Со студенческих времен помню байку про академика Мандельштама, который на вопрос «Что такое Мировой океан?», не задумываясь, ответил: «Это маятник с периодом колебаний 30 часов». Для меня в этой афористичной научной метафоре — суть мандельштамовской школы, стиль ее мышления.

В полночь с 15 на 16 апреля было объявлено об окончании контртеррористической операции в Чечне. Последнее время Рамзан Кадыров крайне активно добивался этого решения. И Кремль, судя по всему, в очередной раз уступил его требованиям. Вообще, судя по опыту последних лет, Кадыров получает от федерального центра все, чего сильно хочет.

С недавних времен так уж в Москве повелось, что 31 числа каждого месяца, в котором это 31-е число есть, оппозиция выступает за свободу собраний. То есть за то, чтобы ей, оппозиции, да и всем остальным желающим, давали возможность свободно выражать свой гражданский протест по тому или иному поводу. Причем делать это не на выселках, где протест пройдет незамеченным, а в самом что ни на есть центре города.

Как отдельный россиянин может повлиять на процессы происходящие в нашей стране? Насколько важно проявление гражданской позиции? Идеальное государство- возможно ли оно? На эти и другие вопросы в эксклюзивном интервью "Голосу России" ответил Евгений Михайлович Кожокин, заместитель руководителя Федерального агентства по делам СНГ, доктор исторических наук. Ведущий программы Михаил Куракин.

Отношения литературы с политикой двусмысленны. Много ли было актуальности — или хотя бы политических акцентов — в книгах, которые вызвали государственный гнев на их создателей? Есть ли злоба дня в стихах Ахматовой? Политика — в рассказах и повестях Зощенко? Их там нет и вовсе. Тем не менее — оба получили унижений и запретов по полной (хорошо, не высшей) мере. Много ли политики в стихах Мандельштама? Вызов в антисталинской эпиграмме прозвучал, это правда. Но стихи Мандельштама в высшей степени далеки от того, что определяется как актуальность.

Двадцать первый век в русской словесности еще не начался, — литература договаривает век двадцатый. Договаривает, додумывает, рефлексирует. Причем во всех планах — содержательном и выразительном. Главный ее жанр — элегия. Двадцатый век был испытанием не только для России, но и для русской литературы, разделенной на части. Части, может быть, и срослись, — но части были меньше чаемого, а “большого целого” не получилось. Вместо “большого целого” литература распалась на множество “литератур” и сублитератур; хотя сегодня следует сосредоточиться все-таки на той литературе, которая предназначена для осмысленного чтения, а не для времяпрепровождения в очереди к стоматологу.

Что может подумать простодушный читатель о тяжелом журнале с высокомерным названием “Сноб”, чья обложка украшена определением: “Пляжный номер. Девятнадцать сочинений для летнего чтения”? А то и подумает, что здесь собраны гламурные истории о богатых для богатых, помещенные среди фотографий, рекламирующих самые дорогие удовольствия.

Соответствуют ли представления, которые лежат в основе действий государственной власти, элит и просто активных общественных групп, реальности пространства продолжающей оставаться самой большой территориально и самой ментально «пространственной» страны современного мира? В каком сотношении должны находится ее организация и самоорганизация? Череда-«чертовщина» ряда событий в столице продемонстрировала, что пора вводить экзамен на грамотное чтение текстов пространства.

Отнюдь не декоративные красные знамена на Акрополе – знак пробуждения социального вулкана, начавшего раскачивать Европу снизу, вдобавок к исландской природной задымившей вершине. Греция – исток первых, возникших вместе с цивилизацией как таковой, утопий о Елисейских полях и Островах блаженных. И Достоевский в «Сне смешного человека» локализует грядущий не очень устойчивый земной рай на Эгейском архипелаге. После разных перипетий Греция стала вершиной общеевропейской пирамиды реализованной туристической утопии. Не зря современное социальное расслоение Зигмунд Бауман представил так – туристы и бродяги.

В истории России есть одно удивительное явление. Рядом с официальной политической столицей с большой степенью регулярности возникает столица религиозная и духовная. И именно в этой параллельной столице концентрируется максимум религиозной и смысловой энергии, необходимой для развития русской нации. Так было в XI веке, когда рядом со стольным Кевом возник Киево-Печерский монастырь преподобных Антония и Феодосия. Так было в XIV веке, когда рядом с Москвой возник Троицкий монастырь преподобного Сергия Радонежского, бывший вторым сердцем России вплоть до XVII века. В середине XVII века патриарх Никон пытался создать вторую духовную столицу России в Новоиерусалимском монастыре. В конце XIX-начале XX под Санкт-Петербургом, в Кронштадте, служил батюшка Иоанн Кронштадтский, и в это время духовное сердце России находилось именно там.