Век мой, зверь мой, кто сумеет заглянуть в твои зрачки

И своею кровью склеит двух столетий позвонки.

Осип Мандельштам

Посвящается всем Георгиям

Наследие Льва Александровича Тихомирова (1852-1923), теоретика террористической партии «Народная Воля», затем покаявшегося перед царем и ставшего крупнейшим и по сей день идеологом самодержавия, оригинальным толкователем Апокалипсиса, в последнее время все более привлекает внимание отечественных исследователей.

В чем причина такого бурного интереса к личности покаявшегося цареубийцы именно в наше время?

Дело в том, что ряду крупнейших творцов дореволюционной русской культуры, имена которых долгое время находились в забвении, наследие Тихомирова возвращается, пожалуй, самым последним. Соответственно запаздывает и анализ пути этой гигантской фигуры, в своей духовных исканиях как бы предвосхитившей ту идейно-политическую эволюцию, которое прошло в своем развитии советское общество в ХХ столетии.

Однако не только эволюция мыслителя в целом, но и некоторые произведения в частности, еще не получили даже предварительного анализа, как это имеет место, например, с таким важнейшим для Тихомирова произведением как «Эсхатологическая фантазия» «В последние дни»¹, написанная в 1920 г. уже при Советской власти, в подмосковном Сергиевом Посаде.

О том, какое значение эта фантазия имеет для самого автора свидетельствует эпиграф к ней – «Еще одно последнее сказанье» – строка из монолога Пимена пушкинской трагедии «Борис Годунов».

О том, какое значение этот эпиграф, и сама анонимность «фантазии» имеет для понимания эсхатологического сюжета той эпохи – данная статья.

На наш взгляд, именно «Эсхатологическая фантазия», если она будет показана в сравнительном ряду с другими эсхатологическими сюжетами той же эпохи, способна не только бросить новый свет на эти произведение, но, возможно, и явится своеобразным ключом для понимания такого пласта мировой культуры, как апокалиптические построения русской интеллигенции конца XIX – начала ХХ вв.

Есть некая закономерность в том, что время от времени народы испытывают эсхатологическое беспокойство. Иногда эти тектонические толчки достигают запредельной силы и, будучи вовремя неосознанными, приносят гигантские разрушения, заканчиваются революциями, реформациями или, если говорить о России, то русским бунтом, бессмысленным и беспощадным. Иногда эти позывы получают разрешение в виде кардинального изменения русла народной реки, которая спустя какое-то время вновь обретает спокойное течение.

До христианства функции осознания эсхатологического беспокойства выполняло родовое жречество. Светлых высот достигла апокалипсическая идея в эпоху старца Филофея, осознавшего миссию русского народа как хранителя Православия при конце времен. В XIX в. на право быть идейным руководителем народа стала претендовать интеллигенция, вот уже два века подряд пытающаяся растолковать приходящееся на рубеж веков апокалипсическое беспокойство.

И здесь фигура Тихомирова особенно интересна тем, что он, как интеллигент, быть может, эту волну наиболее последовательно выражает, и при этом он как никто иной попытался преодолеть эту волну, встать над ней. Попытался вывести чисто интеллигентские построения конца XIX начала ХХ веков на просторы отечественной и мировой истории. Быть может, ближе всех, причем, методом от противного, подошел к необходимости святоотеческого толкования Апокалипсиса.

1) Цареубийство 1 марта 1881 г. и воскресение апокалиптического сюжета

Отмена крепостного права и ломка традиционного уклада народной жизни привели к очередной актуализации апокалиптического сюжета. Наиболее радикальная часть общества была недовольна реформами. Причем одновременно и их недостаточностью, и их буржуазным характером. Как писал современный публицист Б.Парамонов:

«История царствования Александра Второго горько поучительна. Самодержец, произведший самые либеральные и далеко идущие реформы русской жизни в сторону ее вестернизации, пал жертвой революционеров-террористов, почему и отбилась у русской власти охота к реформам. Более шокирующего урока власть получить не могла».²

Именно первого марта 1881 г., т.е. в день наступления старокалендарного нового года, совершается убийство. Для эсхатологического мировоззрения русского человека убийство Александра II воспринималось как ритуальное жертвоприношение. Как заметил современный исследователь В.М.Лурье:

«Одним из первых, кто вспомнил, в связи с переживавшимися Россией событиями, о традиционных историко-эсхатологических концепциях, был епископ Феофан Затворник (1815-1894). Он впервые изложил свои эсхатологические идеи в форме семинарского учебного пособия, вышедшего в 1873 г., - по жанру это было нечто среднее между ученым богословским трудом и назидательной проповедью.

Цареубийство 1 марта 1881 г. дало новый повод к ним обратиться. В этом году сам епископ Феофан, отбросив всю «ученость» (ссылки на святых отцов и т.п.), издает свое эсхатологическое толкование в виде отдельных листков – в составе серии кратких поучений для народа, выпускавшейся Афонским русским Пантелеимоновым монастырем. В новой исторической ситуации; в новом литературно-издательском оформлении мысли епископа Феофана прозвучали на всю Россию».³

В тех же листках еп. Феофана мы найдем и объяснения этого феномена – православный Царь традиционно воспринимался церковным сознанием как «удерживающий» – препятствующий воцарению антихриста. Поэтому епископ Феофан всего лишь напомнил столь известное на Руси в былые времена толкование св. Иоанна Златоуста на 2 послание Солунянам гл. 2, ст. 7, и лишь толкует его в связи с современностью. «Отчасти епископ Феофан – в контексте 1881, хотя и не 1873 г. – отвечает на милленаристские иллюзии Достоевского, ставшие очень популярными после его Пушкинской речи. (1880)»⁴.

Прошедшее под знаменем национального возрождения Царствование Александра III на какое-то время отодвинуло эти тревожные настроения на второй план, однако вслед за начавшимся после восшествия на престол Николая II возрождением революции апокалипсические настроения вспыхнули с новой силой. К этому, конечно же, присоединилось и напряженное ожидание нового ХХ века, на рубеже которого толкование апокалипсиса получает распространение в самых широких кругах отечественной интеллигенции.

Как об этом со справедливой иронией писал в своих воспоминаниях «Начало века» поэт-символист Андрей Белый:

«[…В.С.Соловьев отразил «Апокалипсис» в чувстве конца, охватившем интеллигенцию: без почвы; «Апокалипсис»] культивировал Розанов, но разбазаривал чувство конца, «катастрофу», в раскрыванье по новому «тайн» половых, сочетая с ним «ветхий завет»; в «Апокалипсисе» толкователи видели: и бытие и его антитезу: конец бытия; для одних «Апокалипсис» стал символом краха культуры; в Д.С.Мережковском – двоился он: но раздвоением этим пропитан анализ Толстого, не говоря уже о Достоевском и Ницше, который ведь всей ситуацией образов – апокалиптик; и шлиссельбуржец Морозов в то именно время в застенке измеривал астрономический смысл «Апокалипсиса»; им же забредила Шмидт: соблазнился им Блок, стали модны воззрения Бухарева».⁵

Тихомиров в это время пишет «Апокалипсическое учение о судьбах и конце мира» (1907) и именно от этого времени сохранилось воспоминание Белого о нем как об апокалиптике.

Вновь обостряются апокалипсические ожидания перед I Мировой войной и на последней стадии войны. В эти годы Лев Александрович пишет второй капитальный труд «Религиозно-философские основы истории» (1913-1918), 1920 годом помечена хранящаяся в его архиве рукопись «Эсхатологической фантазии» «В последние дни».

Параллельно у Тихомирова шла работа над воспоминаниями. Это позволяет говорить о том, что эсхатологические представления имели непосредственную связь с революционным периодом его биографии. Именно цареубийство и последовавшие за тем казни народовольцев стояли перед глазами Тихомирова всю жизнь, подобно тому как у фронтовиков воспоминания военных лет зачастую вытесняют из памяти все остальные воспоминания.

Нам же это поможет благодаря преувеличенной яркости выражения этого сюжета у Тихомирова, увидеть его же и у других деятелей той же эпохи.

Яркий пример – дебют молодых художников В.М.Васнецова и В.И.Сурикова совпавший с днем первомартовского цареубийства.

А именно, в самый день 1 марта 1881 г. в Петербурге открылась IX Передвижная выставка, на которой в центре внимания критики оказались две картины: «Утро стрелецкой казни» Сурикова и «Аленушка» Васнецова.

Как замечал в 1925 г. советский публицист Яков Телин:

«...Современные Сурикову газетные отзывы о его картинах поражают нас враждебностью, причина которой не в качествах живописи, которыми тогда не интересовались (не совсем точное выражение мысли автора - С.Ч.), а в идеологии. Наряду с приятно прилизанными "Боярскими свадьбами" и "Поцелуйными обрядами" наших академиков возбужденная живописная речь Сурикова звучала зловещим диссонансом, особенно "Стрелецкая казнь", выставленная 1 марта 1881 года в день казни Александра II. Стрелец волчьим взором скрестился со взглядом Петра, пронзая его точно кинжалом. Поднимался даже вопрос о снятии этой картины с выставки, до того казалась страшной связь ее с произошедшим на Екатерининском канале".6

В отличие от «Стрельцов» на появление именно 1 марта картины «Аленушка» никем особого внимания не обращалось. Хотя, на наш взгляд, размышления на эту тему имеют не меньшее право на существования, хотя и не совсем уместны в данном разговоре.

Другую связку «Васнецов-Суриков» мы находим при рассмотрении юбилейного 1899 г. издания сочинений А.С.Пушкина. Трагедия «Борис Годунов» в этом издании имело только две иллюстрации – Васнецова и Сурикова. Иллюстрация Сурикова называлась «Наставление Бориса Годунова сыну», иллюстрация Васнецова – «Пимен-летописец».⁷

Мы позволяем себе обратить внимание читателя на это совпадение потому лишь, что именно слова летописца Пимена выбраны были Тихомировым в качестве эпиграфа к «Эсхатологической фантазии».

Приведем размышления Максимилиана Волошина про другое совпадение с ходом времени, которое подобно первомартовскому было у Сурикова с картиной «Переход Суворова через Альпы» написанной в 1899 г., то есть к 100-летию со времени похода 1799 г. Как замечал Волошин:

«Невольно нарождались предположения, что она была либо заказана, либо нарочно написана к столетию. Но Суриков никогда не принимал заказов ни от людей, ни от событий. Но он часто совпадал с ритмом времени, что характерно для его, главным образом, инстинктивного таланта».⁸

Эти два совпадения с ритмом времени для нашей темы имеют самое непосредственное значение. Они оказываются теми двумя узлами, которыми связана биография Л.А.Тихомирова, покаяние которого было «заложено» на том же месте, что и Церковь Воскресения Христова – на набережной Екатерининского канала…

2) Предваряющая аналогия – два архитектурных сюжета церкви Спаса-на-Крови

Возведение церкви, в народе получившей название Спас на Крови, ныне устойчиво ассоциируется с именем академика живописи Альфреда (Эдварда-Альфреда) Александровича Парланда (1842 – 1919/1920?). О том, что так было не всегда в своей обстоятельной статье пишет петербургский историк архитектуры Б.М.Кириков.⁹

Во-первых, оказывается, что первоначально на первом месте стояло имя игумена Игнатия из Троице-Сергиевой Пустыни, которое, между прочим, стоит и на закладном камне: «В основание храма положили гравировальную доску с надписью, свидетельствовавшей об авторстве архимандрита Игнатия».¹⁰ Принимая во внимание, что непосредственным исполнителем цареубийства был Игнатий Гриневицкий, следует особенно подчеркнуть мимоходом брошенное замечание Кирикова о том, что тем самым «Само имя архитектора как бы включалось в идейную структуру замысла».¹¹

Во-вторых, и об этом Кириков пишет уже вовсе невнятно, за спиной и А.Парланда и игумена Игнатия стояла фигура самого императора Александра III, о чем очень важные данные собраны американским исследователем храма-памятника Майклом Флайером:

«Царь самолично просмотрел в мае тридцать один новый проект, но только в октябре 1882 г. утвердил один из них, автором которого был Игнатий Малышев, архимандрит находящейся неподалеку от Петербурга Троице-Сергиевой пустыни.¹² Окончательный план строительства тем не менее Александр одобрил лишь в мае 1887 г., почти четыре года спустя. Парланд особо отметил самое непосредственное участие царя в планировании церкви».¹³

Неослабевающий интерес, который Александр III проявлял к строительству нового храма, указывает на то, что замысел императора далеко превосходил простое увековечение памяти отца – Александра II. Это предположение выглядит особенно убедительным в свете длившихся годами натянутых отношений между критически настроенным отцом и послушным сыном (будущим императором Александром III).

Будущий царь взял сторону матери в конфликте, вызванном нескрываемой связью отца с Екатериной Долгорукой. Напряженные отношения между ними еще более обострились со смертью императрицы в 1880 г., когда Александр II всего через сорок дней после кончины жены женился на Екатерине. На этом историко-биографическом фоне настойчивое участие Александра III в разработке проектов церкви Спаса на Крови свидетельствует об интересе к символике, далеко выходящем за рамки простой сыновней преданности.¹⁴

Какая же «идеологическая направленность» была одобрена императором в лице проекта игумена Игнатия?

«По его предложению в апреле 1883 г. церковь была посвящена Воскресению Христову (как и построенная под его руководством церковь в [Троице-Сергиевой – С.Ч.] пустыни). Это название носит глубокий и многомерный смысл. В нем звучала идея преодоления смерти, утверждалась ассоциативная связь между мученической кончиной «доброго пастыря» Александра II и искупительной жертвой Иисуса Христа. Такая интерпретация первомартовского события стихийно сложилась в общественном сознании. И.В.Штром писал: «Как Спаситель умер за все человечество, так… Александр II умер за свой народ». Эта параллель находила дополнительное подтверждение в календарных совпадениях: царь родился 17 апреля 1818 г. на Пасхальной неделе и был убит в первое воскресенье Великого Поста (т.е. на Малую Пасху. – С.Ч.)».¹⁵

Стиль церкви был рассчитан на резонанс с эсхатологической моделью московской культуры времен Ивана Грозного: Москва – Третий Рим в рамках темпоральной человеческой истории и Москва – Новый Иерусалим в конце времен, в момент прекращения человеческой истории. Если нельзя превратить Петербург-Вавилон в Москву – Новый Иерусалим, то можно перенести в Петербург это свое видение Москвы, трактуя такое перенесение как сознательное вторжение «настоящей» России на петербургскую сцену, как яркое напоминание о тождественности Государя и государства и о божественной миссии обоих. Поэтому-то несовместимость церкви и ее окружения нельзя считать ошибкой архитектора. Спас на Крови – это старая Московия, внедренная в самое сердце европейского Петербурга.

Однако, как замечает Б.Кириков:

«Изображая Александра II невинным мучеником и воскрешая в мозаиках и цветных эмалях экстерьера мемориальной церкви память о древнем верховенстве Ярославля, Парланд и Александр III неизбежно подводили к сравнению с другим царственным мучеником – на этот раз из ярославских земель, из города Углича, – убийство которого послужило сигналом к беспорядкам, концу династии и началу Смутного времени».¹⁶

Последнему, по мнению Михаила Флайера, особенно содействовало то обстоятельство, что торжествам освящения храма-памятника в 1907 г. предшествовало шумное празднование трехсотлетия перенесения мощей царевича Димитрия из Углича в Москву в 1606 г., о котором на все лады писали газеты и журналы обеих столиц. Нередко упоминалось и сооружение, поставленное на месте этого, пожалуй, наиболее известного в России убийства: церковь царевича Димитрия, что на крови.

Кроме того, храм воскресения Христова интересен еще и тем, что, будучи посвящен памяти Александра II, он первоначально нес в себе идеологию царствования Александра III, но был построен уже при Николае II. А в результате, первоначально заданный Царем-Миротворцем замысел претерпел существенное изменение, и можно даже сказать, что на новом витке вернулся к эпохе своего патрона Царя-Освободителя, судьбу которого он отразил.

«Связь между царевичем Димитрием и царем Александром II, которой официальные власти старались избежать, в конце концов оказалась сильнее возвышенных ассоциаций между царем и апокалиптической идеей Москвы как Нового Иерусалима. – Как подчеркивает Михаил Флайер, – народная точка зрения оказалась провидческой...»,¹⁷ и церковь Воскресения получила название, под которым известна до сих пор – Спаса на Крови.

Особенный интерес представляет 32-е примечание к статье, в котором говорится о том, что столь любимую в советские времена оперу М.П.Мусоргского «Борис Годунов» до революции оказывается «не показывали на сцене в Петербурге больше одного раза в год. В конце XIX в. двор и высшее общество старались не ходить на эти спектакли, и опера считалась непопулярной в театральном репертуаре»¹⁸.

Действие оперы начинается с монолога Пимена. Как написано в либретто:

«Ночь. Келия Чудова монастыря. Пимен сидящий, Григорий спящий».¹⁹

Не в этой ли келье в 1818 г. родился (и крестился) первенец Царской четы Николая и Александры – речь идет об императоре Николае I его супруге Александре Федоровне – родителях будущего императора Александра II?²⁰

Итак, пименовский сюжет уже изначально содержался в «игнатьевском» замысле церкви Воскресения Христова. Однако на первый план тема мученичества, а вместе с ней и тема самозванчества, вышла уже в связи с воплощением замысла архимандрита Игнатия в жизнь – в архитектуру Санкт-Петербурга, в реальности Петровской Руси. Воплощение замысла – дело рук Парланда, с именем которого ныне и ассоциируется церковь Спаса на Крови.

«Эсхатологическая фантазия» была написана Тихомировым в 1920 году, когда до него безусловно должно было дойти в той или иной степени достоверности известие о цареубийстве 17 июля 1918 г.

По этой причине «пименовский сюжет» фантазии ни коим образом не ограничивается одной лишь затронутой в данной статье темой мученической кончины Александра II. Но тема Цесаревича-Мученика Алексия – это уже тема отдельного самостоятельного исследования, поэтому в данной статье нам хотелось бы лишь наметить подобную перспективу, лишь указать на то, что тихомировская «фантазия» «В последние дни» имеет жгучую актуальность и современность.

3) К вопросу об эпиграфе «Эсхатологической фантазии»

…Ох, помню!

Привел меня Бог видеть злое дело,

Кровавый грех. Тогда я в дальний Углич

На некое был услан послушанье.

Пришел я в ночь. На утро в час обедни

Вдруг слышу звон, – ударили в набат, –

Крик, шум. Бегут на двор Царицы. Я

Спешу туда ж – а там уже весь город –

Гляжу – лежит зарезанный Царевич…

Пимен – Григорию.

Сцена из трагедии «Борис Годунов»²¹

В распоряжении тихомироведа не так-то много источников, касающихся столь интересующей нас темы цареубийства Александра II. Прав один из рецензентов на «Воспоминания Л.Тихомирова» 1927 г., заметивший, что Тихомиров уходит от разговора на самые важные темы и прежде всего на тему цареубийства. Действительно во всех трех пластах воспоминаний этот период пропущен. У нас есть только «Эсхатологическая фантазия», которая сама нуждается в объяснении.

Среди этих немногочисленных обращений к интересующей на теме следует выделить небольшую статью «Смерть Александра II».

Статья написана Тихомировым в 1922 г., т.е. уже после появления в фантазии пименского эпиграфа. Она и написана, как будто в ответ на давно мучивший его хрестоматийный вопрос Григория: «…Давно, честный Отец, / Хотелось мне тебя спросить о смерти / Димитрия Царевича. В то время / Ты, говорят, был в Угличе?».²²

А вот текст Тихомирова:

«Я тоже не был непосредственным наблюдателем этого факта, так как находился в отсутствии из Петербурга и возвратился как раз 1 марта, рано утром. Подъезжая к своей квартире (не то на Вознесенском, не то на Гороховой) я встретился с Грачевским, шедшим мрачно и задумчиво, и зазвал его к себе. Он рассказал мне тяжелые происшествия последних дней — об аресте Желябова, об осмотре полицией Кобозевской лавки, и сообщил, что Перовская рвется на части, чтобы произвести покушение непременно сегодня. В успех его он совсем не верил. Пробеседовавши несколько времени, мы решили пойти на предположенные места действия и посмотреть, что там творится. Но не успели мы пройти сотни две шагов, как услышали сильный грохот взрыва, и решили — идти, так сказать, на выстрел, но для безопасности порознь. Таким образом, я прошлялся около Невского, Екатерининского канала, Малой Садовой, несколько часов, слушая толки народа».²³

Известно, что первый вариант трагедии «Борис Годунов» был закончен Пушкиным буквально к декабристскому заговору 1825 г.

Известно, что только благодаря товарищам-декабристам, которые ценили поэта и не посвящали его в оперативные детали заговора, и благодаря личному суеверию, Пушкину, уже собравшемуся было в Петербург, удалось избежать участи декабристов.

На материале биографии Л.А.Тихомирова дотошный пушкинист имеет счастливую возможность воспостроить, что же могло грозить Александру Сергеевичу в декабрьское междуцарствие 1825 года, будь он не столь суеверен и окажись подобно Льву Александровичу в Петербурге.

Уже к вечеру 1 марта Тихомировым была написана дерзкая прокламация, в которой партия брала ответственность за содеянное на себя. Через пару дней – знаменитое письмо «Исполнительного Комитета «Народной воли» Императору Александру III», прогремевшее уже не только в России, но и по всему свету. В этом письме новому императору ставился ультиматум и в пропагандистских целях излагалась программа революционной партии.

После 1 марта долг памяти погибшим товарищам требует от оставшегося в живых Тихомирова совершенно неисполнимого – удержать на том же высоком уровне престиж «Народной воли», а самому соответствовать своей новой роли последней твердыни не умирающей организации. Уже находясь в эмиграции, он пишет анонимные «жития»... повешенных: Желябова, Перовской, Кибальчича, собственно, становясь у истока сотворения народовольческой легенды. На него же всей тяжестью ляжет и бремя размышления о содеянном, и через семь лет в 1888 г. Тихомиров напишет второе, но теперь уже покаянное письмо Александру III, в котором попросит для себя и своей семьи разрешения вернуться в Россию, где дважды будет приниматься за написание воспоминаний о своей революционной молодости. Первый раз до революции, второй раз уже после 1918 г., параллельно с написанием «Эсхатологической фантазии».

Пименовский эпиграф к фантазии Тихомирова задает очень важную систему координат, причем не только к эсхатологической фантазии, но и к другим эсхатологическим памятникам той эпохи. Эсхатологическая тематика этих произведений имеет непосредственное отношение к царской теме. На языке Смутного времени, прочитанного еще А.С.Пушкиным, она читается как тема отсутствия этой единственно сакральной и легитимной власти, как тема узурпации.

Поставив эпиграфом «эсхатологической фантазии» слова летописца-Пимена, Лев Александрович выразил осознание своего истинного призвания, созревшего к концу жизни: не правый, не левый, а повествователь и о правых, и о левых: «…точно / Дьяк, в приказах поседелый,/ Спокойно зрит на правых и виновных, / Добру и злу внимая равнодушно».²⁴

Так обратимся же к этому образу пушкинской трагедии и проанализиуем, насколько Тихомиров был прав в своих претензиях, и какое отношение имеет «эсхатологическая фантазия» к ее первому протографу – трагедии «Борис Годунов».

4) Пушкинское и гоголевское

В очерке «Лев Тихомиров» из литературных воспоминаний А.Белого «Начало века» 1933 г.²⁵ Тихомиров показан на грани нового, религиозно-философского периода творчества, наступившего в результате, с одной стороны, разочарования в том, что его государственные идеи и проекты будут востребованы, а, с другой стороны, в результате все более крепнувшего убеждения Тихомирова в неотвратимости падения монархии.

Вместе с тем, данный очерк не достаточно оценен в тихомироведении, причины чего прекрасно сформулированы С.М.Сергеевым, который назвал главку так: «…любопытная, хотя и в изображении Тихомирова до предела карикатурная».²⁶ Последнее вполне справедливо, поскольку в своих мемуарах А.Белый сознательно ориентировался на сатиру Н.В.Гоголя.

Лейтмотивом его очерка «Лев Тихомиров» являются слова, которые при первом же знакомстве он услышал от Тихомирова: «Вам угрожают соблазны – “талантами”».²⁷ Совсем по Пушкину, ведь молодой Белый как раз и пришел к «Пимену» со своими «грешными снами», как к толкователю Апокалипсиса, но получил известный ему с детства ответ: «Младая кровь играет. / Смиряй себя молитвой и постом».²⁸

О том, что слова эти больно задели «Григория» (Белого) свидетельствует сам Белый, заканчивая свой очерк колким «возвращением» уже покойному Тихомирову этой фразы в том смысле, что Тихомиров сам – бездарность.

Больше у Пушкина они не встречаются. Однако в предреволюционной русской действительности подобная встреча вполне могла иметь место еще и не один раз. Свидетельство тому – портрет Тихомирова 1911 года, появившийся в результате встречи, произошедшей по чистой случайности: «Гришка» (и уже с «Маринкой») оказывается у стен Троице-Сергиевой Лавры и ищет себе пристанище. Но еще ближе к тексту:

«Едва я узнал его: высох он, напоминая мне мумию – худообразием, сухостью донельзя; ставшая узеньким клинушком белая вовсе бородка напомнила лик старовера перед самосожжением в изображении Нестерова; не хватало лишь куколя на голове, потому что сюртук длинный и черный – как мантия; жердеобразная палка, колом, – мне напомнила жезл; точно инок он шел на меня, сухо переступая и сухо втыкая “жезл” в землю средь грядок капустных (развел огород); вздернул клин бороды, поджав губы, сверкая очками, без нервности, – замер и руку к очкам, защищаясь от солнца, поднес.

Эта черная тень, свою черную тень резко бросившая на капусту в октябрьском сияющем небе, на фоне кровавой листвы поразила меня своей стильностью: “Добротолюбием” веяло; он стал редактором, превосходительством даже (при ленте должно быть)…».²⁹

То композиционное построение, которое создала русская жизнь, тем более удивительно, что воспоминания Белого вышли в свет после смерти Тихомирова (кстати, в 1933 г. – незадолго до 100-летия со дня кончины А.С.Пушкина), да и сам эпиграф появился только в 1919 г. (дата окончания повести «В последние дни»).

О чем это свидетельствует? О том, что Белый увидел действительный миф, который создавал вокруг себя Тихомиров.

Подтверждением тому, что ни Белый, ни Тихомиров не ошиблись – еще более раннее свидетельство, принадлежавшее народнику Н.С.Русанову в своих воспоминаниях «В эмиграции», вышедших в свет в 1929 г., так описывавшему свои впечатления от Тихомирова-эмигранта 1880-х гг. (в бытность его еще революционером):

«В то время Тихомиров, остававшийся с Ошаниной почти единственным членом грозного Исполнительного комитета первого состава, был окружен ореолом не только теоретика Народной Воли, но и одного из самых энергичных руководителей знаменитой революционной организации. Я смотрел на него, как на воплощение мужественного политического деятеля. Часто, когда у нас заходила речь о славной деятельности народовольцев, мне так и хотелось воскликнуть прямо в лицо героя:

Ты воевал под башнями Казани,

Ты рать Литвы при Шуйском отражал!..»³⁰

(Русанов цитирует слова Григория, обращенные Пимену. – С.Ч.)³¹

Но как и у Русанова, у Белого имеется некое разочарование в Л.А.Тихомирове.

Говорят: от великого до смешного один шаг. Об этой страшной истине знали древние лицедеи. О ней и сегодня сохранились реликтовые вывески над большинством классических театров – всего две маски: улыбкой губы вверх и в плаче губы вниз.

Какую же карикатуру в результате написал А.Белый?

Думается, что ту, которую не написал автор «Бориса Годунова». Соблазн комедийной трактовки повести о самозванце всерьез стоял и перед А.С.Пушкиным, будущую трагедию начинавшим как «Комедию о настоящей беде Московскому государству: о царе Борисе и о Гришке Отрепьеве».

Можно также вспомнить, что именно комедианту Гоголю трагик Пушкин отдавал не дававшиеся ему самому сюжеты, которые тот блестяще воплощал – «Мертвые души», «Ревизор».

Для того, чтобы убедиться в подлинности предложенных аналогий, достаточно сравнить гоголевский стиль описания «апокалиптика» Тихомирова с полным неподдельного «пушкинского» восхищения описанием тем же Белым чтения Владимиром Соловьевым «Краткой повести об антихристе» из знаменитых «Трех разговоров о войне, прогрессе и конце всемирной истории». На этом чтении Белому довелось присутствовать в доме М.С.Соловьева, младшего брата философа, незадолго до его смерти. Вот здесь мы видим все пушкинские черты «Пимена» – величественность, спокойный пафос.

Но это год 1900-й. Для Белого же судьбоносным был год 1901-й. Как пишет исследователь его творчества Л.Сугай: «Символичен сам акт принятия им нового имени, сопряженный в его сознании с вступлением в новый год, в новый век, в новую эпоху. “...И самое крещение меня моим псевдонимом “Андрей Белый” происходит в этом году; отсюда, из этого года, протягиваются нити, складывающие мое будущее” — так оценивал впоследствии поэт 1901 год — “единственный год в своем роде”»³².

В этом смысле главка «Лев Тихомиров» для всей мемуарной трилогии Белого имеет то же ключевое значение, что и монолог Пимена для произведения Пушкина. Показательно, что именно с него Александр Сергеевич начал публикацию «Годунова», причем уже как трагедии³³.

Действительно, не этот ли извечный шекспировский сюжет разрыва связи времен и лежал в основе воспоминаний Белого – летописца московской интеллигенции начала ХХ века. В свете сказанного «легитимным», а отнюдь не «самозванническим» предстает тихомировский эпиграф, выбранный для «фантазии» «В последние дни» по аналогии с соловьевским иноком Пансофием, от лица которого ведется повествование в «Краткой повести об антихристе» из третьего разговора «Трех разговоров» Владимира Соловьева.

Дело в том, что память преподобномученика Пансофия (III в.) празднуется Православной Церковью 28(15) января, т.е. как раз накануне дня рождения Вл.С.Соловьева.

Тихомирова же в детстве собирались крестить в честь святителя Митрофания Воронежского и именинами будущего автора «Эсхатологической фантазии» должен был стать день 20(7 августа), когда, кроме свт.Митрофания церковь вспоминает также киево-печерских преподобных Пимена Многоболезненного (1110 г.) и Пимена Постника… (XIII-XIV вв.)³⁴.

5) «Три разговора» Вл.С.Соловьева как второй и основной протограф «фантазии» «В последние дин»

Как было выяснено на материале истории строительства Храма Воскресения Христова, возрождение апокалиптического сюжета прошло в два этапа. На первом – на поверхность выходят темы воскресения, Нового Иерусалима (то, что можно назвать утопией). На втором этапе – тема мученичества и оборотная ее сторона – самозванчество.

То же самое можно проследить и в истории написания «эсхатологической фантазии», которую мы назвали единым коллективным произведением с «Тремя разговорами о войне, прогрессе и конце всемирной истории» Вл.С.Соловьева, а точнее с «краткой повестью об антихристе» из третьего разговора.

Как замечал в примечаниях к первому изданию «фантазии» С.М.Сергеев:

«…В «эсхатологической фантазии» мыслитель продолжает (точнее — завершает) столь важную для него тему «конца времен», но на сей раз он облекает свои размышления в форму философско-художественного произведения. Тихомиров в «Последних днях» вполне сознательно ориентируется на знаменитую «Краткую повесть об антихристе» из «Трех разговоров…» В.С.Соловьева, даже верховный маг в «Последних днях» носит такое же имя, как и в «Повести…», Аполлоний; в обоих произведениях антихрист — «великий человек». Но в то же время «эсхатологическая фантазия» имеет существенные отличия от «Повести…» — и формальные, и идейные. «В последние дни», во-первых, значительно превосходит «Повесть…» по объему, а по жанру ближе к авантюрному роману, чем к лапидарному соловьевскому тексту. В отличие от Соловьева, Тихомиров развертывает действие «фантазии» в строгом соответствии с Откровением, которое щедро цитируется автором»³⁵.

Что касается строгого соответствия тихомировского толкования святоотеческому, то этим не следует наспех соглашаться, поскольку Как заметил В.Карпец: «…в «Религиозно-философских основах истории» поразительно отсутствуют главы о Воскресении, о природе Церкви, о Таинствах, о сверхразумности и сверхъестественности жизни во Христе»³⁶.

У Соловьева же на первом плане напротив – воскресенская тема. Это особенно видно в оформлении первого, прижизненного издания, снабженного четырьмя статьями, посвященными проблеме воскресения, и семью пасхальными письмами.³⁷ В последующих переизданиях «Трех разговоров…» это сопровождение, к сожалению, обычно опускалось. К сожалению, потому что форма в данном случае очевидно диктуется внутренним содержанием. Главная тема – полемическая, со Львом Толстым, с которым в 1881 г. Владимир Соловьев оказался в одной кампании, призывая нового императора простить цареубийц. Повод полемики – отрицаемый Толстым догмат о воскресении. Однако Страшного Суда, этого, казалось бы, неотъемлемого спутника всеобщего воскресения, у Соловьева нет, и повесть монаха Пансофия оканчивается так до конца и не преодоленным хилиазмом.

То есть, всего на всего, по отношению к Соловьеву справедливы противоположные упреки, а значит необходимо прислушаться к их взаимной критике и полемике.

Подтверждение справедливости этого тезиса находим в дневниках самого Тихомирова, из которых мы видим его мотивы работы над апокалипсисом. Запись от 27 сентября 1900 г.:

«…Сегодня получил от Ник. Петров. Каменева книгу Оберлена в собственность... Вот уж спасибо так спасибо! Редкость – и прелюбопытная книга. Весь хилиазм Влад. Серг. Соловьева основан на ней. Он очевидно был под огромным влиянием Оберлена, хотя никогда этого, кажется, не заявлял.

Вообще должно сказать, что я всегда видел, многоученость покойного была не глубока, он почти ни одного вопроса самостоятельно глубоко не разрабатывал. У него была страшная размашистость, много чутья, много таланта, но не было большой силы, и он любил все вопросы брать штурмом пророческого вдохновения»³⁸.

Одной из движущих сил в работе Тихомирова над толкованием Апокалипсиса была критика Соловьева, с которым еще при жизни философа ему довелось участвовать в полемике, развернувшейся на страницах журналов «Вестник Европы» и «Русское обозрение»³⁹. Но всякая критика, когда речь идет о такой колоссальной фигуре, как Соловьев, это неизбежно и оттолкновение от Соловьева, подражание Соловьеву, невозможность выйти за пределы смыслового поля, очерченного уже в «Трех разговорах» Соловьева.

Кстати, лжепророк Аполлоний из тихомировской «фантазии» имеет несомненные черты портретного сходства с Вл.С.Соловьевым, из тихомировского очерка воспоминаний «Тени прошлого»⁴⁰. Не ему ли и возражал своей «фантазией» Тихомиров?

6) Третий протограф

Для того, чтобы лучше понять отношение «фантазии» к ее второму протографу («Краткой повести…»), было бы целесообразным показать ее отношение к другому протографу, который можно условно назвать третьим. Это позволяет увидеть общность авантюрного жанра «фантазии» с жанром написанной Тихомировым-революционером книгой «Заговорщики и полиция» (впервые опубликованной за границей на французском языке в 1887 г. в Париже под названием «Сonspirateurs et policiers»).

Как писал М.Горбунов, автор рецензии на ее переиздание:

«“Заговорщики” Тихомирова принадлежат по своим задачам к такого же рода литературе, как напр., “Подпольная Россия” Степняка, и появились они первоначально тоже на иностранном языке. Степняк писал свои очерки по-итальянски, а Тихомиров – по-французски. Совпадают они и по содержанию».

«Все это доказывает, что Тихомиров находился под несомненным влиянием Степняка и даже – сознательно или бессознательно – копировал его. Но при всем сходстве есть между ними и разница, притом большая, прежде всего литературная. “Подпольная Россия” Степняка – классическое произведение, яркое, талантливое, насквозь пропитанное революционным энтузиазмом и заражающее им читателя. Таких произведений, как эти очерки Степняка, немного во всей мировой литературе. Эта книга бессмертна, как бессмертна сама революция»⁴¹.

Подставив на место Степняка фамилию Соловьева, те же слова можно повторить и по отношению к «фантазии» и «Краткой повести». Как на «Заговорщиках…» уже лежала «печать заметного утомления» от революционной деятельности, так и «фантазия» явилась изживанием тихомировских религиозных соблазнов. Объяснение находим у того же рецензента на «Заговорщиков»:

«Это снимало с него необходимость тщательно продумывать как детали, так и общее построение своей книжки, снова переживать то, что потухало в его груди. К чему и как это было делать в его тогдашнем настроении, зачем все это подымать со дна души, не проще ли пойти прямо по уже проторенному пути и механически скомпоновать нужную для пропаганды книжку, не вкладывая в нее заветных дум. Таким рисуется Тихомиров в своих “Заговорщиках”. И в этом, несомненно, крупный биографический интерес его книжки».⁴²

Но это в художественном произведении. В теоретических же пафос Тихомирова никогда не ослабевал. Конгениальным «Трем разговорам…», написанным в форме платоновского диалога, мы считаем теоретическую, в духе Аристотеля, статью «Апокалиптическое учение» о судьбах и конце мира», вышедшую в свет в 1907 г. – в год освящения Храма Воскресения Христова что в Петербурге.

Слова о биографическом интересе особенно справедливы. Например, можно с уверенностью утверждать, чье имя дано было Тихомировым главной героине Лидии Лучицкой. В «Вестнике “Народной воли”» (№ 1-4. 1885), в разделе «Хроника арестов», который вел Л.А.Тихомиров, находим: «В Болхове (Орловск. Губ.) осенью 1881 Лидия Луцкая»⁴³.

Легко напрашивается вывод, что и другими христианами-филадельфийцами последних времен у Тихомирова оказываются народовольцы его молодости. Безусловно, что в этом было отражение реакции на события Гражданской войны, цареубийство, борьбу с Интервенцией. Реакцией на Красную армию, о которой можно судить по реакции на революционеров 1905 г.: «вот как борются – истинно герои, совсем не так как наше правительство – а потому что нет убежденных монархистов – одна продажная сволочь»⁴⁴.

Тихомиров к тому времени конечно же уже понял, что Ленин не Антихрист. Как писал А.В.Ремнев: «Социализм и связанный с ним материализм были, как соглашался Тихомиров с Соловьевым, “пассивным” отступлением от Бога, а для перехода к активному отступлению нужно, чтобы материализм сменился какой-либо формой нового мистицизма, при котором только и возможно появление “нового бога”, “иного бога”»⁴⁵. Т.е. по-сути, Тихомиров пришел к сказанным в его адрес словам из «Эпиграммы» Вл.С.Соловьева, что «теория не так важна как жизнь людей»⁴⁶.

Но если Ленин – не антихрист, тогда понятно становится, почему, начав писать фантазию серьезно, Тихомиров в конце концов все-таки сбился на пародию.

Как фигура равновеликая Соловьеву Тихомиров не просто признал «правоту покойного», но и действительно вышел на новую дорогу в толковании Апокалипсиса. Вышел «от противного». Отказавшись, по сути, от прежней.

Что касается прямого обращения к святоотеческой традиции и, в частности, к эсхатологическим пророчествам греческих и русских святых, то его мы находим у учеников Тихомирова – П.А.Флоренского, С.И.Фуделя и др., у которых и следует искать продолжение традиции, для лучшего уяснения оной. В этом смысле, путь возвращения к святоотеческому пониманию апокалипсиса Тихомиров «расчистил» не столько стройной теорией 1907 г. («Апокалипсическое учение…»), сколько пародией 1920 г. («фантазия»).

Вместо заключения

Современная кризисная ситуация ставит ребром такие вопросы как вопрос о самозванчестве и традиции, продажности и профессионализме, интеллигентности и культуре.

От того выбора, который сделает современный интеллектуальный слой нашего общества зависит, сможет ли он окончательно изжить свои родовые соблазны, соблазны интеллигенции и вернуться к традиционной отечественной культуре.

В этой ситуации обращение к такой фигуре как Л.А.Тихомиров, до самоотречения, до конца изживавшего соблазны русской интеллигенции имеет значение решительной воды, которую испокон веку русские люди брали у слияния больших рек и давали ее тяжело больным. Чтобы болезнь разрешилась – либо к жизни, либо к скорейшей смерти.

Тихомиров участвовал в революции и прошел этот путь до конца, до участия в кровавом цареубийстве, затем каялся. Путь покаяния он также прошел до конца, и за это к концу жизни получил дар слова – на старости я сызнова живу… Он растворился в своем времени. Умер для него. А в результате, уже под другим именем, стал голосом своего времени, стал ключом, благодаря которому открывается прошлое, а расколовшиеся части некогда единого целого – архитектура и живопись, литература и философия – вновь собирается воедино.

Показанные нами сюжетные пары, представленные именами: игумен Игнатий – А.А.Парланд, В.М.Васнецов – В.И.Суриков, А.С.Пушкин – Н.В.Гоголь, Вл.С.Соловьев – Л.А.Тихомиров, С.М.Кравчинский – Л.А.Тихомиров, взаимообогащают и дополняют друг друга и возводят к единому метаисторическому сюжету.

На предельном, богословском уровне указанную двойственность эсхатологического сюжета можно развивать, например, как учение о двух пришествиях в мир Спасителя. Первого (в последние времена), евангельского, в уничижении, вплоть до поносной крестной смерти и Второго Славного Его Пришествия, после которого будет Страшный Суд.

Что же касается современной литературы, то некие прямые аналогии описанному выше двухчастному апокалиптическому сюжету можно найти в художественных произведениях публициста и писателя В.И.Карпеца. Его «Повесть о повести» и «Ромео и Гамалея, или Повесть и про войну и про партизан», на наш взгляд, являются не только единым произведением, но и ярчайшим примером возрождения тех же эсхатологических сюжетов, что и описанные в данной статье.

Эти и подобные им апокалиптические изыскания современных интеллектуалов самим фактом своего существования ставят все те же болезненные вопросы. Не сбудутся ли, как и столетие назад, над русской интеллигенцией слова – живущие в комнаты ужасов, боятся из нее выйти?

Сумеет ли современный интеллектуальный слой России найти в себе силы вернуться к народному пониманию Апокалипсиса как очистительной бури, всегда заканчивающейся словами – се творю все новое? Сумеем ли мы вернуться к подлинно церковному смыслу покаяния и Великого Поста, за которым органически следует праздник Святого Причастия и Светлого Христова Воскресения? Не забудем ли, что Апокалипсис начинается, когда заканчивается Евангелие, когда охладевает любовь…

13 мая 2005 г., память свт. Игнатия Брянчанинова,

епископа Кавказского и Черноморского

ПРИМЕЧАНИЯ

[1] Издавалась дважды: 1) в сб.: Тихомиров Л.А. Христианство и политика / Сост., пред., коммент., прилож. С.М.Сергеев, им. ук. А.В.Ефремов. – М.: ГУП "Облиздат", ТОО "Алир", 1999. – Сс. 393-538; и 2) отдельным изданием: ТИХОМИРОВ Л.А. В последние дни (эсхатологическая фантазия) // Предисл. С.Чеснокова, коммент. С.Сергеева. – М.: Изд- во «Артос-Медиа», изд-е православного братства во имя Воздвижения Честнаго и Животворящего Креста Господня, 2004. – 288 с.

2 Парамонов Б. Два цареубийства // Радио Свободы. Культура. Русские вопросы. Автор и ведущий Б.Парамонов. – 2001. http://www.svoboda.org/programs/RQ/2001/RQ.55.asp

3 Лурье В.М. Историческое назначение особого характера: из истории эсхатологических представлений в новейший период российской истории // Вестник Санкт-Петербургского университета. 2000. Сер. 6, вып. 4 (№ 30). – С. 31.

4 Там же.

5 Белый А. «Начало века». Воспоминания: Московская редакция 1 и 2 главы с предисловием и оглавлением к книге. Авторский оригинал (автограф, машинопись с авторской правкой и рукой К.К.Бугаевой. 1930, 1932 г. (часть первая). // Российский государственный архив литературы и искусства, ф. 53: Белого Андрея (Бугаева, Бориса Николаевича), оп. 1. – Д. 30. – Л. 226.

6 Телин Я. Художник В.И.Суриков. Очерк // Красная Нива. – 1925. № 4. – Сс. 89-90.

7 ВАСНЕЦОВ В.М. Пимен-летописец. Бум. на к., уголь, белила. 75х55,5. Слева вверху подпись: В.Васнецовъ Москва 1891. Справа внизу: В. Васнецовъ. Музей «Абрамцево». Помещено как иллюстрация к Соч. А.С.Пушкина Т. III. 1899. Ред. П.Кончаловского, изд. в тип. А.И.Мамонтова, с. 264.

8 Волошин М.А. В.И.Суриков \ Публ., вст. ст. и прим. В.Н.Петрова, послесл. Г.Арбузов – Л.: «Художник РСФСР», 1985. – С. 161.

9 Кириков Б.М. Храм Воскресения Христова (К истории «русского стиля в Петербурге) // Невский архив. – 1994. – Сс. 204-245.

10 Там же… – С. 223.

11 Там же... – С. 220.

12 «Игнатий (И.В.Малышев, 1811-1897), выходец из мещан Ярославской губернии, в 1857 г. стал настоятелем Троице-Сергиевой пустыни под Петербургом – преемником знаменитого Игнатия Брянчанинова. Автор трудов по истории религии, он не был чужд искусству – в молодости занимался живописью в Академии Художеств, посещал классы К.П.Брюллова и А.Е.Егорова, изучал древнерусское зодчество Игнатий развернул в Троице-Сергиевой Пустыни большое строительство с участием видных архитекторов. В 1881 г. его удостоили звания почетного вольного общника Академии художеств. Во время проведения второго конкурса по храму в память Александра II «вдруг его осенила мысль начертить проект», и следом явилась уверенность, «залог внутренний», что именно его предложение будет принято. Разработать самостоятельно проект столь крупного и сложного сооружения Игнатий, естественно, не мог и поэтому обратился к А.А.Парланду, которого близко знал по совместным работам в Троице-Сергиевой пустыни, где вскоре после окончания Академии художеств Парландом были созданы его первые сооружения: храм Воскресения Христова в «византийском стиле» (1872-1876) и мраморные часовни». Кириков Б.М. Указ. соч. – Сс. 218-219.

13 Флайер М.С. Церковь Спаса на Крови: Замысел – Воплощение – Осмысление // Иерусалим в русской культуре / Сост.: А.Л.Баталов и А.М.Лидов. – М.: Наука. Изд-кая фирма «Восточная литература», Центр восточно-христианской культуры, 1994. – С. 183.

14 Там же… - Сс. 183-184.

15 Кириков Б.М. Указ. соч. – С. 222

16 Там же. – С. 191.

17 Флайер М.С. Указ. соч. – С. 192.

18 Там же… - С. 194. Сам Мусоргский скончался буквально через несколько дней после убийства Александра II, в результате чего за общим трауром смерть композитора прошла совершенно незамеченной. В последние дни перед смертью его портрет успел написать И.Е.Репин. Подобный же случай имел место в 1953 г., когда в один день со Сталиным умер известный композитор С.С.Прокофьев.

19 См.: «Борис Годунов» М.П.Мусорогского. 5-е изд-е. – М.: Музыка, 1990. – 64 с. (Оперные либретто).

20 Мы намеренно подчеркиваем сходство Августейших имен с ситуацией на российском престоле 1904 года, поскольку об этом имеются любопытные пророчества преподобного Серафима о том, что его прославит царь по имени Николай, в связи с тем интересно проанализировать кажущиеся при ином подходе не уместными обращения Николая Мотовилова, служки преподобного Серафима, к императору Николаю I с требованием немедленного прославления угодника Божия. Следует отметить, что крещен в 1818 г. наследник был в честь св. благоверного князя Александра (в схиме Алексия) и после крещения был положен на раку с мощами святителя Алексия, митрополита Московского.

21 Пушкин А.С. Сцена из Трагедии «Борис Годунов». 1603 г. Ночь Келья в Чудове Монастыре. // Московский вестник. – 1827. № 1. – Сс. 8-9.

22 Там же… – С. 8.

23 Тихомиров Л.А. Смерть Александра II // Красный архив. – 1924. № 6. – С. 170.

24 Пушкин А.С. Указ. соч. – С. 4.

25 Белый А. Лев Тихомиров // Белый А. Начало века / Предисл. Л.Каменев. – М.-Л.: Гос-е изд-во художественной литературы, 1933. – Сс. 138-145.

26 Тихомиров Л.А. Христианство и политика.... – С. 568.

27 БЕЛЫЙ А. Указ. соч. // РГАЛИ. – Л. 228.

28 Пушкин А.С. Указ. соч. – С. 5.

29 БЕЛЫЙ А. Указ. соч. // РГАЛИ. – Л. 230.

30 Русанов Н.С. В эмиграции / Под ред., с пред. и прим. Теодоровича. – М. 1929. – С. 111.

31 См.: Пушкин А.С. Указ. соч. – С. 6.

32 Белый А. Символизм как миропонимание [Сб. / Вст. ст.: Сугай Л.А. «…и блещущие чертит арабески»]. – М.: Республика, 1994. – С. 5.

33 Пушкин А.С. Указ. соч.

34 См.: Чесноков С.В. Святитель Митрофан Воронежский и тайна материнского благословения Л.А.Тихомирова (К 150-летию со дня рождения мыслителя) // Трибуна русской мысли. – М.-Paris., 2002. № 2. – Сс. 94-102.

35 Тихомиров Л.А. Христианство и политика / Сост., пред., коммент., прилож. С.М.Сергеев, им. ук. А.В.Ефремов. – М.: ГУП "Облиздат", ТОО "Алир", 1999. – Сс. 570-571.

36 Карпец В.И. Эсхатологический выбор Льва Тихомирова // http://www.archipelag.ru/text/325.htm

37 Соловьев Вл.С. Три разговора о войне, прогрессе и конце всемирной истории, со включением Краткой повести об антихристе и с приложениями. – СПб., 1900. – 279 с.

38 Государственный архив Российской Федерации. – Ф. 634. Тихомиров .Л.А. Оп. 1. Д. 7. Л. 37 об. Благодарим Г.Б.Кремнева, любезно предоставившего данную выписку из дневников Л.А.Тихомирова.

39 Полемика В.В.Розанова, Н.Н.Страхова, Ю.Н.Говорухи-Отрока (псевд. Ю.Николаев) и Тихомирова с Вл.С.Соловьевым была ответом на соловьевскую критику идей к тому времени уже покойного Н.Я.Данилевского – основоположника позднего славянофильства. С несколькими письмами против Соловьева выступил К.Н.Леонтьев. После смерти Говорухи-Отрока полемику с Соловьевым продолжал один Тихомиров. С Тихомировым у Соловьева шла полемика о понятии гражданской свободы и об авторитете в церкви. Перед смертью в «Трех разговорах» Соловьев, по-сути, признал свою неправоту, и, высмеяв в себе веру в прогресс, авторскую речь вложил в уста г-на Z, в котором легко узнается Леонтьев. Это не могло не произвести впечатления на Тихомирова, понимавшего свой спор с Соловьевым как исполнение завещания Леонтьева.

40 Ср. описание внешности мага Аполлония из «Эсхатологической фантазии» с описанием внешности В.С.Соловьева из воспоминаний «Тени прошлого». Аполлоний: «Густая борода окутывала лицо. Глаза светились кошачьим блеском из глубоких впадин, прикрытых густыми занавесками бровей» (Тихомиров Л.А. Христианство и политика… – С. 394.). Соловьев: “они [глаза Вл.Соловьева – С.А.] были глубоко запрятаны во впадинах, занавешенных густыми, длинными бровями” и выглядывали оттуда как будто со дна каких-то норок” (Тихомиров Л.А. Встреча с Вл.С.Соловьевым // Тихомиров Л.А. Тени прошлого. Воспоминания / Сост., вступ. статья и примеч. М.Б.Смолин. – М.: Изд-во журнала «Москва», 2000. – Сс. 599-600.). При совпадении сравнений и эпитетов «занавески», «занавешенных», следует особо отметить, что и «эсхатологическая фантазия» и данный очерк из воспоминаний «Тени прошлого» писались Тихомировым практически в одно время.

41 Горбунов М. Лев Тихомиров. Заговорщики и полиция. С пред. В.И.Невского. Изд. «Молодая гвардия». Стр. 229. Ц. 1 р. 25 коп. // Каторга и ссылка. – 1928. № 12 . – С. 184.

42 Там же… - С. 186.

43 Вестник «Народной воли». 1885. № 1-4. – С. 116.

44 25 лет назад. Из дневников Л.Тихомирова [8.9.1905 – 5.11.1905] // Красный архив. – 1930. Кн. 3(40). – Cc. 59-96.

45 Тихомиров Л.А. Религиозно-философские основы истории / Вст. статья М.Смолина. – М.: Москва, 1997. – С. 573.

46 Соловьев Вл.С. Эпиграмма // В.С.Соловьев. Pro et contra. – М.: 2000.