ной, прозрачной красотой цельного духа... Подобная полнота в «движении веры» могла восхитить крепкого духом Леонтьева, пугала, но и завораживала, завораживала бо­лее мягкого и не менее гениального Розанова («Купол храма»). Есть именно подвижническая и никак не слепо-фанатическая красота в том, что бедные старухи отказы­ваются от пенсии. В подобных поступках и в самом убеж­дении, что так поступать - правильно, содержится нераз­мытый еще оплот веры. Интеллектуал с большим трудом может приблизиться к пониманию этой красоты и с еще большим трудом - погрузиться в ее среду, погрузиться в воцерковление. Тот же Розанов, духом прикоснувшись к полноте старообрядческого христианства, писал: «Может быть, еще они спасут мир, с сокровищем веры в них за­таенной; и тем лучше, что они - «неотесаны»: остальные так усердно тесали себя в истории, что уже ничего не ос­талось, стесали самую сердцевину себя».

Не знаю, будет ли когда-нибудь спасительной при­вивка таежной религиозности розовому христианству городов. Важно, чтобы сама возможность подобной при­вивки сохранялась. И ведь не пусто и не просто ее содер­жание. Выше не было и строчки о богатой книжной или музыкальной культуре старообрядчества, о внутренней полемике по каноническим вопросам, показывающей духовное развитие старообрядческих общин. Меня ин­тересовали люди, та сторона веры, которая видна при общении лицом к лицу с верующим. Но и здесь просто­ты нет, а есть цветущая сложность и жизнь прошлого в настоящем. Древняя традиция, представляемая «книжными» людьми старообрядчества, способна к воспроизвод­ству: предания прошедших веков сохраняются, и число их пополняется новыми; еще не остыл порыв к полеми­ческой борьбе и способность к ней сильна; еще разлиты в самом воздухе староверческих общин те общехристи­анские мотивы, которые трогают и простую душу, и ка­кой-нибудь элитарный интеллект. Здесь это в россыпи, а сколь редко и даже раритетно в более «многолюдных» современных христианских конфессиях католичестве, православии и протестантизме?!

Как просто и естественно рассказывал нам древний, больной старик (Федор М.) о прежней скитской жизни старообрядцев: «...Старцам-монахам искушение беса было, дьявола значит. У нас был отец Макарий, двадцати пяти лет ушел в келью. Дело было зимой. Он встал в че­тыре часа утра, умылся, собрался на моление. Вдруг слы­шит, открываются двери в сени с улицы, и начинается хор девушек, и баян играет. Концерт, значит. Девушки пляшут, поют песни, руками щелкают и хохочут, а мужчина на баяне играет. Продолжалось это минут 15-20. А он один в келье. Что такое? Я ему говорил: отче, так ты бы взял крест и вышел, беси-то креста боятся. А он говорит, я ока­менел. Вот все утихло. Двери все закрыты на палки и за­движки. Говрит. выхожу, никакого следа нет, открываю дверь на улицу, а там сантиметров шестьдесят снегу, вы­палка снега ночная. Нигде ничего нет, никаких не было артистов, а вот этот самый окаянный дьявол подшутить хотел, разыграть старца...». Слушая это, я думал: может быть, аромат Божественного присутствия и зловоние дьявольских козней не ушли из мира, но приближены только к тем, кто верит сильно и способен бороться. Бо­роться, как инок Епифаний, страдавший более трех сто­летий назад от бесов и людей, и видевший Богородицу.

Черту под моим чувствованием старообрядчества подвел один нестарый еще человек, Ефим Г. - 50-ти или около того лет, истинный богослов, знаток каноничес­кого права. В нем была сила духа, помноженная на твер­дость и какую-то врожденную способность ритора: убеж­дая побеждать. Он сидел за простым деревенским столом в простой деревенской одежде и растолковывал нам все­ленские смыслы: «Как вы смотрите на саму веру? Что она из себя представляет, вера? Это ведь не самодеятельность. В ней есть закономерность, строгость, какие-то пределы, чтобы не уклоняться. Но сегодня эти рамки, я так пони­маю, поколеблены. И в первую очередь - каноническая часть. Внешний вид нормальный, но в жизни - уклоне­ния от канонов. А из-за этого... Простите, у нас есть такое выражение: «Будете просить, и не дастся вам, и ваша мо­литва будет во грех». То есть желаемое не будет получе­но. Не знаю, как вы понимаете, многие говорят так, Бог один, какая разница, какая вера. Ну, нет. Это неправиль­но... Я беру от источников Христа, как он заповедал, как прошли вселенские соборы с первых веков: как они оп­ределили, так и должно быть. И никто не имеет права ничего изменять. Писано: «В правилах будем до конца тверды». Это же не драмтеатр сегодня спектакль поставили так, а завтра кто-то решил чуть-чуть добавить и при­бавить. Здесь кто убавит и добавит - да проклят есть! До­статочно нарушить одну малую заповедь, и будет нару­шено все Евангелие. А сегодня вера шатнулась...»

Его ли вере шататься? Он столп для всякой шатос-ти, несокрушимый оплот.

1992-1994